Модернизация с того берега. Американские интеллектуалы и романтика российского развития

Глава 2

Терпение без границ

Американские наблюдатели разработали более гибкое определение русского характера, чем Анатоль Леруа-Больё и Альфред Рамбо. Несмотря на то что их доводы противоречили друг другу, оба француза утверждали, что причины особенностей русского характера – пассивности, вялости и фатализма – кроются в земле и климате страны. В отличие от них, автор самых читаемых американских работ о России XIX века Джордж Кеннан описал аналогичный набор черт русского характера, оставив при этом открытой возможность индивидуальной трансформации. Свободно заимствуя формулировки и логику дискуссий о внутренних реформах и по поводу положения бедных и бесправных, американские наблюдатели за Россией использовали те же аргументы относительно характера, что и европейские ученые. Мысли американских современников Кеннана, дипломатов Юджина Скайлера, Эндрю Диксона Уайта и Чарльза Эмори Смита, а также писателей Уильяма Дадли Фоулка и Изабель Хэпгуд, были более созвучны с идеями французских историков, – но даже они допускали, что у русских есть шанс на положительные изменения, каким бы незначительным он ни был. Американские авторы импортировали определение русского характера, но модифицировали аргументы о его происхождении. Как правило, они утверждали, что русский характер, хотя он глубоко укоренен, при правильных политических обстоятельствах может измениться к лучшему. По мнению этих американцев, в русском характере и созданных им экономических условиях было виновато царское самодержавие. Во время голода 1891–1892 годов американские наблюдатели и чиновники, занятые оказанием помощи, во всем винили как крестьянство, так и царский режим. Учитывая предполагаемую неспособность крестьян заботиться о себе, эти аналитики возложили основную ответственность за условия жизни крестьян на самодержавие. Лишь небольшая группа авторов-марксистов, проживающих в Нью-Йорке, но участвующих в дебатах среди русских радикалов по ту сторону Атлантического океана, заняла универсалистскую позицию, согласно которой Россия в 1890-х годах находилась на пути к современному обществу.

На западе часто критиковали деспотизм в России, и не без оснований. Власть самодержца и повсеместность государственного контроля принесли России прозвище «жандарм Европы». Цитируя «Свод основных государственных законов» 1832 года, все ее законы и уставы «исходят от самодержавной власти». Самодержавие России XIX века серьезно ограничивало культурные и особенно политические свободы, само будучи практически ничем не ограничено и довольно некомпетентно. (В ходе борьбы за введение конституции в 1905 году один критик заявил, имея в виду царя Николая II, что России для ограничения монархии не нужна конституция: у нее уже есть ограниченный монарх. Хотя предшественники Николая были более эффективны, чем он, самодержавие вряд ли можно было назвать эффективным руководящим механизмом.) Из-за преследования оппозиции тысячи людей были отправлены в сибирскую ссылку, а еще больше эмигрировали в Западную Европу. Никакие представительные институты, даже консультативные, не обеспечивали такой политической силой, которая могла бы конкурировать с императорским двором. Царская бюрократия также контролировала экономическую деятельность: ограничивала распространение фабрик, владела большим количеством крепостных и регулировала (или монополизировала) торговлю ключевыми товарами [Rogger 1983: 15, 22]. Независимо от того, выражало ли это природу русского характера или нет, российский режим действительно был жестким.

Вместо того чтобы утверждать, как это делали Леруа-Больё и его предшественник маркиз де Кюстин, что русский характер породил русский деспотизм, писатели викторианской Америки предположили, что русский характер явился продуктом деспотизма. Политическая обстановка формирует характер, а не наоборот. Это различие в точках зрения делает внешнее сходство с французскими авторами еще более поразительным. Те, кто использовал викторианский довод о положительных изменениях, опирались на знакомый список черт характера и часто ссылались на европейские авторитеты. Тем не менее они также утверждали, что русский характер в конечном счете может быть преодолен.

Напряжение между отличием и возможностью положительных изменений проявилось, с соответствующими поправками, в важных элементах викторианской мысли в Америке. Она включала в себя основные принципы Викторианской эпохи: чувство оптимизма, веру в совершенствование личности, понимание преимуществ упорядоченного общества и убежденность в том, что характер определяется способностью преодолевать природу и естественные побуждения. Придерживаясь представлений о культурной иерархии, основанной на личных добродетелях, американские викторианцы оставляли открытой вероятность (по крайней мере теоретически), что отдельные люди и, возможно, даже целые народы могут совершенствоваться. Но теория и практика не всегда совпадают. Народы, которые теоретически могли бы добиться положительных изменений, редко хотели воспринимать их как равных себе. По словам историка Дэниела Уокера Хоу, это противоречие (между возможностью перемен и закостенелостью иерархий) стало «одним из самых трагических противоречий в американской викторианской культуре» [Howe 1975: 528].

Эти противоречия в американской мысли определили контуры американских взглядов на Европу, а также национального самоопределения. Мысль о возможности совершенствования в американском викторианстве была заметнее, чем в британском, и гораздо более распространена, чем где-либо в континентальной Европе31. Идея неизменности характера, предложенная Рамбо и Леруа-Больё, нашла лишь скудную поддержку среди американцев, надеющихся изменить политическую обстановку в России и внести свой вклад в экономические преобразования в этой стране. Более того, идея о том, что русский деспотизм (а не природа русских) создал экономические проблемы этой страны, послужила подтверждением идентичности Америки как процветающей, прогрессивной и демократической нации. Достижения нации стали результатом не только материальных условий, но и борьбы за успех. Таким образом, даже те американцы, которые громче всех заявляли об особенностях русского характера, также предполагали, что русские могли бы преодолеть свое прошлое, став более демократичными, прогрессивными, цивилизованными – и, возможно, более американизированными.

Дискуссии о русском характере изначально велись в журналах, циклах лекций и книгах для широкого круга читателей. Отсутствие в Соединенных Штатах какой-либо институциональной основы для изучения России резко контрастировало с развитой инфраструктурой изучения славистики в Париже. Даже в немецких и английских университетах, в которых также отсутствовали подобные формальные организации, было больше ученых, занимающихся славистикой и русистикой, чем в Америке32. Первые широко читаемые американские работы о России были написаны путешественниками и писателями-любителями, а не учеными и журналистами, как в Европе. Хотя некоторые эксперты-любители ссылались на работы европейских ученых, американские интерпретации в целом были более субъективны и описательны и менее систематичны, чем у европейских коллег.

Недостаток институциональных структур и научной практики виден в трудах Джорджа Кеннана, путешественника, ставшего журналистом. Карьера Кеннана началась далеко от университета: он устроился на работу в качестве телеграфиста в маленьком городке Огайо. В поисках экзотических впечатлений он стал участником сибирской экспедиции, которой было поручено составить карту предполагаемой телеграфной линии. Этот начатый в 1865 году проект должен был соединить Западную Европу и Соединенные Штаты, пересекая всю Россию и через Берингов пролив, а затем через Аляску и Канаду достигая Нью-Йорка. Но проект утратил свою актуальность с появлением в 1866 году первого трансатлантического кабеля, который обеспечил гораздо более короткий маршрут33. Кеннан решил как-то оправдать эту в других отношениях бесплодную поездку и написать о ней репортаж. Получившаяся в результате «Кочевая жизнь в Сибири» (1870) отражала понимание Кеннаном индивидуального характера, а также его склонность мыслить этнографическими стереотипами в отношении экзотических с виду групп. Он использовал концепцию характера, столь важную для викторианского мировоззрения, которая ставила во главу угла интеллект, рациональность, образование, храбрость, мужество и, прежде всего, самообладание отдельного человека. Кеннан оценивал коренных жителей Сибири не только по их бытовым условиям и социальной организации, но главным образом по индивидуальному характеру. Относительно южных камчатцев, например, он писал, что «проще всего сказать, кем они не являются: они не воинственны и не независимы… они не скупы и не нечестны» [Кеннан 2019: 32]. В отличие от них, изолированные коряки получили у Кеннана гораздо более высокую оценку: благодаря тому, что они «умеренны, целомудренны и мужественны», коряки «лучше – морально, физически и интеллектуально» [Кеннан 2019: 101]. Даже отнюдь не будучи цивилизованными, представители экзотических и отсталых групп могут, по оценке Кеннана, проявлять наилучшие черты индивидуального поведения.

Кеннан определял национальный характер, развивая свою оценку индивидуального характера. Как заметила одна его знакомая, «характер – это суровое испытание, которым он подвергает себя и других людей, и только с этой точки зрения он находит общий язык с окружающими» [Dawes 1888: 631; Susman 1984]. Таким образом, некоторые члены национальной или этнической группы могут быть людьми с характером, в то время как другие – нет. Кеннан порвал с европейской традицией, которая выводила индивидуальные черты из принадлежности к группе: русский ленив в силу того, что он русский. Вместо этого Кеннан определял нацию по тому, насколько сильным характером обладают ее граждане. Эта инверсия повлияла на формирование не только его этнографии коренных сибиряков, но и его взглядов на русских и американцев. Он стремился общаться только с мужчинами и женщинами с характером, независимо от их национальности.

В 1868 году, вскоре после возвращения из Сибири, с целью улучшить свое положение Кеннан начал серию лекционных турне. В 1870 году он вернулся в Россию в поисках приключений, а также дополнительных материалов для лекций. Он нашел то и другое в большом количестве в горах Кавказа, которые только недавно были включены в состав Российской империи. Его труды о жителях гор имели отчетливый антропологический уклон, поскольку он довольно подробно описал «интересные расовые типы» этого региона. Он продолжал проводить различие между индивидуальным характером и коллективными уровнями цивилизации. Таким образом, жители гор Восточного Кавказа, которые были «гостеприимными, храбрыми [и] щедрыми» и обладали «врожденной жилкой поэтического чувства», тем не менее оказались «полуварварами». По мере того, как Кеннан путешествовал все дальше вглубь Российской империи, он продолжал существенно разделять в своих трудах личные черты и уровень цивилизации [Kennan 1874: 171, 176, 187].

В 1870-х годах его аудитория на родине также расширилась, поскольку лекции он стал проводить все дальше и дальше от места своего рождения в Огайо. Он начал писать для национальных журналов. Кеннан пытался закрепиться в качестве ведущего американского эксперта по России не только благодаря собственным усилиям, но и стараясь помешать своим потенциальным конкурентам. Так, например, расстроенный тем, что он не смог опубликовать свои переводы, Кеннан безжалостно критиковал один из переводов Юджина Скайлера. Рецензируя выполненный Скайлером перевод романа Л. Н. Толстого, Кеннан обвинил переводчика в распространении «совершенно варварской» прозы, которая «хуже, чем бесполезна». Резкие слова Кеннана имели скрытый мотив, в чем он признался своему отцу: «Раз уж я не могу опубликовать ни один из своих переводов, по крайней мере я могу помешать тем, кто это делает»34.

Жертва корыстных нападок Кеннана, Юджин Скайлер, пришел к изучению России совсем другим путем. Потомок одной из первых голландских семей Нью-Йорка, Скайлер провел детство в весьма привилегированных условиях, а в возрасте 15 лет он поступил в Йельский университет. Несмотря на то что Скайлер был еще очень молод и не пользовался популярностью (или, возможно, благодаря этому), он преуспевал в учебе. После окончания университета он остался в Нью-Хейвене, получив в 1861 году степень в области философии и психологии, скорее всего специализируясь на современной филологии35. Он был одним из самых первых докторов философии, получивших ученую степень на американской земле. Впервые Скайлер заинтересовался Россией во время Гражданской войны, когда он посетил стоявший в Нью-Йорке российский военный корабль. Ведомый этим интересом, он воспользовался своими семейными связями и получил консульскую должность в Москве, куда переехал в 1867 году. Скайлер быстро связался с Императорским русским географическим обществом и был зачислен в него в качестве почетного члена [Schuyler Schaeffer 1901: 17; Schuyler 1901: 207–209].

Вскоре Скайлер начал публиковать статьи о России и русских в журналах общего профиля. Одна из его первых статей, посвященная русскому крестьянству, представляла собой воспроизведение полного перечня стереотипов о русском характере. Подобно барону Августу фон Гакстгаузену, Скайлер подчеркивал разительные различия между русскими крестьянами и западноевропейцами. У Скайлера, как и у Гакстгаузена, прослеживается славянофильская идея о духовности сельской России, хотя они по-разному объясняли отличия России от Запада. В то время как славянофилы восхваляли стабильность, духовность и коллективизм русских крестьян, Скайлер и другие видели те же черты, но высмеивали сельских русских как консервативных, склонных к фатализму и зависимых. Он подчеркивал их «консерватизм и приверженность традициям», их настроения (которые варьировались от мрачного до подавленного), а также их неорганизованность и несамостоятельность. Русский крестьянин – это «исключительная смесь лени… [и] беспечности». Крестьянам не хватало большинства способностей, необходимых для достижения успеха: у них «нет никакого представления о ценности времени», и они «исключительно недальновидны». Что касается их интеллектуальных способностей, то у Скайлера были удручающе низкие ожидания. Он признал, что крестьянин «отнюдь не так глуп, как его часто называют». Скайлер делал ударение на «он»; он считал, что крестьянки все без исключения «очень глупы». В целом, заключил он, русские крестьяне проявляют признаки «примитивных» людей в своей безнравственности, «безынициативности» и рабочих привычках. Единственной надеждой России на процветание было каким-то образом привить своим крестьянам уверенность в своих силах, хотя это было бы трудной задачей36. Как и авторы более ранних европейских трудов, Скайлер подчеркивал врожденные черты и напрямую связывал их с экономическими неудачами России.

Черты, которые Скайлер приписывал русским крестьянам, также (по его оценке) подходили жителям среднеазиатских областей Российской империи. Скайлер путешествовал по российской Средней Азии в 1873 году, скорее всего по приглашению члена Императорского русского географического общества [Schuyler 1877, 1: III, VI; Brown 1971: 165]. Его описания Средней Азии показывают, в какой степени он проникся цивилизаторской миссией Географического общества. Скайлер настаивал на том, что «интересы цивилизации требуют порядка» в Средней Азии; порядок, в свою очередь, требовал российского имперского правления. Хотя он не воздерживался от критики российской административной практики в регионе, – более того, он даже спровоцировал небольшой международный инцидент, после того как его конфиденциальная критика появилась в печати, – у Скайлера не вызывали возражений общие цели русских. Сильное российское присутствие в Средней Азии, как сообщил Скайлер министру иностранных дел, было «выгодно… не только жителям [региона], но и всему миру». Напротив, уменьшение присутствия вскоре приведет к тому, что жители Средней Азии будут жить в «анархии» или «деспотизме»37.

Положительная оценка Скайлером деятельности России в Средней Азии основывалась на его низком мнении о жителях этого региона. Киргизы, например, демонстрировали «простоту жизни», которая делала их «гораздо большими детьми природы, чем большинство других азиатов… [со] всеми недостатками и достоинствами детей». Но даже это было пересмотром первых впечатлений Скайлера (после поездки в 1869 году): «Киргизы обладают всеми пороками и лишь немногими достоинствами дикарей». Скайлер больше фокусировался на пороках, чем на достоинствах, подчеркивая гедонизм, нечестность, грязь и развращенность киргизов и их соседей. По его мнению, эти недостатки оправдывали российское правление в регионе. До тех пор, пока жители Средней Азии более ценят силу, чем разум, утверждал Скайлер, российские военные кампании должны продолжаться – на благо Средней Азии и остального мира38.

Кроме того, Скайлер выразил свое одобрение российской имперской миссии, задним числом похвалив европеизирующие действия царя Петра Великого. Подобно философам, писавшим вскоре после смерти Петра в 1725 году, писатели XIX века все еще ссылались на петровские реформы, чтобы определить место России в ряду цивилизованных наций. Санкт-Петербург, к тому времени шумная имперская столица, а не просто амбициозное поселение, построенное на болотах, отражал то, чему Россия научилась у Западной Европы, а также долгожданный статус России как европейской державы. В России XIX века Петр стал символом ее вхождения в Европу, поводом для очернения славянофилов и безграничного восхваления западников. Среди наиболее преданных биографов Петра XIX века был друг Скайлера Александр Брюкнер, который планировал отметить двухсотлетие со дня рождения императора (в 1872 году) новым крупным историческим трудом, посвященным роли Петра в европеизации России. Скорее всего, именно Брюкнер убедил Скайлера написать биографию Петра39.

Работа Скайлера о Петре Великом впервые появилась в популярном журнале «Scribner’s Monthly» и вскоре после этого вышла в виде книги40. Большинство статей были посвящены самому Петру: его личности, образованию, путешествиям (особенно в Европу) и семье. Эти заметки были объединены одной общей линией интерпретации: в них придавалось особое значение успеху Петра, который единолично вывел Россию из Азии в Европу. Как и Брюкнер, Скайлер подчеркивал «восточные» качества допетровской России, видя их во всем: от налогового законодательства и дипломатической практики до владения недвижимостью и отношений между полами. Даже внешняя политика отражала азиатские тенденции России. До Петра Россия была «по сути восточной державой; ее послы понимали чувства и обычаи жителей Востока», что помогало им установить нормальные отношения с турками. Скайлер противопоставлял русских небольшой чужеродной колонии в Москве, которая отличалась «более высокой культурой». Как и следовало ожидать, Скайлер придавал большое значение путешествию Петра по Западной Европе в 1697 году: оно ознаменовало собой «разделение между старой Россией… и новой»41. В трудах Скайлера Петр стремился превратить азиатскую страну в современную европейскую.

Биография Петра, написанная Скайлером, – первый предпринятый американцем серьезный исторический анализ России, – заслужила уважение большинства рецензентов. Посмертно опубликованный сборник его эссе получил высокую оценку историка и президента Мичиганского университета Джеймса Б. Энджелла. В печатном издании лишь недавно вышедшей на профессиональный уровень исторической дисциплины «American Historical Review» Энджелл написал, что работы Скайлера «заслуженно дали ему право на место в этом журнале»42.

Хоть Скайлер и претендовал на первенство и компетентность в своей области, но вряд ли на оригинальность. Его доводы мало отличались от аргументов крупнейших изучающих Россию историков той эпохи, особенно Брюкнера. Центральная мысль написанной Скайлером биографии – что европеизация является многовековым процессом поднятия отсталых культур до европейских стандартов – пришла в основном из второстепенных работ, на которые он опирался. Как и Брюкнер, Скайлер прослеживал четкую связь между европеизирующей миссией Петра в XVII веке и более поздней цивилизаторской миссией царей в Средней Азии.

Использование Скайлером базового нарратива о цивилизации, отраженного в его работах как о петровской России, так и о более поздней имперской эпохе, имело также и классовую направленность. То, как резко он изображал русских крестьян, наводило на мысль, что они тоже оставались нецивилизованными. Видя цивилизаторскую и европеизирующую миссию в происходящем в России XVIII века и в Средней Азии XIX века, Скайлер тем не менее обнаруживал мало возможностей для русских крестьян преодолеть свое варварское состояние. Он проследил все три явления – европеизацию элит Петром, экспансию Российской империи и плачевное состояние крестьянства – вплоть до XVIII века и «преждевременных» усилий Петра по вхождению России в Европу. Опередив события, Петр заставил русских царей сосредоточиться на внешней экспансии, а не на внутреннем развитии [Schuyler 1884, 2: 644].

Скайлер и Кеннан придерживались схожих взглядов на Россию, несмотря на личную и мелочную неприязнь последнего к первому. Как и Кеннан, Скайлер подчеркивает расслоение внутри российского общества. Кроме того, оба автора приписывали национальный характер различным социальным группам в России. В довершение всего, они оба признавали нехватку в Соединенных Штатах экспертов по России43. Но различия между ними также были существенными. В то время как Скайлер объяснял недостатки русских чертами национального характера, Кеннан видел в них индивидуальные, личные недостатки. И если Кеннан описывал жителей Средней Азии как обладателей воинственного духа и хваленого индивидуального характера, то Скайлер видел в них только примитивные племена.

Акцент Кеннана на индивидуальном, а не на национальном характере также прослеживается в его работах о системе сибирской ссылки. В его первой книге «Кочевая жизнь в Сибири» система ссылки даже не упоминалась [Travis 1990: 25–26]. Хотя позже Кеннан стал известен своей критикой ссылки, в 1880-х годах он энергично защищал систему наказаний в России. Бо́льшую часть выступлений 1882 года он посвятил своим похождениям на русском Востоке; работе исправительных колоний уделялось меньше внимания. Если он и описывал систему ссылки, то в первую очередь для того, чтобы приуменьшить число ее жертв. Заключенных в Сибири Кеннан скорее презирал, чем сочувствовал им; он описал преступников как «вульгарных», а политических заключенных как «наивных нигилистов». Иными словами, тем, кого отправили в Сибирь, не хватало самых важных черт характера – как всегда, ключевого показателя личной ценности для Кеннана. Те иностранные реформаторы, которые критиковали сибирскую ссылку, заключил Кеннан, преувеличивали ее жестокость и переоценивали личные качества ссыльных [Kennan 1882; Travis 1990: 39–40]. И все же Кеннан надеялся вернуться в Россию, чтобы окончательно выяснить условия содержания ссыльных в Сибири. В разговоре с редактором газеты он обосновал это необходимостью для науки. Учитывая все истории о ссылке в Сибирь – как «романтические», так и «трагические», – американцам требовались «реальные конкретные знания» о том, как там обстоят дела. Ключевой вопрос для Кеннана касался совместного пребывания политических заключенных и обычных преступников, что вскоре определило его взгляд на всю систему ссылки44.

Хотя редактор газеты отклонил предложение Кеннана, журнал «Century» согласился спонсировать возвращение Кеннана в Россию. В 1884 году Кеннан посетил Москву и Санкт-Петербург, чтобы подготовиться к более длительному путешествию по Сибири в следующем году. В 1887 году начали появляться его статьи, которые выходили ежемесячно в течение двух лет. Позже, в 1891 году, они вышли в виде книги «Сибирь и ссылка». Сибирская серия объединила рассказы об изменении личных взглядов и о научных открытиях. Кеннан признался в предубеждениях, которым он был подвержен в ходе своих путешествий: «…я был настроен в пользу русского правительства». Он начал с глубокой критики политических заключенных, которых он считал «неблагоразумными и упрямыми фанатиками того анархического типа, с которым нам за последнее время в Соединенных Штатах пришлось свести неприятное знакомство» [Кеннан 1906: IV]. Но в ходе непосредственного изучения системы ссылки эти предположения были опровергнуты: «…на основании поразительных фактов мои взгляды изменились» [Кеннан 1906: 2].