Что еще? Стол?.. Тоже протереть и немедленно уходить отсюда!..
Она остановила себя и свою панику – оказывается, все это время паника оставалась с ней, в ней, и это именно паника хватала и засовывала в карман чашки и тряпки.
Что-то Любовь Ивановна должна была отдать Инне. «Я все отдам вам сейчас», – сказала она и пошла в комнату за этим «всем» и получила пулю в висок.
Что?! Что это могло быть?!
Инна вернулась в комнату.
Голый пол, голые стены, «библиотечный» желтый стол, нелепо стоящий сервант. И труп за зеленым креслом.
Пятнадцать минут назад они разговаривали. Пятнадцать минут назад вдова беспокоилась об утреннем рейсе в Питер и знала, что Катя должна забрать брата с дачи. Пятнадцать минут назад она скручивала жгутом полотенце и толковала, что «Толя не стрелял в себя».
А в тебя?.. Кто стрелял в тебя?!
Нужно уходить. Немедленно, сейчас же.
Ничего не было в этой комнате такого, за что можно было бы убить. Бутылки? Стаканы? Газеты?!
Кроме газет, на столе еще были пластмассовая тарелка с какими-то засохшими следами и огрызок яблока в пыльной вазе. Газеты лежали стопкой, перегнутые и распотрошенные, и Инна в своем бреду мимолетно удивилась, что кто-то в этом доме читал газеты да еще что-то писал на них!
Написано было синей ручкой, прямо поверх дрянной типографской краски. Она глянула, долго не могла прочесть и едва удержалась на ногах, когда синие закорючки сложились в ее собственную фамилию – Селиверстова.
На газете было написано: «Селиверстовой».
Раздумывать было некогда и, схватив всю пачку, она побежала к двери, рукавом шубы выключила свет, проскочила коридор и вылетела на лестницу.
Холод, тьма, тишина, только ветер гремит по крыше.
Трясясь с головы до ног, Инна осмотрела замок, клацнула «собачкой», выпуская ее, и толкнула дверь. Замок негромко и отчетливо щелкнул, как будто выстрелили из пистолета с глушителем.
Господи, помоги мне!..
На цыпочках, чтобы не стучать каблуками, Инна скатилась по лестнице, посмотрела в дверную щель – никого не было перед домом, кроме ее машины в круге мертвенного света, – и кинулась вперед.
– Ты чего так бежишь, Инна Васильевна? Случилось что?
– Быстрей, – выговорила она, – уезжай быстрей, Осип Савельич!
Он знал ее много лет. Так знал, что на этот раз повиновался немедленно.
Машина, казалось, прыгнула вперед, за пределы размытого круга, понеслась в метели, и, только отъехав довольно далеко, Осип включил фары.
Инна тяжело и редко дышала.
Очень хотелось вымыть руки, липкие от пота и типографской газетной краски. Казалось, что, если вымыть руки прямо сейчас, все кончится, остановится, придет в норму.
«Придет в норму» – так говорил губернатор Мухин на совещаниях.
– Осип Савельич, поезжай куда-нибудь.
– Далеко?
– Не очень. Только чтоб не сразу домой.
Нельзя спрашивать – куда, вспомнилось Инне. Примета плохая. Надо спрашивать – далеко ли.
Примета действительно оказалась плохая. Просто на редкость плохая.
Газеты лезли ей в нос, и она все отпихивала их, а потом поняла, что держит их, плотно прижав к себе, как младенца. Она швырнула газеты на сиденье.
– Осип Савельич, мы с тобой сегодня вечером ни к какому губернаторскому сыну не ездили, – выговорила Инна, глядя в окно, – мы с тобой кататься ездили.
Он посмотрел на нее в зеркало заднего вида.
– Далеко ездили-то?
– До Березняков и обратно.
Березняками называлось село на самом берегу Енисея.
– Зачем ездили?
– Просто так, говорю же. Кататься. Тоску послепохоронную разогнать.
– Понятно.
И никакого вопроса. Ни одного, хотя Инна по его макушке видела, какое его грызет любопытство!
– Во сколько вернулись?
– Когда домой приедем, посмотрим на часы.
– А поехали, стало быть, в полдесятого?
– Да.
– Понятно.
Ничего тебе не понятно, драгоценный ты мой Осип Савельич. Ничего тебе не понятно, но я не скажу тебе ни слова и ничего не стану объяснять.
Не скажу, пусть даже твое любопытство прогрызет тебе в черепе дырку.
Все лучше, чем та, что в виске у Любови Ивановны Мухиной.
Инна все смотрела в окно.
– Осип Савельич, пока меня не было, из подъезда никто не выходил?