Каменные небеса

Но все Стражи забыли об еще одном страже Нэссун. Сталь словно не двигается. Последние несколько минут он стоит спиной к груде, бывшей Джиджей, с безмятежным лицом, расслабленный, глядя на северный окоем. В следующее мгновение он уже ближе, прямо рядом с Нэссун, перенесшись так быстро, что Нэссун слышит резкий хлопок воздуха. И движение Ниды вперед резко останавливается, поскольку ее глотка крепко зажата в кольце поднятой руки Стали.

Она вопит. Нэссун часами слушала ее бессвязную болтовню дребезжащим голосом, и, возможно, это заставило ее думать о Ниде как о певчей птичке, болтливой, щебечущей и безобидной. Этот вопль – крик хищника, чья дикость превратилась в ярость из-за того, что ей не дали обрушиться на добычу. Она пытается вырваться, рискуя ободрать кожу и порвать связки, но хватка Стали крепка как камень. Она попалась.

Звук откуда-то сзади заставляет Нэссун резко обернуться. В десяти футах позади нее Умбра и Шаффа размыто слились в поединке. Она не может видеть, что происходит. Оба двигаются чересчур быстро, бьют стремительно и жестоко. Когда ее уши ловят звук удара, они уже в другом положении. Она даже не может сказать, что они делают, – но она боится, так боится за Шаффу. Серебро в Умбре течет рекой, сила постоянно поступает в него через эти блестящие корни. Однако в Шаффе это течение тоньше, как цепь стремнин и заторов, дергающая его нервы и мышцы и непредсказуемо вспыхивающая в попытках отвлечь его. По сосредоточенному лицу Шаффы Нэссун видит, что он все еще держит ситуацию под контролем, и что именно это спасло его; его движения непредсказуемы, стратегически рассчитаны, выверены. И все же. Потрясающе, что он вообще может сражаться. И то, как он заканчивает бой, когда его рука по запястье входит под челюсть Умбры, ужасает.

Умбра издает ужасающий звук, замирает – но мгновением позже его рука снова устремляется к глотке Шаффы, размываясь от скорости движения.

Шаффа ахает – так коротко, что это может быть просто вздох, но Нэссун слышит в этом предупреждение – и отводит удар, но Умбра все же двигается, хотя глаза его закатились, а движения дерганые и неуклюжие. Нэссун осознает – Умбры уже нет в его теле. Что-то иное управляет его конечностями и рефлексами, пока жизненно важные связи не разрушены. И да – в следующее мгновение Шаффа бросает Умбру наземь, вырывает свою руку из его тела и растаптывает голову противника.

Нэссун не может смотреть. Она слышит хруст – этого довольно. Она слышит, что Умбра еще дергается, движения его более слабые, но упорные, и она слышит слабый шорох одежды Шаффы, когда тот наклоняется. Затем она слышит то, что ее мать в последний раз слышала в той маленькой комнатке в крыле Стражей в Эпицентре: треск кости и звук рвущихся хрящей, когда Шаффа погружает пальцы в основание размозженного черепа Умбры.

Нэссун не может закрыть уши, потому она фокусируется на Ниде, которая все еще пытается вырваться из несокрушимой хватки Стали.

– Я… я… – пытается заговорить Нэссун. Ее сердце лишь чуть успокоилось. Сапфир еще сильнее дрожит в ее руках. Нида все еще хочет убить ее. Стали, который показал себя лишь как возможный, а не определенный союзник, нужно всего лишь ослабить хватку, и Нэссун умрет. Но. – Я н… не хочу убивать тебя, – выдавливает она. Это даже правда.

Нида резко замирает и замолкает. Ярость постепенно превращается в отсутствие выражения лица.

– Оно сделало то, что должно было сделать, в последний раз, – говорит она.

По коже Нэссун бегут мурашки, когда она осознает, что поменялось нечто неощутимое. Она не уверена, что именно, но больше она не думает о Ниде как о совсем Ниде. Она сглатывает.

– Что сделало? Кто?

Взгляд Ниды падает на Сталь. Слышится слабый скрежет, когда губы Стали раскрываются в широкой зубастой улыбке. И прежде, чем Нэссун успевает придумать очередной вопрос, рука Стали поворачивается, не размывается – неестественно медленно, словно имитирует движение человека. (Или пародирует.) Он притягивает к себе руку и вращает кистью так, чтобы развернуть Ниду спиной к себе. Поднимает ее затылок к своему рту.

– Он в гневе, – спокойно продолжает Нида, хотя сейчас ее лицо отвернуто и от Стали, и от Нэссун. – Но даже сейчас он, возможно, готов уступить, простить. Он требует правосудия, но…

– Он уже тысячу раз получил свое правосудие, – говорит Сталь. – Больше я ничего не должен. – Затем он широко распахивает рот.

Нэссун снова отворачивается. Утром, когда она превратила собственного отца в груду осколков, некоторые вещи все еще остаются слишком непристойными для ее детских глаз. По крайней мере, Нида больше не шевелится, когда Сталь бросает ее труп на землю.

– Мы не можем оставаться здесь, – говорит Шаффа. Когда Нэссун с трудом сглатывает и фокусирует взгляд на нем, она видит, что он стоит над трупом Умбры, держа что-то маленькое и острое в окровавленной руке. Он смотрит на этот предмет с той же холодной отстраненностью, с которой бросается на тех, кого намерен убить. – Придут другие.

Сквозь ясность почти предсмертного выброса адреналина Нэссун понимает, что он говорит о других оскверненных Стражах – и не наполовину, как сам Шаффа, который как-то умудрился сохранить хоть какую-то свободную волю. Нэссун сглатывает и кивает, ощущая себя спокойнее, когда больше никто активно не пытается убить ее.

– А к… как остальные дети?

Некоторые из этих самых детей стоят на пороге спальни, пробужденные толчком сапфира, когда Нэссун призвала его в форме длинного кинжала. Нэссун понимает, что они видели все. Один-двое плачут, видя гибель своих Стражей, но большинство просто смотрят на Шаффу в немом шоке. Одного из младших рвет прямо на ступенях.

Шаффа долго смотрит на них, затем искоса на нее. Холодность все еще не ушла, говоря о том, чего не слышно в его голосе.

– Им надо быстро покинуть Джекити. Без Стражей местные вряд ли потерпят их присутствие. – Или Шаффа может их убить. Так он поступал со всеми неподконтрольными ему орогенами, которых они встречали. Либо они принадлежат ему, либо они угроза.

– Нет, – выпаливает Нэссун. Она обращается к этой молчаливой холодности, а не противится словам Шаффы. Холодность чуть усиливается. Шаффа не любит, когда она говорит «нет». Она делает глубокий вздох, чуть успокаивается и поправляет себя.

– Пожалуйста, Шаффа. Я просто… не перенесу.

Это чистое лицемерие. Решение, недавно принятое Нэссун, молчаливое обещание над трупом отца, изобличает ее. Шаффа не может знать, что она решила, но краем глаза она с болью ловит окровавленную усмешку Стали. Она сжимает губы. Она не лжет. Она не может вынести жестокости, этого бесконечного страдания, речь об этом. То, что она решила сделать, будет сделано, и, если ничего не помешает, быстро и милосердно.

Шаффа мгновение смотрит на нее. Затем чуть морщится, резко, как часто с ним бывает в последние недели. Когда спазм проходит, он натягивает улыбку и подходит к ней, хотя сначала крепко сжимает кусочек металла, вырванного из Умбры.

– Как твое плечо?

Она трогает его. Ткань рукава ее ночной сорочки пропитана кровью, но кровь не струится, и она может двигать рукой.

– Болит.

– Боюсь, будет болеть некоторое время. – Он оглядывается по сторонам, затем встает и идет к трупу Умбры. Отрывает один из рукавов его рубашки – тот, который не так заляпан кровью, как другой, с отстраненным облегчением замечает Нэссун, – подходит и закатывает ее рукав, затем помогает ей завязать ткань вокруг плеча. Туго заматывает. Нэссун знает, что это хорошо, и, вероятно, рану не придется зашивать, но на миг боль усиливается, и она опирается на него. Он позволяет ей это, гладит ее по волосам свободной рукой. Нэссун замечает, что в окровавленной он крепко сжимает кусочек металла.

– Что ты будешь с ним делать? – спрашивает Нэссун, глядя на его сжатый кулак. Она не может отделаться от впечатления, что там что-то злое выпускает и втягивает щупальца, ища кого-то еще, чтобы заразить его волей Злого Земли.

– Не знаю, – тяжело говорит Шаффа. – Для меня оно неопасно, но я помню, что в… – Он на миг сдвигает брови, явно пытаясь поймать погибшие воспоминания. – Что когда-то где-то мы просто перерабатывали их. Здесь, думаю, я найду какое-нибудь пустынное место и выброшу его, надеясь, что в скором времени на него никто не наткнется. А ты что будешь делать вот с этим?

Нэссун следует за его взглядом, где сапфировый длинный кинжал сам по себе заплыл ей за спину и завис в воздухе в футе от ее спины. Он чуть передвигается, следуя за ее движениями, и еле слышно гудит. Она не понимает, почему он так себя ведет, хотя его смутная, дремлющая сила придает ей уверенности.

– Надо будет убрать его назад.

– Как ты?..

– Он просто был мне нужен. Он знал, что мне было нужно, и изменился ради меня. – Нэссун слегка пожимает плечами. Так трудно объяснять это словами. Затем она хватается за его рубашку здоровой рукой, потому что знает, что если Шаффа не отвечает – это плохой признак. – Остальные, Шаффа.

Наконец он вздыхает.

– Я помогу им собрать рюкзаки. Идти можешь?

Нэссун испытывает такое облегчение, что сейчас могла бы полететь.

– Да. Спасибо. Спасибо тебе, Шаффа!

Он качает головой, явно сожалея, затем снова улыбается.

– Иди в дом твоего отца и собери все полезное, что можно унести, малышка. Я приду туда к тебе.

Она медлит. Если Шаффа решил убить остальных детей в Найденной Луне… Он же не станет? Он же сказал, что не станет.

Шаффа останавливается, подняв бровь над улыбкой, изображая вежливый спокойный вопрос. Это иллюзия. Серебро все еще хлещет Шаффу, пытаясь заставить его убить ее. Наверняка он испытывает чудовищную боль. Но он противится кнуту, как уже много недель. Он не убьет ее потому, что любит. И если она не может доверять ему, то вообще никому нельзя.

– Хорошо, – говорит Нэссун. – Встретимся у папы.

Отодвинувшись от него, она видит Сталь, который тоже повернулся к Шаффе. За последние несколько секунд Сталь убрал кровь с губ. Она не знает, как. Но он протянул одну серую руку к ним – нет. К Шаффе. Шаффа склоняет голову набок в этот момент, раздумывает, а в следующее мгновение кладет окровавленную железку в руку Стали. Рука Стали мгновенно смыкается, затем раскрывается – медленно, словно показывая фокус. Но железки нет.

Шаффа вежливо склоняет голову в знак благодарности.

Два ее чудовищных защитника, которым приходится сотрудничать ради нее. Но разве Нэссун сама не чудовище? Поскольку как раз перед тем, как Джиджа пришел убить ее, она ощутила это – этот пик чудовищной мощи, концентрированной и усиленной десятками работающих вместе обелисков. Сталь назвал это Вратами Обелисков: это обширный и сложный механизм, созданный мертвой цивилизацией ради какой-то непостижимой цели. Сталь также упоминал нечто, именуемое Луной. Нэссун слышала эти сказки – когда-то давным-давно у Отца-Земли было дитя. И потеря его разгневала Землю и породила Пятое время года.

В сказках была невероятная надежда и бессмысленная экспрессия, которые лористы используют ради того, чтобы заинтриговать слушателей. Однажды, если дитя Земли вернется… То есть когда-нибудь Отца-Землю можно будет в конце концов умилостивить. Однажды Зимы закончатся, и в мире все будет правильно.

Только вот отцы все равно будут пытаться убивать своих детей-орогенов, не так ли? Даже если Луна вернется. Ничто не прекратит этого.

Верни Луну, сказал Сталь. Прекрати страдания мира.

На самом деле некоторый выбор вовсе и не выбор.

Нэссун желает, чтобы сапфир снова завис перед ней. Она не сэссит ничего из-за последствий подавления Ниды и Умбры, но есть и иные пути ощущать мир. И среди мерцания не-воды сапфира, когда он уничтожает и воссоздает себя из концентрированной неохватности серебряного света, запасенного в его кристаллической решетке, таится подспудное послание, написанное уравнениями силы и равновесия, которое Нэссун решает инстинктивно, не при помощи математики.

Далеко. За неведомым морем. Ее мать держит ключи от Врат Обелисков, но на засыпанных пеплом дорогах Нэссун научилась другим способом открывать любые врата – ломать петли, перебираться сверху или подкапываться. И далеко, на другой стороне мира, есть место, где контроль Иссун над Вратами может быть ниспровергнут.

– Я знаю, куда нам надо идти, Шаффа, – говорит Нэссун.

Он смотрит на нее пару мгновений, переводя взгляд с нее на Сталь.

– Знаешь?

– Да. Но это действительно долгий путь. – Она закусывает губу. – Ты пойдешь со мной?

Он склоняет голову с широкой искренней улыбкой.

– Куда угодно, моя малышка.

Нэссун испускает долгий вздох облегчения и неуверенно улыбается в ответ. Затем она решительно поворачивается спиной к Найденной Луне с ее трупами и спускается по холму, ни разу не обернувшись.

* * *

2729 по Имперскому исчислению: свидетели из общины Аманд (квартент Дибба, запад Северного Срединья) сообщают о неизвестной рогге, открывшей газовую каверну возле городка. Непонятно, что это был за газ – убивал ли в секунды, язык становился лиловым, он был удушающим или ядовитым? И то, и другое? По сообщениям, другая рогга каким-то образом остановила первую и загнала газ назад в жерло и запечатала. Граждане Аманда застрелили обеих как можно быстрее, чтобы предотвратить дальнейшие инциденты. Эпицентр оценил газовую каверну как существенную – достаточно, чтобы убить большую часть населения и скота в западной половине Северного Срединья с последующим заражением почвы. Первая рогга была семнадцати лет, отреагировала на преследователя младшей сестры. Та, что ее усмирила, была семи лет, сестрой первой.

Проектные записки Ятра Инноватора Дибарс

Сил Анагист: Пять

– ХОУВА, – ГОВОРИТ ГОЛОС У МЕНЯ ЗА СПИНОЙ.

(У меня? У меня.)

Я отворачиваюсь от жгучего окна и сада подмигивающих цветов. Рядом с Гэвой и одним из проводников стоит какая-то женщина. Я ее не знаю. С виду она одна из них – мягкая кожа, вся коричневая, серые глаза, темно-коричневые, вьющиеся локонами волосы, высокая. В ширине ее лица есть намеки на инаковость – или, возможно, рассматривая эти воспоминания сквозь призму тысячелетий, я вижу то, что хочу видеть. Не имеет значения то, как она выглядит. Для моих сэссапин ее родство с нами столь же очевидно, как пушистые белые волосы Гэвы. Ее давление на окружающую среду проявляется как взвихренная, невероятно тяжелая, непреодолимая сила. Это делает ее настолько одной из нас, как если бы она была осажена из той же самой биомагестрической смеси.

(Ты похожа на нее. Нет. Это я хочу, чтобы ты была похожа на нее. Это нечестно, хотя и верно – ты действительно похожа на нее, но иначе, не просто внешне. Прости, что я так принизил тебя.)

Проводник говорит, как все они, тонкими вибрациями, которые проходят по воздуху и едва беспокоят землю. Словами. Я знаю словоимение этой проводницы, Фейлен, а еще знаю, что она одна из самых приятных, но это знание мертво и неопределенно, как многое в их отношении. Очень долгое время я не мог отличить одного из них от другого.

Они выглядят по-разному, но у них одно и то же не-присутствие в окружающем. Мне по-прежнему приходится себе напоминать, что текстура их волос, и разрез глаз, и уникальный запах тела имеют для них такое же значение, как дрожь тектонических плит для меня.

Я должен уважать их различия. Мы, в конце концов, неполноценны, лишены многого, что сделало бы нас людьми. Это было необходимо, и я не жалуюсь на то, чем я являюсь. Но многое было бы проще, если бы я мог лучше понимать наших создателей.

Итак, я смотрю на новую женщину, нашу-женщину, и пытаюсь обращать внимание на то, как проводник представляет ее. Представление – ритуал, который состоит из объяснения звуков имен и взаимоотношений… семьи?

Профессий? Честно, не знаю. Я стою там, где мне полагается стоять, и говорю то, что должен говорить. Проводник говорит новой женщине, что я Хоува, а Гэва – это Гэва, эти словоимена они используют для обозначения нас. Новая женщина, говорит проводник, зовется Келенли. Это тоже неправильно.

На самом деле ее имя – глубокое пронзание, сладостный прорыв праха, мягкая кремниевая подложка, реверберация, но я попытаюсь запомнить это «Келенли», когда буду использовать слова для разговора.

Проводница выглядит довольной, когда я говорю «как поживаете» когда положено. Я доволен – это представление очень сложно, но я усердно трудился, чтобы овладеть этим. После этого она начинает разговаривать с Келенли. Когда становится понятно, что направляющему больше нечего мне сказать, я захожу на спину Гэве и начинаю заплетать ее густую пушистую гриву. Проводникам, похоже, нравится, когда мы это делаем, хотя я не знаю, почему. Один из них сказал, что «так мило» видеть, как мы заботимся друг о друге, прямо как люди. Не уверен, что понимаю, что такое «мило».

А тем временем я слушаю.

– Просто не имеет смысла, – вздыхает Фейлен. – То есть цифры не лгут, но…

– Если вы хотите зарегистрировать протест… – начинает Келенли. Ее слова поражают меня так, как никогда прежде. В отличие от проводницы, ее голос имеет вес и текстуру, глубокие, как пласты, и многослойные. Она посылает слова в землю, когда говорит, как мысленную речь. От этого они ощущаются более реальными. Фейлен, которая, похоже, не замечает, насколько глубоки слова Келенли – или, возможно, ей все равно, – делает раздраженное лицо, реагируя на то, что она сказала. Келенли повторяет: – Если вы хотите, я могу попросить Галлата удалить меня из списка.

– И слушать его вопли? Злая Смерть, его же не заткнешь. У него же бешеный темперамент. – Фейлен улыбается. Это не приятно удивленная улыбка. – Для него это должно быть трудно – он хочет, чтобы проект удался, но в то же время хочет вас удержать… ладно. Лично мне нормально, если вы будете лишь в резерве, но я же не видела данных моделирования.

– Я видела, – весомо говорит Келенли. – Риск задержки или отказа мал, но не равен нулю.

– Ну вот. Даже малый риск – слишком много, если мы можем что-то с этим сделать. Думаю, они обязаны быть осторожнее и допускать ваше вмешательство… – Внезапно Фейлен становится растерянной. – Ой… простите. Не хотела обидеть вас.

Келенли улыбается. И я, и Гэва можем видеть, что это лишь поверхностный слой, не настоящее ощущение.

– Я не обиделась.

Фейлен облегченно выдыхает.

– Хорошо, я сейчас уйду в Наблюдательную и оставлю вас троих знакомиться. Постучите, когда закончите.

С этими словами направляющая Фейлен покидает комнату. Это хорошо, поскольку, когда их нет рядом, мы можем разговаривать свободнее. Двери закрываются, и я поворачиваюсь лицом к Гэве (которая на самом деле адуляресцентный вкус солей треснувшей жеоды, тающее эхо). Она еле заметно кивает, поскольку я правильно угадал, что у нее есть что-то важное для меня. За нами постоянно наблюдают. Так что некоторая игра необходима. Гэва говорит ртом:

– Координатор Фейлен сказала мне, что они готовят изменение нашей конфигурации. – Остальной собой она говорит – атмосферными пертурбациями и тревожным подергиванием серебристых нитей: Тетлеву перевели в терновую рощу.

– Перемена на таком позднем сроке? – Я смотрю на нашу-женщину, Келенли, чтобы понять, слышит ли она весь разговор. Она так похожа на них, вся цветная на поверхности, и эти длинные кости, из-за которых она на голову выше нас. – Вы как-то связаны с проектом? – спрашиваю я ее, в то же время отвечая Гэве на ее новости по поводу Тетлевы: Нет.

Мое «нет» не является отрицанием, это просто констатация факта. Мы по-прежнему можем детектировать знакомое бурление горячей точки и поднятие пласта, скрежет оседания грунта Тетлевы, но… что-то изменилось. Он уже не поблизости или, по крайней мере, он не в пределах нашего сейсмического запроса. И его бурление и скрежет почти затихли.

Списание – проводники предпочитают использовать это слово, когда одного из нас удаляют со службы. Они расспрашивали нас, каждого в отдельности, что мы чувствуем, когда случаются такие перемены, поскольку это нарушение нашей сети. По немому соглашению все мы говорим об ощущении потери – отдалении, истощении, ослаблении силы сигнала. По негласной договоренности все мы не говорим об остальном, да и все равно это не описать словами направляющих. Мы испытываем обжигающее ощущение, зуд по всему телу и рассыпающееся сопротивление узла древнего до-сил-анагистского провода, какие мы порой встречаем во время нашего исследования земли, ржавого и острого от разрушения и неиспользованного потенциала.

Что-то вроде этого.

Кто отдал приказ? Я хочу знать.

Гэва стала медленной дефектной рябью суровых, разочарованных, смятенных узоров. Проводник Галлат. Остальных проводников это разозлило, и некоторые передали это наверх, и потому сюда и прислали Келенли. Для удержания оникса и лунного камня пришлось задействовать всех нас. Их беспокоит наша стабильность.

Я раздраженно отвечаю: Возможно, им следовало подумать об этом раньше…

– Да, я связана с проектом, – прерывает нас Келенли, хотя это не было прерыванием вербального общения. Слова очень медленны по сравнению с земноречью. – У меня, понимаете ли, есть некое магическое чутье и способности, как у вас. – Затем она добавляет: Я здесь, чтобы учить вас.

Она переключается между речью проводников и нашей земноречью так же легко, как и мы. Ее общение представляется как лучистый, тяжелый металл, обжигающие кристаллизованные магнитные линии метеоритного железа, и еще более сложные слои под этим, и оно такое острое и мощное, что мы с Гэвой изумленно втягиваем воздух.

Но что она говорит? Учить нас? Нас не нужно учить. Мы были сделаны уже знающими почти все, что нам нужно знать, а остальное мы узнали за первые несколько недель нашей жизни вместе с сородичами-настройщиками. В противном случае нас бы тоже отослали в терновую рощу.

Я делаю хмурое лицо.

– Как вы можете быть настройщицей вроде нас? – Это ложь, сказанная для наших наблюдателей, которые видят только поверхность вещей и думают, что мы тоже. Она не белая, как мы, не маленькая и не странная, но мы узнали, что она наша, как только ощутили катаклизм ее присутствия. Во мне нет неверия, что она не одна из нас. Я не могу не верить неоспоримому.

Келенли улыбается, чуть криво, улавливая ложь.

– Не совсем как вы, но достаточно близко. Вы – завершенный шедевр, я – модель.

Нити магии в земле нагреваются и дрожат эхом и добавляют иное значение. Прототип. Контроль для нашего эксперимента, сделанный заранее, чтобы посмотреть, какими нас надо было бы сделать. У нее есть лишь одно отличие, вместо множества, которыми обладаем мы. У нее есть наши тщательно разработанные сэссапины. Этого достаточно, чтобы выполнить задачу? Уверенность ее земного присутствия говорит – да. Она продолжает словами:

– Я не первая из созданных. Просто первая из выживших.

Все мы проводим в воздухе рукой, отгоняя Злую Смерть. Но я позволяю себе выглядеть так, словно я не понимаю, словно не могу решить, смеем ли мы ей верить. Я видел, как проводники беспечны по отношению к ней. Фейлен одна из приятных, но даже она никогда не забывает, кто мы такие. Но про Келенли она забыла. Возможно, все люди думают, что она одна из них, пока им не скажут. Каково это, ощущать, что к тебе относятся как к человеку, и знать, что ты не человек? И еще они оставили ее с нами наедине. С нами они обходятся как с оружием, которое в любой момент может дать осечку… но они доверяют ей.

– И сколько фрагментов ты настроила на себя? – вслух говорю я, словно это имеет значение. Это еще и вызов.

– Только один, – говорит Келенли. Но она продолжает улыбаться. – Оникс.

О. О, это имеет значение. Мы с Гэвой изумленно и встревоженно переглядываемся, прежде чем снова повернуться к ней.

– И здесь я потому, – продолжает Келенли, внезапно желая передать нам эту информацию лишь словами, что каким-то извращенным способом подчеркивает их значение, – что отдан приказ. Эти фрагменты находятся в состоянии оптимальной емкости и готовы к производительному циклу. Сердечник и Нулевая Точка оживут в течение двадцати восьми дней. Мы в конце концов запускаем Планетарный Движитель.

(За десятки тысяч лет, когда люди много раз забывали, что такое «двигатель», и знали фрагменты только под названием «обелиски», то, что сейчас руководит нашей жизнью, будет известно под другим названием. Его будут называть Вратами Обелисков, что более поэтично и изящно-примитивно. Мне это название нравится больше.)

В настоящем же, когда мы с Гэвой стоим и пялимся на нее, Келенли роняет последнее сотрясение в вибрации между нашими клетками:

Это значит, что у меня осталось меньше месяца, чтобы показать вам, кто вы такие на самом деле. Гэва хмурится. Я умудряюсь не показать реакции, поскольку проводники наблюдают за нашими телами и лицами, но это узкий диапазон. Я очень сбит с толку и немало взволнован. Во время этого разговора я понятия не имею, что это начало конца.