Лабатт перестал смеяться, как только вышел за дверь, и загромыхал тележкой по коридору. Его глаза вылезли из орбит, когда он повез ее еще быстрее. Упоминание о сове было слишком тревожным. Если Томас видел сову, это означало смерть. Скорую. Лабатт перебирал в уме списки людей, которые могли умереть. Людей, против смерти которых он не возражал бы. Людей, против смерти которых он очень бы возражал. Людей, смертью которых он был бы сильно напуган, и та вызвала бы у него боль в сердце. А потом, оставался и он сам, в некотором смысле очень близкий Томасу человек, так как они вместе ходили в школу и иногда пересекались на работе. Да, он был достаточно близок Томасу, чтобы стать жертвой. К тому же он чувствовал за собой вину и ему могло грозить наказание.
Очень тихо он пробормотал, обращаясь к пустому коридору:
– Помоги мне, Родерик.
Кто?
Томас принадлежал к поколению «после-буйвола-кто-мы-теперь». Он родился в резервации, вырос в резервации и предполагал, что там же и умрет. У Томаса были часы. Но он забывал ими пользоваться, ориентируясь только по солнцу и луне. Родным он считал свой древний язык, но также говорил по-английски – с мягким выговором и с почти незаметным акцентом. Этот акцент мог принадлежать только людям его поколения. Эта одновременно мягкая, но в то же время твердая манера говорить ныне была утрачена. Его поколению требовалось определиться с тем, кто они такие. Кто такой индеец? Что означает это слово? Кто он, кто, кто? И каким образом это проявляется? Каким должно быть отношение индейцев к этой стране, которая завоевала их и всеми возможными способами пыталась поглотить? Иногда страна все еще активно ненавидела индейцев, это правда. Но теперь все чаще появлялось мощное восхитительное ощущение. Войны. Гражданство. Флаги. Этот законопроект о расторжении договоров. Артур В. Уоткинс считал, что он будет принят для их же блага. Чтобы поднять их до его уровня. Даже открыть им врата рая. Как могли индейцы держаться особняком, когда победители то и дело протягивали им руки, чтобы прижать их к сердцу с чем-то похожим на любовь?
Флаги
В тот год его отец выглядел особенно изможденным, с выступающими скулами. Томас всегда был голоден. Тогда они дошли до еды, которая бывала на их столе лишь в самом отчаянном положении, – кусочков лепешки, намазанных оленьим жиром. В дневной школе резервации кормили только один раз в день. Государственная школа-интернат славилась трехразовым питанием. Она находилась в дне езды на повозке, и то если вы отправились туда задолго до рассвета. Мать Томаса, Джулия, или Аван, плакала и прятала лицо, когда он уходил. Она разрывалась от противоположных чувств – может, лучше подстричь ему волосы самой? В школе ему все равно подстригли бы волосы. А подстричь волосы означало, что кто-то умер. Это был способ выразить скорбь. Как раз перед тем, как отцу с сыном предстояло уйти, она поднесла нож к косе. Она повесила бы ее в лесу, чтобы правительство не смогло задержать сына надолго. Чтобы он вернулся домой.
И он вернулся.
Первое, что Томас заметил в школе, были встречающиеся повсюду полотнища полосатой ткани – красной и белой. На ней встречался и синий цвет.
Флаги.
Они были повсюду, свисали с шестов, были приколоты к воротникам, окружали школьные доски, висели над дверями. Сначала он подумал, что это украшения. Учитель показал ему, что он должен положить руку на сердце и повторять слова, которые уже знали другие дети. И все это время смотреть на флаг. Томас повторял слова учителя, хотя и не понимал, о чем она говорит. Постепенно звуки в его сознании обрели форму. И еще позже в их рисунок добавились новые кусочки и детали. Он пробыл в школе несколько месяцев, прежде чем расслышал фразу «флаг, за который стоит умереть», и его медленно пробрал озноб.
«Лесной затор 26»
Когда поезд прибыл в Фарго, Лесистая Гора попросил Патрис записать ему имевшиеся у нее два адреса.
– Зачем?
– Затем, что ты еще ребенок. Я имею в виду, не приспособлена к городской жизни. А так я смогу найти твой след в случае, если ты пропадешь.
– Не бойся, я не заблужусь.
– В лесу. Вместе со своей корой от спазмов.
– Я бывала в поселке.
– Тут большой город, Пикси.
– И что ты о нем знаешь?
– Я о нем знаю больше, чем ты. Однажды я навещал тут сестру. Несколько раз мне приходилось драться.
– И ты хоть раз вышел победителем?
– Нет.
– Жалко, что так. Ладно, вот тебе адреса, куда я направляюсь.
Пикси – Патрис – написала адреса на клочке газеты. Она не сказала ему об адресе на случай чрезвычайной ситуации. Бернадетт была его единоутробной сестрой. Лесистая Гора сунул клочок бумаги в карман. Поднявшись, он посмотрел на нее сверху вниз. Не раздумывая, как будто это было вполне естественно, он попробовал улыбнуться так, как частенько практиковался в зеркале для бритья. О, и она ответила, разве нет? Посмотрела на него с удивлением. Он почувствовал на себе ее взгляд, когда отвернулся. Потом она наблюдала, как он идет по проходу вагона и высаживается…
Она подумала: что это было? Эта улыбка? Как будто он позаимствовал ее с киноафиши какого-то дешевого фильма. Улыбка, похожая на тесто в ее ведерке с обедом – грустная и сырая. Не пропеченная даже наполовину. Патрис откинулась на спинку кресла, достала ведерко с едой и взяла из него несколько щепоток пеммикана, глядя в окно на центр Фарго. Бар «Империя»[49 - «Империя» стал одним из первых баров, открытых в Фарго после сухого закона (действовал в США с 1920 по 1933 г.).]. Потом она увидела идущего Лесистую Гору. Он шел, размахивая спортивной сумкой. Если он войдет в бар, она больше никогда с ним не заговорит. Он прошел мимо.
Ладно, может, когда-нибудь, подумала она, и поезд тронулся.
Она спала так крепко, что узор на обивке сиденья отпечатался на щеке. Когда она проснулась и поднесла пальцы к лицу, то почувствовала на нем ямочки, оставшиеся от жесткой ткани. Поезд проделал уже долгий путь и теперь проезжал через Сент-Клауд[50 - Сент-Клауд – город в штате Миннесота, США.]. Совсем скоро она приедет в Миннеаполис. Жилистая дама сидела рядом с Патрис, бойко работая узкими серебристыми спицами, которыми из похожей на белую пену пряжи вязала напоминавшее паутину детское одеяльце. Его изящные складки струились вниз и собирались лужицей у нее на коленях. Патрис отвернулась, но дама заметила, что она не спит, и представилась:
– Битти.
– Патрис.
– Что привело вас в Города?
– Я ищу свою сестру и ее ребенка.
– О-о-о? – отозвалась Битти, и ее щеки задрожали, когда она это произнесла.
Она была плоской изможденной женщиной. Кожа головы просвечивала сквозь бесцветные пряди волос. Ее губы были бледными и тонкими.
– Как поживает ваша сестра? А ее ребенок? Я полагаю, вы собираетесь навестить новорожденного?
Женщина озабоченно поджала губы и, прищурившись, посмотрела на спицы.
– Не совсем так. Она пропала. Я имею в виду, что мы долго ничего о ней не слышали. И я никогда не видела ее ребенка. Я беспокоюсь. Возможно, что-то случилось.
– О, боже мой, нет, нет, нет! Я надеюсь, с ребенком не произошло ничего страшного!
Спицы женщины продолжали двигаться взад и вперед. Их насекомоподобное щелканье усилилось. Внезапно женщина повернулась к ней с таким видом, словно предлагала решение проблемы:
– Я помолюсь за вашу сестру.
– Спасибо, – поблагодарила Патрис.
Женщина закрыла глаза, но продолжила вязать, не пропустив ни одной петли. Ее губы цвета глины шевельнулись. Нежность заиграла на ее лице. Патрис отвернулась и прикрыла глаза, пытаясь прогнать остатки сна. Когда она обернулась, женщина все еще молилась и вязала. Одеяло стало еще длиннее. Патрис чуть не заговорила, но губы женщины все еще шевелились, и ее бормотание было напряженным, почти слышимым. Патрис снова отвернулась и уставилась в окно. Ровные пышные поля остались позади, сменившись дубовыми рощами и бурыми лугами с пасущимися дойными коровами. Вдалеке, с одной стороны, она могла разглядеть скопление высоких коричневых строений. Внезапно вдоль путей выстроились задние дворы разрушенных домов, а затем – кирпичные склады. Темп движения поезда замедлился до легкого покачивания, а размеры построек увеличились. Вскоре по обе стороны от путей выросли еще более высокие здания. Потом мимо них, всего в нескольких дюймах, промчался еще один поезд, как во сне. Наконец поезд замедлил скорость до ползучего хода и въехал в сооружение, полное теней и высоких колонн, где с шипением остановился.
– Вот, – сказала женщина, открывая глаза.
Она свернула тонкое одеяло и протянула его Патрис:
– Это для ребенка вашей сестры.
Женщина проскользнула в проход.
– Спасибо! – крикнула вдогонку Патрис, но женщина не обернулась.
Патрис на мгновение прижала одеяло к лицу. У него не было запаха – оно даже не пахло пряжей. Нет, подождите, там что-то было. Какой-то едва уловимый запах печали. «Эта женщина потеряла ребенка», – догадалась Патрис. Но одеяло показалось ей гарантией того, что она найдет Веру и ее малыша. Она сняла свой самодельный чемодан с полки над сиденьем и засунула в него детское одеяло. «Доброе предзнаменование», – подумала она. Затем Патрис последовала за другими пассажирами по проходу.
Она спустилась на платформу и последовала за указателем к главной билетной кассе и зоне ожидания. Там были сиденья, похожие на церковные скамьи, но с подлокотниками, отделяющими одно место от другого. Дерево было твердым, прогретым и потертым там, где успело поерзать не одно поколение людей. Она присела тоже. Затем она вспомнила о помаде и обновила ее, глядя в маленькое зеркальце. Люди поднимали на нее глаза, как обычно бывает, когда женщина красит губы на публике. Иногда Патрис делала это просто на всякий случай, желая проверить, что творится у нее за спиной, или чувствуя какую-либо угрозу. На этот раз она посмотрелась в зеркальце, просто чтобы собраться с духом. Это должно было случиться. Она не могла ничего предвидеть. Что будет дальше? Как она собиралась добраться от железнодорожного вокзала до нужного дома? Она думала, что сможет дойти до места пешком. Мили для нее ничего не значили. Но теперь она достаточно хорошо видела размеры этого города, чтобы понять: несколькими милями дело не обойдется. Вокруг нее тянулись улица за улицей, до смешного похожие одна на другую. Ей требовался совет. Может быть, одна из женщин в билетной кассе? Она убрала помаду и подошла к окошку.
– Возьмите такси, дорогая. Просто подождите снаружи на одной из вон тех скамеек.
