Когда, много лет тому назад, мы первый раз путешествовали по Востоку, исследуя тайники его покинутых святилищ, два приводящих в трепет и постоянно возвращающихся вопроса угнетали наш ум: кто и что есть БОГ? Кто видел когда-нибудь бессмертный ДУХ человека и убедился таким образом в собственном бессмертии?
И когда мы были наиболее озабочены разрешением этих смущающих вопросов, – мы пришли в соприкосновение с некими людьми, обладающими таинственными силами и такими глубокими познаниями, что мы можем, поистине, назвать их мудрецами Востока. Мы чутко прислушивались к их наставлениям. Они доказали нам, что путем комбинирования науки с религией существование Бога и бессмертие человеческого духа могут быть доказаны так же, как теоремы Евклида. В первый раз мы убедились, что в философии Востока нет места ни для какой другой веры, кроме абсолютной и непоколебимой веры во всемогущество бессмертного собственного «Я» человека. Нас учили, что это всемогущество происходит от родства человеческого духа со Вселенскою Душою – Богом! Последний никогда не может быть продемонстрирован иначе, как только посредством первого. Человеческий дух доказывает существование божественного духа так же, как одна капля воды доказывает существование источника, откуда она пришла. Скажите кому-нибудь, кто никогда не видел воды, что существует океан воды, и ему придется принять это на веру или же совсем отрицать. Но пусть одна капля упадет ему на руку, и тогда он будет в состоянии сделать из этого факта все остальные выводы. И после этого он может постепенно дойти до понимания, что существует беспредельный неизмеримый океан. Ему более не будет нужна слепая вера; он заменит ее знанием. Когда видишь смертного человека, проявляющего огромные способности, управляющего силами природы и открывающего взору мир духов, то рассудительный ум потрясен убеждением, что если духовное Эго одного человека может совершить так много, то способности ДУХА-ОТЦА соответственно должны быть настолько мощней и обширней, насколько океан мощнее и обширнее одной капли. Ex nihilo nihil fit;[33] докажите существование души у человека посредством ее чудодейственных сил – и вы докажете существование Бога!
В нашей учебе нам показали, что тайны не есть тайны. Имена и места, которые для западного ума имели значение только восточных сказок, были нам показаны, как реальности. С благословением мы вступили в духе в храм Изиды, чтобы отодвинуть завесу «того, кто есть, был и будет» в Саисе; чтобы заглянуть через разодранную завесу в святая святых Иерусалима и даже задавать вопросы в подземной часовне, которая когда-то существовала под священным зданием – таинственная Бат-Кол. Филиа Воцис – дочь божественного гласа – отвечала с седалища милосердия за завесой,[34] и наука, теология и все человеческие гипотезы, родившиеся от несовершенного знания, навсегда потеряли в наших глазах свой авторитетный характер. Единственный живой Бог говорил через своего оракула – человека, и мы были удовлетворены. Такое знание бесценно; и отказано в нем было только тем, кто проглядели его, высмеивали и отрицали его существование. От таковых ожидаем критики, осуждения и, возможно, враждебности, хотя эти препятствия на нашем пути возникнут ни от обоснованности наших доказательств, ни от подлинных фактов истории, ни от недостатка здравого рассуждения у публики, к которой мы обращаемся.
Течение современной мысли явно направлено в сторону либерализма как в религии, так и в науке. Каждый день приближает реакционеров к той точке, где им придется сдать свой деспотический авторитет над общественным сознанием, которым они так долго пользовались. Когда папа римский может дойти до таких крайностей, как бросать осуждающие анафемы на головы тех, кто поддерживает свободу прессы и слова, или настаивает, что в конфликтах между гражданским и церковным законом предпочтение должно отдаваться первому, или что любой метод обучения, чисто светского характера, должен санкционироваться;[35] и когда мистер Тиндаль, как рупор науки девятнадцатого века, говорит: «Непоколебимая позиция науки может быть выражена в нескольких словах: мы требуем и мы вырвем у теологии всю область космологической теории[36]» – то не трудно предугадать, чем это кончится.
Века подчинения еще не совсем свернули жизненную кровь людей в кристаллы вокруг ядра слепой веры; и девятнадцатый век является свидетелем борьбы гиганта, когда он стряхивает с себя карликовые путы и встает на ноги. Даже протестантская община Англии и Америки сейчас занята пересмотром текста своих оракулов и будет вынуждена обнажить источники и достоинства самого текста. День властвования догм над людьми докатился до своих сумерек.
Наше произведение поэтому является доводом в пользу признания герметической философии, древней вселенской Религии мудрости, являющейся единственным ключом к Абсолютному в науке и в теологии. Чтобы показать, что мы совсем не скрываем от себя серьезность нашего предприятия, мы можем заранее сказать, что не будет ничего удивительного, если нижеперечисленные классы ополчатся на нас:
христиане, которые увидят, что мы ставим под сомнение свидетельства подлинности их веры;
ученые, которые увидят, что их претензии на непогрешимость помещены в ту же связку, что и претензии римско-католической церкви, и по некоторым отдельным подробностям мудрецы и философы Древнего мира классифицированы выше, чем они;
псевдоученые, разумеется, будут нападать на нас яростно;
широкомыслящие церковники и свободомыслящие обнаружат, что мы не принимаем того, что они принимают, но требуем признания всей истины;
приверженцы догмы и различные авторитеты, которые прячут свои истинные верования из-за уважения к общепринятым предрассудкам.
Наемники и паразиты прессы, которые проституируют ее более чем королевскую власть и обесчещивают благородную профессию, найдут, что им легко насмехаться над вещами, которые слишком чудесны, чтобы они их могли понять, ибо им плата за абзац дороже, чем цена искренности. От многих может поступить честная критика, а от многих – нет. Но мы смотрим в будущее.
Происходящая теперь борьба между партией общественного сознания и партией реакции уже придала более здоровый тон мышлению. Навряд ли она может окончиться иначе, как окончательной победой Истины над заблуждением. Мы опять повторяем – мы трудимся для более светлого завтра. И все же, когда мы учитываем то ожесточеннейшее сопротивление, на которое мы идем, кто же тогда имеет больше права, нежели мы, выходя на арену, начертать на нашем щите приветствие римских гладиаторов Цезарю:
MORITURUS TE SALUTAT![37]
Нью-Йорк, сентябрь 1877Перед завесой
Джон: На стены вынести развернутые стяги!
Король Генрих VI, акт IVМоя жизнь была посвящена изучению человека, его судеб и его счастья.
Дж. Р. Бьюканан «Конспекты лекций по антропологии»Нам говорят, что уже прошло девятнадцать веков с тех пор, как ночь язычества была впервые рассеяна божественным светом христианства; и два с половиною века прошло с тех пор, как светлая лампа современной науки начала сиять во мраке невежества веков. От нас требуют, чтобы мы поверили, что в течение указанных эпох началось истинное продвижение нравственного и интеллектуального развития нашей расы. Древние философы, мол, были достаточно хороши для своих, соответствующих им поколений, но они безграмотны по сравнению с нашими современными мужами науки. Этика язычества, может быть, и отвечала требованиям некультурного народа древности, но только до тех пор, пока появление сияющей «Вифлеемской звезды» не указало ясного пути к нравственному совершенствованию и спасению. В старину животность была правилом, добродетель и духовность – исключением. Теперь даже самый тупой может прочесть волю Бога в слове Его откровения; у людей теперь достаточно побуждений стать добрыми, и они все время становятся лучше. Так полагают: но каковы факты?
Догматическое высокомерие современной науки и теологии
С одной стороны – лишенное духовности, догматическое, очень часто – развращенное духовенство; уйма сект и три воюющие между собою великие религии; разногласия вместо единения, догматы без доказательств, любящие сенсацию проповедники, ищущие богатства и удовольствий прихожане, лицемерие и ханжество, порожденные тираническими крайностями в требованиях приличия, респектабельности, господствующих взглядов – искренность и действительность благочестия становятся исключениями. С другой стороны, научные гипотезы, построенные на песке; нет ни одного вопроса, по которому достигнуто согласие; ярые ссоры и зависть; общее течение в материализм. Схватка насмерть между наукой и теологией за непогрешимость – «вековой конфликт».
В Риме, в самозваном оплоте христианства, мнимый наследник кресла Петра подрывает общественный порядок посредством своей невидимой, но вездесущей сети преданных ханжеских агентов, науськивая их революционировать Европу ради его временного, а также духовного верховодства. Мы видим его, называющего себя «Викарием Христа», как он братается с антихристианским мусульманством против другой христианской нации, публично призывая Божье благословение на оружие тех, кто огнем и мечом препятствовали претензиям его Христа на божественность. В Берлине, в одном из великих оплотов учености, профессора современных точных наук, повернувшись спинами к восхваленным результатам просвещения после Галилеевской эры, потушили свечу великого флорентийца, пытаясь доказать, что вся гелиоцентрическая система и даже само вращение земли не что другое, как обманчивые мечтания заблудившихся ученых; Ньютон же – духовидец, и все астрономы прошлого и настоящего только ловкие манипуляторы числами, старавшиеся доказать не поддающиеся проверке проблемы.[38]
Между этими двумя столкнувшимися титанами – наукой и теологией – находится обалдевшая публика, быстро теряющая веру в бессмертие человека и в какое-либо божество, быстро спускающаяся до уровня чисто животного существования. Такова картина часа, освещенного сияющим полуденным Солнцем христианской и научной эры!
Будет ли строго справедливо осудить на побитие камнями критики самого смиренного и скромного из авторов за то, что он целиком отвергнет авторитет и того и другого из этих сражающихся? Не обязаны ли мы принять за истину афоризм нашего века, провозглашенный Горацием Грили: «Я не признаю безоговорочно взглядов ни одного человека, ни живого, ни мертвого».[39]
Таков, во всяком случае, будет наш девиз, и мы хотим руководствоваться этим принципом на протяжении всего этого труда.
[Спиритуализм[40] ]
Среди многих необычных ростков нашего века странное вероучение так называемых спиритуалистов возникло среди разваливающихся остатков религий самозваного откровения и материалистических философий; и пока что оно одно предоставляет последнее прибежище компромиссу между двумя. Что этот неожиданный дух дохристианских времен был встречен нашим трезвым и позитивным веком не очень гостеприимно, – этому нечего удивляться. Времена странно изменились. И совсем недавно хорошо известный бруклинский проповедник очень кстати указал в своей проповеди, что если бы Иисус мог снова появиться на земле и вел себя на улицах Нью-Йорка так, как вел себя на улицах Иерусалима, он бы очутился в заключении в тюрьме.[41] Какого же рода встречу мог тогда ожидать спиритуализм?
Правда, этот вещий чужеземец на первый взгляд не выглядит ни привлекательным, ни многообещающим. Уродливый и неприглядный, подобно ребенку от семи нянек, он выходит из своего раннего детства хромой и искалеченный. Его врагам имя легион; друзей и защитников у него горсточка. Но что из этого? Когда же истину принимали сразу a priori?[42] То, что приверженцы спиритуализма в своем фанатизме преувеличивали его качества и остались слепыми к его несовершенствам, – это не дает основания, чтобы сомневаться в его реальности. Подделка невозможна, когда нечего подделывать. Сам фанатизм спиритуалистов является доказательством подлинности и возможности их феноменов. Они дают нам факты, которые мы можем исследовать, а не утверждения, которым мы должны верить без доказательств. Миллионы разумных мужчин и женщин не могут легко поддаться коллективным галлюцинациям. Итак, пока духовенство, придерживаясь своих собственных толкований Библии, и наука, считающаяся только со своим самодельным Кодексом возможного в природе, – отказываются даже выслушивать спиритуалистов, – истинная наука и истинная религия молчат и с серьезным вниманием ожидают дальнейшего.
Весь вопрос о феноменах покоится на правильном понимании старых философий. Куда же мы должны обратиться в своем недоумении, как не к древним мудрецам, если под предлогом суеверия современная наука отказывает нам в объяснении? Давайте спросим их, что они знают об истинной науке и религии; не будем касаться подробностей, но во всей широте понимания этих истин-близнецов, таких сильных в единении и таких слабых, когда разрознены. Кроме того, нам может быть выгодно сравнение этой хваленой современной науки с древним невежеством, усовершенствованной современной теологии с «Тайной доктриной» древней универсальной религии. Может быть, таким образом мы откроем нейтральную почву, откуда мы сможем извлекать пользу из обоих.
Философия Платона дает единственную почву для примирения
Только философия Платона, будучи тонко разработанным компендиумом[43] трудно понимаемых систем старой Индии, может предоставить нам эту нейтральную почву. Хотя прошло двадцать два века с четвертью со смерти Платона,[44] – великие умы мира все еще заняты изучением его писаний. Он был в самом полном смысле этого слова мировым истолкователем. И этот величайший философ дохристианской эры верно отражал в своих сочинениях духовность ведийских философов, живших тысячи лет до него самого, – верно отражал их метафизические выражения. Можно обнаружить, как Вьяса, Джаймини, Капила, Врихаспати, Сумати и многие другие, несмотря на разделяющие века, оставили свою неизгладимую печать на трудах Платона и его школы. Таким образом, обеспечен вывод, что Платону и древним мудрецам Индии одинаково была открыта одна и та же мудрость. И если эта мудрость могла пережить такой удар времени, – то какою же эта мудрость может быть, как не божественной и вечной?
Платон учил, что справедливость существует в душе ее обладателя и составляет его величайшее благо. «Люди, пропорционально своему разуму, признали ее (справедливости) трансцендентальные требования».
Все же комментаторы почти единодушно уклоняются от каждого абзаца, свидетельствующего, что его метафизика основана на прочном фундаменте, а не на идеальных концепциях.
Но Платон не мог принять философию, лишенную духовных устремлений; у него эти два всегда составляли одно. Ибо для старого греческого мудреца существовала только одна единая цель – РЕАЛЬНОЕ ЗНАНИЕ. Он считал, что только тот является настоящим философом или изучающим истину, кто обладает знанием о реально-существующем, в противоположность тому, что прибывает и убывает, что развивается и уничтожается попеременно.
«За всеми конечными существованиями и второстепенными причинами, всеми законами, идеями и принципами существует РАЗУМ или УМ [νοΰς, nous, дух], первый принцип изо всех принципов, Верховная Идея, на которой основаны все другие идеи; Монарх и Законодатель Вселенной; единая субстанция, от которой все вещи получили свое начало и сущность, первопричина всего порядка и гармонии, красоты, превосходства и добродетели, проникающих всю Вселенную – кого называют ради возвышения Верховным Добром, Богом (ò Θεòς) «Богом над всем» (ò επι πασι Θεòς)».[45]
Он не есть ни разум, ни истина, но «отец их». Хотя эта вечная сущность вещей не воспринимается нашими физическими чувствами, она постижима для умов тех, кто не является упрямым глупцом.
«Вам, – говорил Иисус своим избранным ученикам, – дано познать тайны Царствия Небесного, но им [πολλοΐ] не дано… поэтому Я говорю им притчами [аллегориями]; ибо они глядя не видят, слушая не слышат и не понимают». [Матфей, XIII, 11, 13.]
Порфирий неоплатонической школы свидетельствует, что философия Платона преподавалась и иллюстрировалась в мистериях. Многие в этом сомневались и отвергали это; и Лобек в своем «Аглаофомус» дошел даже до такой крайности, что изобразил священные оргии как нечто немногим большее, чем пустое представление, чтобы увлечь воображение. И это несмотря на то, что Афины и Греция в течение более чем двадцати веков посещали через каждые пять лет элевзинские мистерии, чтобы смотреть торжественное религиозное действо. Августин, папа-епископ Хиппона, дал разъяснение этим утверждениям. Он заявляет, что доктрины александрийских платонистов были оригинальными эзотерическими доктринами, подлинными эзотерическими доктринами первых последователей Платона и описывает Плотина как воскресшего Платона. Он также приводит мотивы великого философа, заставившие его завуалировать внутренний смысл того, чему он учил.[46]
Что касается мифов, Платон заявляет в «Горгии» и «Федоне», что мифы суть сосуды-носители великих истин, весьма достойных, чтобы их искали. Но комментаторы так мало были en rapport[47] с великим философом, что были вынуждены сознаться, что они не знают, «где кончается доктрина и начинается миф». Платон обратил в бегство популярные суеверия по отношению к магии и демонам и преувеличенные теории того времени развил в разумные теории и метафизические концепции. Может быть, они не вполне соответствовали бы индуктивному методу рассуждения, установленному Аристотелем; тем не менее они в высшей степени удовлетворяют тех, кто постигает существование высшей способностью внутреннего зрения, интуицией, дающей критерий при утверждении истины.
Базируя все свои доктрины на присутствии Верховного Разума, Платон учил, что ноус, дух, или разумная душа человека, будучи «порожденной божественным Отцом», обладает естеством родственным или даже однородным с божеством и способна лицезреть вечные реальности. Эта способность созерцать действительность прямо и непосредственно принадлежит только Богу; устремление к этому знанию составляет то, что действительно подразумевается под словом философия – любовь к мудрости. Любовь к истине есть прирожденная любовь к добру; и доминируя над всеми другими желаниями души, очищая ее и приобщая ее к божественному и направляя каждое действие индивидуума, она поднимает человека до участия и общения с божественным и восстанавливает в нем подобие Божие. «Этот полет, – говорит Платон в «Теэтете», – состоит из становления подобным Богу, и усвоение этого выражается в том, что человек становится справедливым и святым мудростью».
Основою этого усвоения всегда утверждается предсуществование духа, или ноус. В аллегории колесницы и крылатых коней, данной в «Федре», он изображает психическую природу как сложную и двойственную; тумос, или эпитумическая часть, образованная из субстанций феноменального мира, и Θυμοειδές, тумоидес, сущность которого связана с миром вечным. Нынешняя земная жизнь есть падение и наказание. Душа обитает «в гробу, который мы называем телом», и в ее воплощенном состоянии – до прохождения дисциплины образования – поэтический или духовный элемент находится в «спящем состоянии». Жизнь таким образом скорее является сном, чем действительностью. Подобно пленникам в подземной пещере, описанным в «Республике»,[48] наши спины повернуты к свету, и мы воспринимаем только тени предметов и думаем, что это реальность. Не есть ли это идея Майи, или иллюзии чувств в физической жизни, которая является характерной чертой буддийской философии? Но эти тени, если мы не абсолютно отдалились во власть чувственной натуры, пробуждают в нас смутные воспоминания о том высшем мире, в котором мы когда-то обитали. «Заключенный дух имеет некоторые неясные и затемненные воспоминания о своем состоянии блаженства до начала цикла рождений, а также некоторое томление по возврату туда».
Задачею дисциплины философии является освобождение духа от пут чувств и поднятие ее в царство чистой мысли, к видению вечной истины, добра и красоты.
«Душа, – говорит Платон в «Теэтете», – не может воплотиться в форму человека, если она никогда не видела истины. Это воспоминания о том, что наша душа видела прежде, когда витала вместе с божеством, презирая те вещи, о которых мы теперь говорим, что они существуют, и взирала на то, что действительно РЕАЛЬНО СУЩЕСТВУЕТ. Вот причина, почему ноус, или дух философа (или изучающего высшую истину), окрыляется, ибо он всеми силами старается держать эти вещи в уме, созерцание которых возвышает даже само божество. Правильно используя воспоминания о прежней жизни, постоянным самоусовершенствованием в совершенных мистериях человек становится истинно совершенным – посвященным в божественную мудрость».
Отсюда нам становится понятно, почему самые возвышенные сцены в мистериях всегда совершались ночью. Жизнь внутреннего духа есть смерть наружного естества, и ночь физического мира обозначает день духовного мира. Дионисий – ночное Солнце, поэтому почитается больше, чем Гелиос, дневное светило. В мистериях символизировались условия предсуществования духа и души, падение последней в земную жизнь и Гадес, тяготы этой жизни, очищение души и ее возвращение к божественному блаженству и воссоединение с духом. Теон из Смирны удачно приравнивает философическую дисциплину к мистическим обрядам:
«Философия, – говорит он, – может быть названа посвящением в истинные сокровенные тайны и в настоящие мистерии. Имеются пять частей посвящения: I – предварительное очищение, II – допущение к участию в сокровенных обрядах, III – эпоптическое откровение, IV – облачение или возведение на трон, V – последняя, возникающая изо всех предыдущих – дружба и внутреннее общение с Богом и радостное пользование теми благами, которые возникают от близкого общения с божественными существами. Платон обозначает термином эпоптейя, или персональным лицезрением, совершенное созерцание вещей, которые смутно, интуитивно предощущались, а также абсолютных истин и идей. Он также считает повязывание головы и коронование аналогами той власти, которую посвящаемый принимает от своих наставников – власти повести других к тому же созерцанию. Пятая степень – это наивысшее счастье отсюда возникающее, согласно Платону, состоит в присоединении к божественности, ассимиляции ее настолько, насколько позволяет человеческая природа».[49]
Обзор древних философских систем
Таков платонизм. «От Платона исходит все, – говорит Ральф Уолдо Эмерсон, – о чем пишут и спорят мыслители».
Он вобрал в себя всю ученость своего времени – греческую от Филолая до Сократа, затем пифагорейскую в Италии, а потом всю, какую смог добыть из Египта и Востока. Он был настолько широкомыслящ, что вся философия Европы и Азии вошла в его доктрины. И вдобавок к культуре и мыслительным способностям он еще обладал душою и талантом поэта.
Последователи Платона, в общем, строго придерживались его психологических теорий. Однако некоторые, подобно Ксенократу, отважились на более смелые спекуляции. Спевсипп, племянник и наследник великого философа, был автором «Анализа чисел», трактата о пифагорейских числах. Некоторые из его спекуляций не вошли в написанные «Диалоги»; но он был слушателем ненаписанных лекций Платона, и Энфилд прав, утверждая, что он не отклонился от своего учителя. Хотя его не называют по имени, по-видимому, он был тем противником, которого критиковал Аристотель, когда выступал по поводу цитаты в аргументе Платона против доктрины Пифагора, что все вещи сами по себе являются числами или, вернее, неотделимы от идеи чисел. Он особенно старался доказать, что платоническая доктрина об идеях существенно отличалась от пифагорейской доктрины, что в ней предполагается, что числа и величины существуют отдельно от вещей. Он также утверждал, что Платон учит, что не может быть реального познания, если предмет этого познания не вынесен за пределы трезвого мышления.
Но Аристотель не был заслуживающим доверия свидетелем. Он искажал Платона и почти шаржировал доктрины Пифагора. Существует канон толкования, которым мы должны руководствоваться в наших исследованиях всех философских мнений: «Человеческий ум, под действием его собственных законов, всегда был вынужден питать те же самые основные идеи, и человеческое сердце – лелеять те же самые чувства во всех веках».
[Пифагорейство]
Несомненно, Пифагор вызвал к себе глубочайшие интеллектуальные симпатии своего века, и его доктрины оказали мощное воздействие на ум Платона. Его кардинальной идеей было, что существует постоянный принцип единства, скрытый под формами, изменениями и другими феноменами Вселенной. Аристотель уверял, что он учил, что «числа являются первыми принципами всех сущностей». Риттер выразил мнение, что эта формула Пифагора должна пониматься символически, что, бессомненно, правильно. Аристотель продолжает ассоциировать эти числа с «формами» и «идеями» Платона. Он даже заявляет, что Платон сказал: «формы суть числа» и что «идеи существуют, как нечто вещественное, они реальные существа». Все же Платон учил не так. Он заявил, что конечная цель – Высшее Благо – το άγαθόν. «Идеи суть объекты понимания для человеческого рассудка и они атрибуты божественного разума».[50] Также он никогда не говорил: «формы суть числа». Что он действительно сказал, находим в «Тимее»: «Бог создавал по мере возникновения сущего, по формам и числам».