Исповедь женщины

Рассказав нам затем план будущих своих работ, он вдруг встал и начал прощаться.

– Пожалуйста, заходите! – пригласила его тетя из вежливости.

– Да, пожалуй, я к вам зайду; вы, знаете, мне понравилось. Я люблю простых русских людей, но я все время за работой. Единственный свободный у меня час – это шесть, когда я обедаю, так что если вы пригласите меня обедать – я могу… Вы меня простите, я ведь по нашему доброму русскому обычаю.

– Бактерия патриотизма? – я угодливым смехом пошутил «либр-пансёр».

– Да, что хотите… Я все-таки русский человек.

«Либр-пансёр» пошел его провожать на лестницу сам, не допустив до этого горничную, подал ему пальто и калоши, обвязал ему шею гарусным шарфом (чудо микроскопии страшно боялось насморка!) и вернулся, точно с Синая, сияющий и ополоумевший от экстаза.

– Вот человек! Какая оригинальность, самобытность… И заметили, что он уже дошел до той степени, когда перестают стесняться? Он знает свою силу и значение и не намерен поступаться своими желаниями и привычками ради глупых церемоний. Он отбросил от себя все… Вы понимаете? Он один велик, а окружающее все мелко. Он снисходит к нему. О, это настоящая мощь! Вы, Аня, счастливица, – неожиданно для меня разразился он обращением ко мне.

– Почему это? – удивилась я.

– Да уж так!.. Вы ему понравились… Я его спрашивал – какова? А он подмигнул, ткнул меня кулаком в живот, вот в это самое место (и он благоговейно коснулся «этого самого места») – мы ведь с ним друзья – и говорит мне: «Весьма удовлетворительна, весьма и весьма добропорядочна». Даже о том, есть ли что за тобою справился. «Мне, объяснил, жена нужна с приданым, чтобы я, не заботясь ни о чем, мог продолжать далее свои открытия». У него все вперед рассчитано, все. О, это такая голова! Он, знаете, самого Коха «старым дураком» называет!

«Такая голова» предъявилась дня через два и прямо к обеду.

Ел он необыкновенно много и так поспешно, точно думал, что каждую минуту у него могут отнять лакомое блюдо и затем он умрет от голода. Набросав себе в рот множество кусков и проглотив их с какою-то звериной жадностью, он как-то противно отвалился назад и, сопя, осматривал нас посоловевшими глазами. После обеда он сделал мне род экзамена. – Где и чему я училась, что читала, способна ли я понять всю прелесть – скрасить жизнь великому ученому и самоотверженно служить его гению, его открытиям, на удивление современникам и на благо потомству и т. д. Я нарочно ему отвечала обстоятельнейшим образом, внутренне смеясь. Островитинов остался результатом этих переговоров вполне доволен. Мысленно он поставил мне пять баллов, одобрительно кивал мне головой и сладко пробегал по всей моей фигуре своим отвратительно бесцеремонным взглядом. На другой же день он прислал мне письмо. Привожу его целиком, как оно было им написано. «Время дорого, и тратить его надо скупо. Потому буду краток. Вы мне понравились, думаю, что лучше жены я найти пока бы не смог. Впрочем, я снисходителен. Хотите разделить мою будущность, я поведу вас к славе. Мы, впрочем, уже поняли, как мне кажется, друг друга. Посему вступления излишни, делаю вам предложение. Через неделю свадьба, после чего едем за границу, ибо меня ждет моя берлинская лаборатория, – а наука прежде всего. Чтобы вы знали, где помещались мои произведения, привожу им точный список, вот они:

«О кровообращении у раков…» (следует наименование ученого журнала и указание отзывов, напечатанных в специальных изданиях).

«Нервы сверчка» (тоже).

«Энергия силы муравья по отношению к такой же у кузнечика». И так далее вплоть до знаменитого ряда бактерий, заключавшегося «бактериями патриотизма»…

Зачем я вспоминаю об этом теперь? До того ли мне? Не знаю, но так приятно останавливаться на каждой, пустой даже, мелочи моего прошлого, переживая его опять, день за днем, час за часом… Я и теперь, приговоренная, смеюсь, как тогда, смеюсь от души, перечитывая письмо этого влюбленного в себя ученого. Он, впрочем, плохо кончил, бедный. Ему удалось, наконец, прельстить своими открытиями какую-то старую деву с большими деньгами. Но – увы! – уехав с ним в Берлин, она увлеклась его ассистентом, плечистым немцем, и отправилась с ним куда-то далеко, оставив мужа с его ретортами, колбами и ушами вроде котельных ручек, но без гроша денег. Так же неудачно кончил и наш родственник «либр-пансёр». Он все время носился со своим неверием, стараясь развивать всех подходивших и не подходивших к этому субъектов, пока не наткнулся на совершенно непредвиденное им обстоятельство. Спиритизм был тогда в моде, и, между прочим, тетя пригласила к себе какую-то провинциальную актрису, славившуюся в качестве удивительного медиума и поэтому страдавшею водо- и мылобоязнью. Она была, что называется, на все руки: между прочим, пела в оперетке, ухитряясь делать это без всякого голоса. Некрасивая, она смотрела вдохновенно и закидывала волосы назад, приготовляясь к сеансу. К нам она явилась с сигарным ящиком без крышки; поперек его была вделана проволока, а в боках проделаны отверстия. Сквозь эти отверстия на проволоке лежала линейка с алфавитом. Медиум госпожа Офоськина и еще кто-нибудь касались руками концов линейки, она начинала шевелиться, двигаться и там, где останавливалась, буква, находившаяся в этот момент у проволоки, отмечалась… Сначала дело не шло, «либр-пансёр» мешал своими шуточками, которые он находил остроумными и сам первый хохотал над ними.

Потом он сам с госпожой Офоськиной сел к линейке и задал неведомому духу вопрос:

– Кто я?

Неведомый дух ответил кратко и выразительно:

– Дурак.

«Либр-пансёр» озадачился и начал относиться к делу внимательнее. Госпожа Офоськина, побледнев и вся передергиваясь судорогами, погрузилась в «нервный ток». Она была в трансе, и страшно было смотреть на ее молодое, но совершенно искажавшееся от непроизвольных движений лицо. Тетя сидела в темном углу, откуда могла наблюдать за всем происходившим. Я поместилась несколько ближе.

– Почему вы ни о чем не спрашиваете? – обратилась ко мне опереточная певица. – Может быть, вы стесняетесь? Попробуйте предложить вопросы мысленно.

Я вспомнила мою несчастную маму. Сначала мне было как-то неловко мешать ее имя в эту, как тогда казалось мне, глупую и недостойную комедию. Потом точно что-то толкнуло меня.

– Еще бы… – заставила я себя улыбнуться. – На всякий вопрос находчивые люди могут найти ответ…

– Отчего же не задумывать вопросов мысленно? Вовсе не надо предлагать их вслух.

– Да разве это возможно? – изумилась я.

– Попробуйте!

Она подождала с минуту.

– Вы задали вопрос? – И она обернула ко мне искажавшееся непроизвольными движениями лицо.

«Да?.. Хорошо ли тебе теперь там мама» подумала я про себя.

Потрудитесь сесть к прибору.

Я села… Долго линейка оставалась неподвижною, потом я почувствовала толчок в кончиках моих пальцев. Что-то странное прошло по рукам, общий ток соединил меня с госпожой Офоськиной; я чувствовала покалывание в плече. Какой-то странный туман сгущался кругом. Мысли отуманивало. В голове стоял неопределенный шум… «Либр-пансёр» около записывал буквы… «Мне легко и хорошо… (выходило на линейке), хотя я долго страдала… Но скоро мы будем вместе, и тогда блаженство мое станет бесконечно»…

– Это ответ на ваш вопрос.

Я чувствовала, что бледнею.

– Могу я задумать еще?

– Да, разумеется.

Я мысленно обратилась к отцу. Спросила его, – что он? – Линейка колебалась… Первое время выходила бессмыслица какая-то, потом линейка остановилась совсем. С госпожой Офоськиной делалось Бог знает что. Наконец линейка шевельнулась опять.

Я вновь мысленно повторила свой вопрос и до боли во лбу сосредоточилась на воспоминании о покойном отце… Линейка задрожала, точно живое существо. Потом заходила…

«Тут так спокойно… Все прощено – тут мир и кротость. Не бойся смерти. Смерть – освобождение».

У меня все завертелось перед глазами. Я почувствовала, что сердце мое сжимается: какой-то громадный огненный шар пронесся мимо… В висках стучали точно железные молотки. Все нервы дрожали, как струны. Мне казалось, что в меня вселяется что-то постороннее, страшное, нездешнее… Очнулась я в постели, куда меня перенесла тетя, вместе с нашей Дарьей. Оказалось, что я упала в обморок… За этот вечер я поплатилась только легким расстройством нерв и истериками. Но бедному «либр-пансёру» пришлось хуже.

Он до того увлекся спиритизмом, что через две недели мы получили от него, совершенно неожиданно, из Киева письмо, в котором он сообщал тете, что женится на госпоже Офоськиной. Так ему, по его словам, приказал «дух Ориона на линейке». А какой-то неведомый Котофей даже грозил ему неисчислимыми бедами, если он подумает ослушаться этого повеления. Потом мы потеряли его из вида. Через три года после того узнали, что госпожа Офоськина отыскала в нем необыкновенный комический талант и заставила его поступить на сцену вместе с нею и распевать Менелаев, Бобешев и тому подобную дрянь. В Менелае она привела в восторг всю публику таким дырявым зонтиком и старым ободранным чемоданом, каких еще в Астрахани и не видали, а в le roi Bobeche – сальною свечкою, воткнутой в корону, причем он поминутно тушил эту свечку «для экономии», заставляя от восхищения ржать либеральных царицынцев. Бедный «либр-пансёр»! Воображаю его важную фигуру в пестрых опереточных костюмах, его «мыслящее выражение» лица под грязными черными и рыжими париками, под грубой размалевкой провинциального грима! Еще через несколько времени от него пришло письмо, в котором он, прося у тети денег, писал, что хотя театр и не оправдал его ожиданий и публика в Перми ведет себя очень грубо, но занятия спиритизмом идут весьма успешно, и что они вместе с своею женой Паулиной уже дошли до материализации духов. Их видимые и ощущаемые образы издают членораздельные звуки, весьма понятные опытному слуху. Так, после спектакля, где Паулина изображала Жирофле-Жирофля, или, как назвал их антрепренер специально для пермской публики, подделываясь под ее грубые нравы, – Журавли-Журавля, они вдвоем вызывали Емельяна Пугачева и беседовали с ним о будущих судьбах России, и Емельян Иванович сообщил им при этом весьма мало утешительного, хотя поп Аввакум, тоже материализованный ими, был противоположного мнения… Он что-то очень подробно сообщал нам об этом, но я все теперь забыла. Не до того!

Примечания