Хорошие жены

Эти напутствия вспомнились Мэг, когда она сидела за шитьём на закате дня, особенно последняя фраза. Это была их первая серьёзная ссора, её опрометчивые речи казались ей теперь и глупыми и злыми, когда она их вспоминала, её гнев теперь выглядел детским, а мысли о бедном Джоне, который возвращается домой с работы и видит такую ужасную картину, совершенно растопили её сердце. Она взглянула на него со слезами на глазах, но он этого не заметил. Она отложила шитьё и поднялась, подумав: «Я первая скажу «прости»», но он, казалось, не слышал, как она встала. Мэг очень медленно пересекла комнату, потому что ей было трудно перебороть свою гордость, подошла и встала рядом с ним, но он не повернулся к ней. На мгновение ей показалось, что она действительно не может извиниться, затем ей в голову пришла мысль: «Это только начало. Я сделаю всё, что от меня зависит, и мне не в чем будет себя упрекнуть», – и, наклонившись, она нежно поцеловала мужа в лоб. Конечно, это всё решило. Покаянный поцелуй был лучше, чем все слова на свете, и в следующее мгновение Джон усадил её к себе на колени, нежно говоря:

«Это было ужасно – шутить над бедными горшочками с желе. Прости меня, дорогая. Я никогда больше не буду так делать!»

Но, Боже мой, он смеялся потом над этим случаем сотни раз, и Мэг тоже смеялась, и оба объявили, что это было самое сладкое желе, которое они когда-либо делали, потому что вместе с желе в баночках были законсервированы семейный мир и согласие.

После этого Мэг пригласила мистера Скотта на званый ужин и устроила ему настоящий пир без вскипевшей жены в качестве первого блюда, и в этот раз она была так весела и любезна и всё прошло так замечательно, что мистер Скотт назвал Джона везучим, и всю дорогу домой качал головой, размышляя над тяготами холостяцкой жизни.

Осенью на Мэг обрушились новые испытания и переживания. Салли Моффат возобновила свою дружбу с ней, постоянно забегала в маленький домик, чтобы посудачить о том, о сём, или приглашала «бедняжку» заглянуть к ней на денёк в свой большой дом. Мэг это нравилось, потому что, когда было пасмурно, она часто чувствовала себя одинокой. Все были заняты своими делами в доме Марчей, Джон возвращался домой поздно вечером, и ей совсем нечем было заняться, кроме как шить, читать или бесцельно бродить по комнатам. Поэтому само собой случилось так, что Мэг стала слоняться без дела и болтать со своей подругой. Глядя на красивые безделушки Салли, Мэг стала страстно желать иметь такие же и страдала из-за того, что у неё их не было.

Салли была очень добра и часто предлагала подарить ей эти вожделенные вещицы, но Мэг отказывалась, зная, что Джону это не понравится, а потом эта глупая маленькая женщина взяла и сделала то, что Джону не понравилось ещё больше.

Она знала размеры доходов своего мужа, и ей нравилось сознавать, что он доверяет ей не только своё счастье, но и то, что некоторые мужчины, кажется, ценят гораздо больше – свои деньги. Она знала, где они лежат, могла свободно брать столько, сколько ей хочется, и единственное, о чём он просил Мэг, – это чтобы она вела учёт каждого пенни, раз в месяц оплачивала счета и помнила, что она жена небогатого человека. До сих пор она хорошо справлялась с этим, была бережлива и аккуратна, чётко вела свои маленькие книги расходов и без страха ежемесячно показывала их мужу.

Но той осенью змей-искуситель проник в рай Мэг и стал сбивать её с пути истинного, как многих современных Ев, не яблоками, а платьями. Мэг не любила, когда её жалели и заставляли чувствовать себя бедной. Это её раздражало, но ей было стыдно в этом признаться, и время от времени она пыталась утешиться, купив что-нибудь красивое, чтобы Салли не думала, что ей приходится экономить деньги. После этого она всегда чувствовала себя согрешившей, потому что красивые вещи редко были необходимыми, но на тот момент они стоили так дёшево, что не вызывали беспокойства, поэтому количество мелочей незаметно увеличивалось, и в походах по магазинам она больше не была пассивной наблюдательницей.

Но мелочи стоили больше, чем Мэг могла себе представить, и когда в конце месяца она посчитала расходы, итоговая сумма её несколько напугала. В тот месяц Джон был занят своей работой и поручил ей вести счета, в следующем месяце он уехал в командировку, но на третий устроил большой квартальный расчёт, и Мэг запомнила этот случай навсегда. За несколько дней до этого она совершила ужасный поступок, который угнетал её совесть. Салли покупала шёлк, и Мэг давно мечтала о новом красивом лёгком платье для выхода, так как её чёрное шёлковое платье смотрелось слишком просто, а носить вечерние наряды из более тонких тканей больше подобало юным девушкам.

На Новый год тётушка Марч обычно дарила каждой сестре по двадцать пять долларов. Ждать оставалось всего месяц, а на распродаже был прекрасный фиолетовый шёлк, и у Мэг хватило бы на него денег, если бы только она осмелилась их взять. Джон всегда говорил, что то, что принадлежит ему, принадлежит и ей, но сочтёт ли он правильным, если она потратит не только ожидаемые на Новый год двадцать пять долларов, но и ещё двадцать пять из семейного бюджета? Вот в чём был вопрос. Салли уговаривала её, предлагала одолжить ей денег и с самыми лучшими намерениями на свете искушала Мэг так, что та не могла противиться. В недобрый момент продавец вскинул вверх прекрасные сверкающие складки и сказал: «Почти даром, уверяю вас, мэм». Она ответила: «Я беру», и ткань была отрезана и оплачена. Салли ликовала, а Мэг смеялась, как будто никаких последствий не предвиделось, и уехала домой с чувством, словно полиция преследовала её за кражу.

Дома она попыталась унять угрызения совести, разложив перед собой прекрасный шёлк, но теперь он выглядел не таким серебристым, всё-таки не шёл ей, и слова «пятьдесят долларов» казались отпечатанными на каждом отрезе ткани, как узор. Она убрала его в шкаф, но он преследовал её, не как восхитительный образ платья, а был ужасно похож на призрак глупости, от которого нелегко избавиться. Когда в тот вечер Джон достал свои расходные книги, сердце Мэг защемило, и впервые за всю свою супружескую жизнь она почувствовала страх перед своим мужем. Его карие глаза смотрели по-доброму, но ей они казались суровыми, и, хотя он был необычайно весел, она решила, что он раскусил её, но не хотел, чтобы она об этом догадалась. Все счета за дом были оплачены, все расходные книги – в порядке. Джон похвалил её и уже разворачивал старый бумажник, который они называли «банком», когда Мэг, зная, что он совершенно пуст, остановила его руку, нервно сказав:

«Ты ещё не посмотрел мою книгу личных расходов».

Джон никогда не просил её показывать эту книжечку, но она всегда настаивала на этом, обычно наслаждаясь его мужским изумлением по поводу странных вещиц, необходимых женщине, и вынуждала его догадываться, что такое «кант», настойчиво требовать объяснить ему, что означает «кофточка в обтяжку» или удивляться, как безделица, состоящая только из трёх бутонов роз, лоскутка бархата и пары нитей, могла оказаться шляпкой и стоить шесть долларов. Тем вечером он выглядел так, словно предвкушал, как будет шутливо расспрашивать о расходах и притворяться, что его пугает её расточительность, как он часто делал, но на самом деле он особенно гордился благоразумием своей жены.

Мэг медленно извлекла книжечку, положив перед ним, и встала позади его кресла под тем предлогом, что хотела разгладить морщины на его усталом лбу, и стоя за его спиной со все возраставшим ужасом проговорила:

«Джон, дорогой, мне стыдно показывать тебе мою книгу расходов, потому что в последнее время я действительно была ужасно расточительной. Я так часто бываю на людях, что мне, знаешь ли, нужно во что-нибудь одеваться, и Салли посоветовала мне купить это, что я и сделала, и мои деньги в подарок на Новый год частично покроют эти расходы, но я пожалела, что так поступила, потому что знала, что ты сочтёшь это неправильным».

Джон рассмеялся, притянул её к себе, обведя вокруг кресла, и добродушно сказал:

«Не отходи и не прячься от меня. Я не буду наказывать тебя из-за пары сногсшибательных сапожек. Я горжусь ножками своей жены и не имею ничего против, если она заплатит восемь или девять долларов за сапожки, если они хорошие».

Это была одна из последних купленных ею «мелочей», и взгляд Джона упал именно на эту сумму, когда он говорил.

«О, что он скажет, когда дойдёт до этих ужасных пятидесяти долларов!» – подумала Мэг и содрогнулась.

«Это хуже, чем сапожки, это шёлковое платье», – сказала она с отчаянным хладнокровием, желая, чтобы худшее поскорее осталось позади.

«Ну, дорогая, каков «клятый общий итог», как говорит мистер Манталини[21]?»

Это было не похоже на Джона, и она знала, что он смотрит на неё тем открытым взглядом, который она всегда была готова встретить, ответив ему так же открыто. Она перевернула страницу и одновременно отвернула в сторону голову, указывая на сумму, достаточно большую и без пятидесяти долларов, а с учетом последней покупки оказавшейся совершенно ужасной. На минуту в комнате воцарилась тишина, затем Джон медленно произнёс – но она почувствовала, что ему стоило больших усилий не выражать неудовольствия:

«Ну, я не думаю, что пятьдесят долларов это много для платья, со всеми этими оборками и штучками, которые тебе необходимы, чтобы отделать его по сегодняшней моде».

«Оно пока не сшито и не отделано», – тихо вздохнула Мэг, внезапно вспомнив о расходах, которые ещё придется понести, и эта мысль ошеломила её.

«Двадцать пять ярдов шёлка, кажется, достаточно, чтобы с головой укрыть маленькую женщину, но я не сомневаюсь, что моя жена будет выглядеть не хуже, чем миссис Нед Моффат, когда наденет его», – сухо сказал Джон.

«Я знаю, что ты сердишься, Джон, но ничего не могу с собой поделать. Я не хочу тратить твои деньги впустую, и я не думала, что эти мелочи в итоге окажутся такими дорогими. Я не могу устоять, когда вижу, как Салли покупает всё, что захочет, и сочувствует мне, потому что я этого не делаю. Я стараюсь быть всем довольной, но мне трудно, я устала быть бедной».

Последние слова были произнесены так тихо, что ей показалось, муж их не расслышал, но он их слышал, и они глубоко его ранили, потому что он отказывал себе во многих удовольствиях ради Мэг. Она хотела откусить себе язык, сказав это, потому что Джон оттолкнул от себя книги и встал, сказав дрожащим голосом:

«Я боялся этого. Я стараюсь изо всех сил, Мэг», – если бы он отругал её или даже устроил взбучку, это не ранило бы ей сердце, как эти несколько слов. Она подошла и прижалась к нему, роняя слёзы раскаяния: «О, Джон, мой дорогой, добрый, трудолюбивый мальчик. Я не это имела в виду! Это было так низко, так нечестно и неблагодарно, как я могла так сказать! О, как я могла сказать такое!»

Он был очень добр, с готовностью простил её и не высказал ни единого упрёка, но Мэг осознавала, что именно она совершила и её слова не скоро забудутся, хотя Джон, возможно, никогда больше не упомянет об этом. Она обещала любить его, в горе и в радости, и вот она, его жена, упрекнула его в бедности, после того как безрассудно потратила заработанные им деньги. Это было ужасно, и хуже всего было то, что Джон продолжал потом вести себя так спокойно, как будто ничего не произошло, кроме того, что стал задерживаться в городе допоздна и работал дома по ночам, когда она уходила плакать, пока не заснёт. Через неделю-другую угрызения совести чуть не довели Мэг до болезни, а известие о том, что Джон отменил заказ на новое пальто для себя, привело её в состояние отчаяния, и на неё было жалко смотреть. В ответ на её удивлённые расспросы он просто сказал: «Я не могу себе этого позволить, дорогая».

Мэг ничего не ответила, но через несколько минут он обнаружил жену в холле, уткнувшуюся лицом в старое пальто и плачущую так, словно её сердце вот-вот разорвётся.

В тот вечер они долго беседовали, и Мэг стала больше любить своего мужа за его бедность, потому что нужда, казалось, сделала его мужчиной, дала ему силу и мужество прокладывать свой путь в жизни и научила его нежному терпению, с которым он выносил неудачи и усмирял естественные желания тех, кого любил.

На следующий день она спрятала свою гордость в карман, пошла к Салли, рассказала ей правду и попросила оказать любезность, купив у неё шёлк. Добродушная миссис Моффат охотно сделала это, и у неё хватило деликатности не подарить ей этот шёлк сразу же после покупки. Потом Мэг заказала домой мужское пальто, и когда Джон пришёл с работы, она надела его на себя и спросила, нравится ли мужу её новое шёлковое платье. Можно себе представить, что он ответил ей, как воспринял этот подарок, и какая счастливая жизнь началась потом. Джон возвращался домой рано, Мэг больше не слонялась без дела, и это пальто по утрам надевалось очень счастливым мужем, а по вечерам снималось самой преданной жёнушкой. Так прошёл год, и в середине лета Мэг пережила новый опыт, самый важный и нежный в жизни женщины.

Однажды в субботу взволнованный Лори прокрался на кухню «Голубятни» и был встречен звоном кимвалов, потому что Ханна хлопнула в ладоши, держа кастрюлю в одной руке и крышку в другой.

«Как поживает маленькая мамочка? Где все? Почему вы не сообщили мне об этом до того, как я вернулся домой?» – громким шёпотом начал Лори.

«Счастлива, как королева, голубушка наша! Все до последней души наверх поднялись и поклоняются. Нам здесь потрясения были не нужны. А теперь идите-ка в гостиную, и я пришлю их к вам», – и так, несколько запутанно ответив Лори, довольная Ханна скрылась, хихикая от упоения.

Вскоре появилась Джо, гордо неся фланелевый свёрток, лежащий на большой подушке. Лицо Джо было очень серьёзным, но её глаза блестели, и в голосе чувствовался странный отзвук какого-то подавляемого чувства.

«Закрой глаза и вытяни вперёд руки», – заманчиво проговорила она.

Лори поспешно отступил в угол и, спрятав руки за спину, умоляюще сказал:

«Нет, спасибо, лучше не стоит. Я уроню его или раздавлю, как пить дать».

«Тогда ты не увидишь своего племянничка», – решительно сказала Джо, поворачиваясь, словно хотела уйти.

«Ладно, ладно, давай! Только за нанесённый ущерб будешь отвечать ты», – повинуясь приказу, Лори героически закрыл глаза, в то время как нечто было вложено ему в руки. Взрыв смеха Джо, Эми, миссис Марч, Ханны и Джона заставил его раскрыть глаза в следующий момент, чтобы обнаружить, что ему вручили двух младенцев вместо одного.

Неудивительно, что все рассмеялись, потому что выражение его лица было таким забавным, что даже квакер стал бы хохотать до судорог, ведь он стоял и переводил ошарашенный взгляд с невинных младенцев на весёлых зрителей с таким ужасом, что Джо осела на пол, умирая со смеху.

«Близнецы, клянусь Юпитером! – вот и всё, что он сказал в течение минуты, а затем, повернувшись к женщинам с умоляющим взглядом, который был так забавно жалобен, он добавил: – Скорее, заберите их у меня, кто-нибудь! А то я сейчас рассмеюсь и уроню их».

Джо подхватила малышей и прошествовала по комнате из угла в угол, держа по одному близнецу в каждой руке, как будто уже была посвящена в тайны ухода за детьми, а в это время Лори смеялся, пока слёзы не потекли по его щекам.

«Это лучшая шутка сезона, не так ли? Я тебе не сообщила сразу, потому что мне очень хотелось удивить тебя, и я тешу себя надеждой, что мне это удалось», – сказала Джо, когда отдышалась.

«Это самое большое потрясение в моей жизни. Разве это не забавно? Это мальчики? Как вы собираетесь их назвать? Дайте мне ещё раз взглянуть. Поддержи меня, Джо, клянусь жизнью, их слишком много для меня», – ответил Лори, разглядывая младенцев с видом большого, доброжелательного ньюфаундленда, взирающего на пару маленьких котят.

«Мальчик и девочка. Разве они не прелестны?» – сияя улыбкой, сказал гордый папа, глядя на маленьких красных барахтавшихся существ, как на неоперившихся ангелов.

«Самые замечательные младенцы, которых я когда-либо видел. Кто из них кто?» – и Лори наклонился, как колодезный журавль, чтобы рассмотреть эти два чуда.

«Эми повязала голубую ленту на мальчика и розовую на девочку, согласно французской моде, так что можно различить, кто есть кто. Кроме того, у одного близнеца голубые глаза, а у другого карие. Поцелуй их, дядя Тедди», – лукаво сказала Джо.

«Боюсь, им это может не понравиться», – начал Лори с несвойственной ему робостью.

«Конечно, понравится, они уже привыкли к этому. Сделайте это сейчас же, сэр!» – скомандовала Джо, опасаясь, что он может предложить передать им поцелуй через неё.

Лори состроил гримасу и повиновался, осторожно чмокнув каждую маленькую щёчку, что вызвало у всех новый взрыв смеха и пронзительный визг у детей.

«Ну вот, я так и знал, что им не понравится! Это точно мальчик, смотри, как он брыкается и заправски бьёт кулачками. Эй, Брук младший, бей в лицо мужчинам своего размера, ладно?» – воскликнул Лори, в восторге от тычка в лицо крошечным кулачком, которым малыш бесцельно размахивал в воздухе.

«Его назовут Джон-Лоуренс, а девочку Маргарет – в честь матери и бабушки. Мы будем звать её Дейзи, чтобы не было двух Мэг, а мальчонку – Джек, полагаю, если мы не подберём лучшего имени», – сказала Эми с важным видом, как у тётушки.

«Назовите его Демиджон, а для краткости – Деми[22]», – предложил Лори.

«Дейзи и Деми, как раз то, что нужно! Я была уверена, что Тедди сможет придумать имя малышу», – воскликнула Джо, хлопая в ладоши.

Тедди тогда, несомненно, это удалось, потому что с той поры детей всегда называли «Дейзи» и «Деми».