Модернизация с того берега. Американские интеллектуалы и романтика российского развития

В годы, последовавшие за беспорядками 1905 года, из-под пера Харпера выходил целый поток информативных статей. В работах Харпера, больше похожих на описание, чем на анализ, подробно рассказывалось о нюансах российского избирательного законодательства, составе Думы и политических интригах. С его непоколебимой верой в светлое будущее России Харперу удавалось интерпретировать любое, даже самое реакционное событие как благоприятное для дела российского либерализма. Например, когда первая Дума (1906) распалась, просуществовав всего десять недель, Харпер взволнованно наблюдал за кратким и безуспешным протестом, последовавшим за роспуском Думы. Даже в этом провале он нашел повод для надежды: либералы в конечном счете должны одержать верх131.

Созванную в марте 1907 года вторую Думу постигла та же участь; всего лишь через три месяца заседаний царь ее распустил. В статье для «The World Today» Харпер перечислил новые ужесточения – например, лишение избирательных прав рабочих, и новые ограничения на дебаты в Думе, – а затем предсказал (очень точно) растущее раздражение самодержавием. Но даже здесь он нашел много поводов для радости: в первую очередь появление Конституционно-демократической партии (кадетов), быстрый взлет которой затмил падение самой Думы [Harper 1907b: 696]. Новые ограничения на избирательное право, введенные после роспуска второй Думы, не оставляли места для оптимизма; возможно, по этой причине Харпер решил написать об этом в экзегетическом, а не аналитическом ключе [Harper 1908c]. Рассуждая в русле диалектического материализма, Харпер даже смог сохранить хороший настрой в период все более реакционной политики 1907 и 1908 годов. Такая политика, писал он, усилит ощущение того, что необходимы более фундаментальные изменения [Harper 1908a: 156; Harper 1908b: 9802]. Харпер оставался оптимистом и, ссылаясь на зародышевую теорию демократии, столь влиятельную в американской политической науке XIX века, утверждал, что «Россия обладает <…> живым зародышем всей политической эволюции». В то время как большинство пишущих в этом ключе американских ученых искали корни американской демократии в германских крестьянских общинах, сформировавшихся в туманных тевтонских лесах, Харпер предложил славянский вариант этого довода [Harper 1910: 163; Ross 1984: 919–926].

Харпер редко откровенно высказывался о том, на чем основаны его большие надежды на Россию – возможно, потому что эти основания были крайне незначительными. В отличие от Уайта и других консерваторов, он утверждал, что некоторые врожденные качества русских могут способствовать процветанию демократии. Но он также отличался от русских либералов, таких как Милюков. В то время как этот русский интеллектуал отстаивал демократию в универсалистском понимании, Харпер придерживался своих партикуляристских взглядов: демократия в России возникнет из ее собственных уникальных черт.

Оптимизм Харпера также отличался от оптимизма его политических союзников. Если Милюков полагал, что в конечном итоге рациональные действия приведут к установлению политического либерализма, то Харпер свои надежды на русскую демократию основывал на собственном понимании национального характера. Давно считая, что русскими правят эмоции и импульсы, а не разум, Харпер верил в демократический инстинкт русских. Его надежды на либеральную демократию в России подпитывались желанием крестьян, выраженным лишь в виде «полубессознательных идей», установить новый политический порядок [Harper 1907a: 1116]. Таким образом, либеральные представления о новой России основывались на побуждениях инстинкта, а не на преднамеренных действиях. Даже будучи неспособны к разумным и сознательным действиям, либералы-крестьяне инстинктивно тянулись к демократии. В отличие от консерваторов, которые видели в русских крестьянах величайшее препятствие на пути прогресса России, либералы возлагали на них свои надежды.

Крестьян считали центральным элементом будущего России не только либералы, но и многие американские радикалы. Трое самопровозглашенных «джентльменов-социалистов», Уильям Инглиш Уоллинг, Артур Буллард и Эрнест Пул, своими глазами наблюдали важнейшие события неудавшейся революции. Также именно они в значительной степени освещали происходящее с места событий для американских журналов [Thompson, Hart 1970: 37]. Эта группа состоятельных и хорошо воспитанных радикалов различалась по стилю своих репортажей, но все трое сходились на одной мысли – надежде о будущем Российской империи, которую все они возлагали на крестьянство. Они были безнадежно пристрастны и отличались любительским подходом к России, потому как полагались на свой личный опыт, а не на тщательное исследование. Интерес этой троицы к России пробудила Революция 1905 года.

Подобно славянофилам 60 годами ранее и эсерам той эпохи, эти американские социалисты отводили главную роль в определении политического и экономического будущего России крестьянину. Аналогичным образом они хотели, чтобы Россия воспользовалась своей отсталостью, найдя путь к развитому социализму, который не проходил бы через промышленный капитализм. Эти взгляды, хотя они ни в коем случае не доминировали среди американских интеллектуалов, тем не менее составляли важный элемент научных представлений в годы, предшествовавшие Первой мировой войне.

Реформистские порывы Уоллинга начались в тот период, когда он был студентом Чикагского университета. Возможно, его воодушевил бунтарски настроенный научный руководитель Торстейн Веблен. Окончив колледж в возрасте 19 лет, Уоллинг поступил в аспирантуру в своей альма-матер, а затем – в Гарвардскую юридическую школу. В 1901 году, в возрасте 24 лет, Уоллинг переехал в университетское поселение в Нью-Йорке, место сбора прогрессивных реформаторов и радикалов из Гринвич-Виллидж. Его первоначальный интерес к России возник, когда он работал с русскими иммигрантами, в первую очередь евреями, в университете и около него. Вдохновленный усилением протестов после Кровавого воскресенья, Уоллинг вместе с Артуром Буллардом уехал в Санкт-Петербург. Большую часть следующих двух лет они путешествовали вдвоем по России, брали интервью у революционеров (в том числе у В. И. Ленина и Л. Д. Троцкого), крестьян, рабочих и интеллектуалов. Уоллинг хвастался своим родителям, что «нет больше никого, кому вся Россия была бы настолько открыта»; он особенно гордился своими контактами с революционерами, которые, по его словам, рассказывали ему «то, что больше никому не говорят»132. Он также имел сомнительную честь быть одним из немногих экспертов по России американского происхождения, которые лично познакомились с российскими тюрьмами: в 1907 году он и его жена русского происхождения Анна Струнская Уоллинг были арестованы по обвинению в «подозрении в революционной деятельности»133.

Свой опыт Уоллинг сначала изложил в серии статей в «The Independent», а затем в книге 1908 года «Послание России». Эти труды показали то, что один историк справедливо назвал «почти мистической» преданностью русскому крестьянству [Gilbert 1972: 209]. Уоллинг изобразил русское крестьянство как в буквальном смысле спасение России. Особенно воодушевленный миром, он провозгласил, что общинная организация скоро породит в России новое общество – общество, основанное на элементах социального единства и политической и экономической демократии, которые (по мнению Уоллинга) лежали в основе мира. Его первоначальный энтузиазм был основан не на заинтересованности крестьян, а на крестьянском инстинкте. Общинные принципы, писал он, были «частью самой крестьянской души». Уоллинг также отмечал пацифизм крестьян, который он считал прямым результатом пассивности, а не осознанной антивоенной позиции. Независимо от того, коренилась ли крестьянская общинность в менталитете или в душе, безусловно, она не исходила от разума [Walling 1908: 329, 163, 260].

Как бы Уоллинг ни был воодушевлен крестьянским инстинктом, еще большие надежды он возлагал на крестьянскую неиспорченность. Он прямо выступал против господствующих представлений о крестьянской отсталости, лени и невежестве. В «Послании России» есть глава, названная «Русский народ: его истинный характер», в которой утверждается, что социализм соответствует «психологии народа». Еще одну главу он посвятил перечислению чрезмерно негативных взглядов других авторов на крестьянство. Уоллинг обрушился на Леруа-Больё за утверждение, что русский характер полностью сформирован и является нежелательным. Напротив, Уоллинг настаивал на том, что русские еще не сформировали свой характер и все еще восприимчивы к внешнему воздействию:

Настоящий характер крестьянина остается загадкой до сегодняшнего дня. Он представляет собой величайший неизвестный элемент белой расы. <…> Если его природа остается неразвитой, она в той же мере остается незакрепленной и неиспорченной – другими словами, это природа обычного человека [Walling 1908: 152].

Уоллинг надеялся превратить незаконченную человечность России в будущий идеал. В том, что другие считали главным проклятием России, – в отсталости – Уоллинг видел ее главное благословение. В отличие от развитых стран, застрявших «в рамках материальных и политических условий, установленных каким-то давно умершим поколением», Россия была «сравнительно свободной». В результате эта страна могла бы развивать свои собственные формы социальной и политической организации. Эти формы не включали ни коммерческую систему, которую Витте стремился навязать России, ни законодательную систему, которая в то время активно обсуждалась; капитализм и парламентская демократия не были подлинно русскими [Walling 1908: 3]134.

Большинство рецензентов «Послания России» резко не согласились с оптимистичным взглядом Уоллинга на русское крестьянство. Один из них обвинил Уоллинга в «пренебрежении историческими фактами», в то время как второй настаивал на том, что его взгляды следует воспринимать с «долей хорошего скептицизма». В свою очередь, рецензент «The Nation» согласился с мнением Уоллинга о крестьянстве, назвав его «девственным материалом для перестройки <…> России»135. Различные американские взгляды на будущее России вращались вокруг различной роли русских крестьян. Но разве американские взгляды на самих крестьян между собой различались?

Несмотря на гневные утверждения об обратном, взгляды Уоллинга в отношении России во многом совпадали со взглядами Леруа-Больё. Он также подчеркивал пассивность и фатализм русских. То, что другие называли апатией, Уоллинг называл «пассивным бунтом». Как и те, кого он критиковал, Уоллинг принял идею крестьянской инерции, сходясь с Леруа-Больё во мнении о русском фатализме и терпении. Правда, Уоллинг и Леруа-Больё по-разному видели корни русского характера. Вторя оптимизму таких авторов, как Кеннан, Уоллинг настаивал на том, что такие черты характера являются «временным результатом угнетения», последствиями навязывания «чуждым правительством». В свою очередь, Леруа-Больё приписал «варварство» русского поведения врожденным чертам характера [Walling 1908: 145–148, 210, 154, 152; Walling 1906: 1317–1318]. Не желая напрямую указывать ни одного источника этой оккупационной силы, Уоллинг описал российскую монархию как «наполовину азиатскую, наполовину немецкую структуру». Учитывая, что русское варварство было импортировано (либо с Востока, либо с Запада), демократия могла возникнуть после изгнания иноземцев. Оптимисты и пессимисты разделяли одну и ту же оценку русских крестьян.

Через несколько лет после того, как Уоллинг вернулся из России, его любовь к крестьянству начала ослабевать. Постепенно он разочаровывался в пассивности крестьян. На него все большее влияние оказывала марксистская мысль: в 1910 году он вступил в Социалистическую партию Америки и стал обсуждать Россию с Гурвичем. Оптимизм Уоллинга угасал пропорционально его прокрестьянским настроениям. К 1912 году его разочарование изменило его взгляд на русскую политическую жизнь:

…всеобщая забастовка 1905 года в России <…> могла бы привести к гораздо большим и более прочным результатам, если бы крестьяне были достаточно возмущены и достаточно умны, чтобы разрушить мосты и пути, и нет сомнений в том, что социалисты в деревнях, состоящие в основном из рабочих, сделали бы это в такой кризис [Walling 1912: 390].

Поэтому Уоллинг, как и многие другие социалисты, стал сомневаться в способности крестьянства действовать правильным революционным образом. Только рабочие, утверждал он, могли бы спасти революционное движение [Walling 1908: XII]. Был ли он вдохновлен революцией или разочарован, свои представления о России Уоллинг основывал на крестьянстве.

«Пламенное рвение» Уоллинга по отношению к России повлияло на тех, кто был рядом с ним. Как вспоминал один из его друзей, он превратил всех их в революционеров. Ярким примером этого был его попутчик Артур Буллард. Происходя из менее успешной, но столь же аристократической семьи, Буллард – предки которого переехали в Северную Америку в 1639 году – поддерживал Уоллинга не только при выборе маршрута. Как и его товарищ по путешествию, Буллард верил, что крестьянство создаст новую Россию. Свободный от мистицизма Уоллинга, Буллард тем не менее смотрел на крестьян с надеждой и снисходительностью. На собственном опыте – их мало заботили абстракции – крестьяне выработали свою собственную социалистическую восприимчивость. Их знание демократии, конкретной, местной и социально разнообразной, было врожденным и имело мало общего с формальными политическими или экономическими теориями136. Таким образом, его вера в крестьян коренилась скорее в их инстинктах, чем в их способности к рациональным действиям.

Идеи Уоллинга также нашли отражение в трудах романиста Эрнеста Пула. Пул, который позже получил первую Пулитцеровскую премию за художественную литературу, выступал скорее в роли секретаря, чем журналиста, когда писал о России. Работая прогрессистским журналистом в Чикаго и Нью-Йорке, он освещал различные дела левого толка, писал о забастовках, ночлежках и других благотворительных учреждениях (где он встретил Уоллинга) и подобных темах. Позже Пул вспоминал, что после смерти матери он «отчаянно хотел чего-то нового, над чем можно было бы работать <…> и нашел это в России». Пул отправился в Санкт-Петербург вскоре после Кровавого воскресенья. Оказавшись там, он выдал себя за продавца обуви и разослал свои статьи, вложив их в сообщения об обувном предприятии, чтобы избежать цензуры. Так началось то, что Пул назвал «чарующим приключением в дикой, странной и глубокой России»137.

Возможно, из-за того, что Россия показалась ему такой необычной, Пул написал бо́льшую часть своих репортажей в форме рассказов от первого лица людей, с которыми он встречался, – как правило, без анализа или даже указания контекста со стороны автора. Он беседовал со студентами университетов, рабочими, крестьянами и солдатами, а также с евреями и представителями других национальных меньшинств. В 13 из 14 своих рассказов от своего лица Пул в общей сложности написал, возможно, всего дюжину предложений; только в одном рассказе его слов больше, чем текста в кавычках138. Пула особенно впечатлили революционеры. Он с нежностью вспоминал «отважных соплеменников», которых он встречал среди кавказских революционеров, и медленно разгорающийся гнев колеблющихся революционеров, которые примкнули к этому движению только из-за того, что наблюдали, как друзья и члены семьи страдают от рук полиции. Идея революции так пленила Пула, что он начал видеть ее сторонников повсюду; по крайней мере в двух подписях к фотографиям русских детей были упоминания «революционеров в зародыше» [Poole 1906: 7; Poole 1905а: 497].

Пул не только глубоко проникся романтикой революции, но, так же как и Уоллинг, поддался влиянию трепетного чувства к крестьянству. На мысль об этом его настроении наводит один эпизод в его автобиографии, который также отражает подход джентльменов-социалистов к России. Путешествуя по сельской России, Пул вступил в спор со своим переводчиком о природе русского крестьянства. Переводчик настаивал на том, что крестьяне демонстрируют практичное и даже «прозорливое» поведение. Пул, однако, вкладывал в их поведение более мистический смысл: «В них есть что-то более глубокое, чем просто [практичность], эти русские загадочны, как Дальний Восток» [Poole 1940: 311]. Сам факт, что Пул пользовался услугами переводчика, прежде всего подчеркивает ограниченность его языковых познаний. Однако в то же время он много путешествовал по деревням, что свидетельствуют о масштабах его опыта в России. Что наиболее важно, Пул, подобно Булларду и Уоллингу, видел в русских крестьянах не просто земледельцев, но и христианские символы возрождения: они избавят Россию от ее нынешних бед благодаря своей простой доброте и правильным инстинктам. Их страдания скорее облагородили их, чем ожесточили.

Прокрестьянские взгляды этих американских социалистов еще более поразительны, если сравнить их со взглядами социалистов русского происхождения, таких как Гурвич и Симхович, которые резко критиковали потенциал крестьян. События 1905 года Гурвич не просто анализировал издалека, но даже принял в них участие: воодушевленный признаками политической либерализации, он вернулся в Минск и баллотировался в первую Думу. Хотя он победил на выборах, борьба между двумя левыми партиями лишила его места; вскоре он вернулся в Соединенные Штаты и начал работать правительственным статистиком в Вашингтоне [Epstein 1965: 259–260]. В его работах о революции, как и в работах о голоде, подчеркивалась политическая борьба против становящегося все более репрессивным самодержавия. Тем не менее Гурвич выразил разочарование непоследовательностью крестьянских протестов, в которых он обвинил неграмотность и «ограниченный интеллект» сельских жителей России [Hourwich 1906: 8681]. Симхович был с этим согласен. Он обратил внимание на «невежество крестьянства» как на «краеугольный камень и фундамент» российского государства. События 1905 года, писал он позже, были возможны только потому, что – впервые – «крестьяне начали думать» [Simkhovitch 1906: 570–571, 595]. Другие работы Симховича в первые годы века показывают, что его прежний агностицизм в отношении национального характера исчез. Одна из его статей была основана на концепции русского «византинизма», согласно которому соприкосновения России с Востоком сделали ее отличной от других славянских народов не только своей историей, но и своей структурой. Русские, писал он в 1905 году, «более ленивы, более фаталистичны, более послушны власти, более добродушны, более безрассудно храбры [и] более непоследовательны», чем другие славяне [Simkhovitch 1905: 274]. Новый акцент Симховича на специфически русских чертах указывает, что он отказался или по крайней мере умерил свою надежду на то, что Россия пойдет по тому же историческому пути, что и другие страны.

За скептицизмом этих марксистов-эмигрантов стоял русский крестьянин, знакомый не только консерваторам, которые придерживались глубоко антироссийских и антикрестьянских взглядов, но и тем, кто разделял мистический энтузиазм американских социалистов. Уоллинг понимал крестьянскую пассивность как спокойствие и пацифизм – по крайней мере в начале своей карьеры. И он видел в крестьянской иррациональности инстинкт, который заставит Россию соответствовать себе и своему характеру. Соглашаясь с Леруа-Больё по поводу недостатков поведения русских, Уоллинг и его соотечественники сделали прямо противоположные выводы. Одно из главных различий выражалось в спорах о происхождении этого поведения: оптимисты надеялись, что свержение российского самодержавия позволит русской природе расцвести как на индивидуальном, так и на государственном уровне. Другие аналитики, напротив, рассматривали российское правительство как воплощение русского характера.

Американские наблюдатели, будь то либералы или консерваторы, работающие журналистами, дипломатами или учеными, все сходились во мнении о характере поведения русских крестьян. Когда в 1890-х годах мнение американских экспертов о России начало проникать в академические институты, за ними последовали и представления о русском характере. Научный интерес к России по-прежнему был незначителен даже после потрясений 1905 года. Призыв Кулиджа 1895 года к расширению исследований в этой области, по-видимому, остался без внимания. Американские ученые, изучающие Россию, выпускали мало существенных материалов. Несколько статей написал Симхович, чей вклад был наибольшим, а Харпер и Кулидж опубликовали лишь по одной журнальной статье. Только в «Annals of the American Academy of Political and Social Science» России было уделено сколько-нибудь значительное внимание, но лишь немногие статьи были написаны американцами. В сборник эссе о России, изданный накануне 1905 года, входила работа только одного автора американского происхождения из пяти, и в ней описывались славянские иммигранты в Соединенных Штатах139. Учитывая скудность публикаций русистов, многие признанные любители, такие как Уоллинг, влились в сообщество экспертов. Харпер, например, часто рекомендовал книгу Уоллинга «Послание России» тем, кто хочет больше узнать об этой стране140.

Даже начав работать в университетах, американские эксперты по России не отказались от прежних представлений об отличиях России от Европы и Соединенных Штатов. И Харпер, и Кулидж в своих работах о внутреннем устройстве страны опирались на русский национальный характер, чтобы объяснить политическую отсталость России. Хотя социалисты, такие как Уоллинг, придерживались более позитивных взглядов на крестьян, они тоже разделяли представления о крестьянском фатализме и терпении. В то же время расширились контакты между учеными и дипломатами. Харпер получил несколько приглашений присоединиться к сотрудникам посольства в Санкт-Петербурге. Связи Кулиджа вращались вокруг поредевших резиденций бостонской аристократии, таких как посол Мейер.

Такие личные связи вскоре будут дополнены и в конечном итоге вытеснены новыми институциональными и профессиональными контактами. Во время Первой мировой войны и Харпер, и Кулидж возьмут на себя государственные обязанности, чему поспособствуют гибкость их академических позиций и желание их университетов внести свой вклад в военные усилия. Журналисты, освещавшие события в России, также занимали во время войны государственные должности, но в основном в информационных службах. Независимо от своего пути на государственную службу, американские эксперты несли с собой давние представления о русском характере.