Многое навсегда

Глава 1. Хитрый взгляд

У самого входа они совсем незначимо, несущественно и вроде как между прочим поцеловались. Наверное, скорее даже чмокнули друг друга, стараясь не выдать взаимное волнение.

– Лишь бы у Муси все получилось, – внезапно произнесла Карина.

– Конечно, только о ней и мысли. Я обязательно прослежу, – Алексей, стараясь подыграть настроению жены, интонационно продублировал ее фразу.

Кошка Муся, их общая пушистая любимица, нагулявшая к сроку огромный живот, собралась наконец рожать. Впрочем, ради того же привез в роддом свою Карину и Алексей. И одновременность происходящего не могла не стать в их семье предметом довольно целомудренных шуток на тему «кто виноват в обоих случаях». Относящихся одинаково, как к Алексею с соседским монастырским котом Евстафием, так и к Мусе с Кариной.

«Ну вы, девушки, и даете», – Леша произносил это с явной и непредумышленной гордостью будущего главы огромной семьи. Говорил, нежно прижимая одновременно и одну, и вторую. Муся и Карина только ласково моргали и смотрели в этот момент на него особенно преданно и снисходительно.

Девятимесячный срок подходил к завершению. Мальчуган ожидался здоровеньким во всех смыслах и размерах. В связи с этим роды предполагались сложными, и Карина впервые в жизни испытывала необъяснимый психологический вакуум. Спроси ее, и она никак не могла бы описать происходящее с нею. Ну как сказать… Карина не боялась, но неизвестность старательно изводила ее до самого донышка.

Впрочем, все это оказалось ненадолго. Ребенок внезапно проявил свой торопливый характер, и воды отошли прямо во время первого осмотра. Как раз через полчаса после того, как она настояла: «Леша, поезжай скорее на свою работу, все планово, и еще не скоро».

Как же она жалела позже, что категорически не хотела присутствия мужа в родовой палате. «Я буду чувствовать себя как-то не так». Вот ведь «консерваторша». Уже было поздно что-то менять, но она даже ненароком позвала его пару или тройку раз вслух. Сколько точно – не считала, а совсем скоро у нее не осталось времени, чтобы отвлекаться на всякую ерунду.

Когда врач и акушерка познакомили ее с только что рожденным сыном, положив на горячую мамину грудь, Карина ощущала себя какой-то единой вселенной по производству счастья. И в этот момент замерла от удивления: ее Сын был настолько прекрасен, что не было слов. Или показалось?

Ну как, вообще, в принципе, может быть так красив человек? Или какой-то маленький гномик? Эти чудесные руки и ноги, эти изящные пальчики и самые умные в мире глаза. Вот только как раз глаза никак не хотели открываться пошире. Какой у них цвет? Вроде бы карие, как у мужа. В родовой палате висел странный сумрак или тень падала неудачно .

Неимоверный прилив сил быстро сменила какая-то усталая желеобразность. Болели даже ладони – казалось, еще чуть-чуть и сломала бы ручки на кресле. Господи, как же кружится голова… Но все равно, как легко и хорошо.

В какой-то момент Карина почувствовала себя в карете. Вместе сыном их везли в палату. Она не могла и не хотела больше заниматься самодиагностикой, после чего одновременно моргнула и моментально заснула с ясным и в целом справедливым ощущением, что именно сегодня тот последний день, когда ей придется спать в принципе.

Всего через полчаса она проснулась также быстро. Малышок, стараясь выдавить хоть каплю, присосался к груди чуть сильнее, и на мгновенье стало невыносимо больно. Как будто кормишь плоскогубцы. Но чувство абсолютного блаженства перебивало все страдания. Уже можно было перевести дух и набрать телефон мужа.

И все-таки сейчас ребенок действительно казался ей почти «китайцем». Нет, правда, теперь она разглядела своего Сережика или Ежика – так Карина его тайно называла весь последний, предродовой месяц.

Перед ней был совершенно азиатского вида мальчуган. Успели подменить? Карина даже закричала, точнее заверещала. Бог его знает, как охарактеризовать этот странный, но пронзительный звук. На шум прибежала дежурная медсестра.

Внутренне молодая мама уже корила себя за этот эмоциональный всплеск. «Вот, дура, и ребенка напугала. А чей он по-твоему, если не твой?» – внутренне заворчала она на себя, но акушерка, видимо, поняла это без слов. «Что ты кричишь, приснилось что-то?» – тихо-тихо произнесла медсестра: «Смотри, как на тебя похож». Карина внезапно улыбнулась. Что-что, а это абсолютно точно. Малыш был ее копией: две руки, две ноги, одна голова. Так она иронизировала, но понимала, что Ежик, конечно, их и ничей более. И шевелюрой он был такой же немного вьющийся, а оттенок волос совсем как у нее в детстве…

Пора было звонить мужу, но она никак не решалась. Ступор. Карина, верная жена и мать мужниного ребенка, не могла никак сообщить, что ребенок родился и на него, Алексея, совсем не похож. Кардинально. И пальцы сами набрали маму:

– Мамочка, все нормально, сынуля, три девятьсот. У меня тоже все хорошо. Отдыхаю. Сплю. Леше еще не звонила, – и внезапно для себя Карина рассказала про случившееся с внешним видом Сережи. Милая мамочка сразу все поняла:

– Глупости. Не волнуйся, солнышко, я скажу ему, что ты отдыхаешь, и подготовлю. Все разъяснится. Спи, Родныш…

Сон не приходил, но усталость потихоньку сказывалась. Маленький спал на боку, направив свой прищурившийся взгляд в сторону мамы.

Впрочем, глаза его были закрыты. Как положили, так и лежал. Но из-за особенностей разреза век, мордашка ребенка казалась не только уморительной, но и такой уж совсем-совсем хитрой. Как будто этот малыш все знал наперед про маму-папу и окружающий его большой мир.

Карина и спала, и нет. Периодически приподнималась и слушала дыхание Ежика. Ей иногда казалось, что он не дышит или сопит как-то не так. Нет, почудилось…

Внезапно прошептал вибросигнал смс-сообщения от мужа: «Спасибо, моя родная! Вот и я самый счастливый человек на свете! И это все из-за тебя. Вышел на улицу и кричу: Я люблю тебя! P.S. Муся родила… Ах, вы мои хорошие!»

– Вот пьяница! – применив дедукцию, женщина поняла ситуацию с мужем по-своему. Все двусмысленное и неприятное внезапно осталось где-то далеко позади. И теперь Карина даже уже не просто спала, а бесконечно долго погружалась и погружалась в необъяснимую и благодатную нирвану…

Глава 2. Консенсус

Слишком медленно минула еще одна неделя. Бессонница еще недавно казалась хронической и бестолковой – ребенок очень плохо спал и никак не прибавлял вес. Более того, терял его. И если неделю назад Карина была непреклонна – «только естественное вскармливание» – то теперь осторожные слова их семейного доктора воспринимались ею уже как что-то вполне допустимое:

«Наука еще не доказала абсолютную нежелательность детских смесей. Особенно в вашем случае, когда малышу явно не хватает грудного молока». И маленькая бутылочка сделала невозможное: малыш впервые мирно провел почти целую и, очевидно, сытую ночь.

Но, несмотря на этот несомненный успех, усталость накапливалась по спирали, виток за витком. Росло и раздражение: кем, чем – всем. Не было сил даже на ссоры, так что мириться не было и нужды.

Сначала мама приехала на неделю, потом осталась еще на три дня. Стало полегче, появились частые и осмысленные улыбки ребенка и взрослых. Временами с юмором все вместе вспоминали тот самый первый разговор, где мама сообщала Алексею про рождение сына:

– Леша, поздравляю! У вас с Кариночкой сынок!

– Уже-е родила?! Ура!!! И вас тоже поздравляю, Бабушка! С внуком! Спасибо вам Ангелина Степановна за чудесную новость! А как Карина, что она сама не позвонила?

– Все хорошо у нее. Отдыхает, спит! И сын рядом – она боится его разбудить. Завтра с ней поговоришь. Богатырь родился. Шутка ли, три девятьсот? Весь в тебя…

– Спасибо. Господи, как же здорово!

– Да… Сыночек необыкновенный. Такой ладный… Ручки хорошие… Ножки, одна к одной… Волосики Кариночкины… И глаза карие, как у тебя… Ручки замечательные…

Семья смеялась, каждый раз вспоминая, как мама в тот самый вечер так неуклюже и излишне постепенно подводила зятя к монголоидному разрезу глаз сына, по пути перечисляя подряд и по нескольку раз почти все органы человека.

Леша во время подобных обсуждений каждый раз рыдал от смеха в голос: «А я, главное, не понимаю, что так разговор с описанием частей тела затянулся. Может, какой-то особый обряд при рождении? А Ангелина Степановна все продолжает и продолжает».

Теща же со своим неоднократным высшим образованием в тот раз чуть не ругнулась ненормативно, когда Алексей внезапно ей объяснил, что у него в крови есть гены бабушки-кореянки. Родные его давно умерли, и на пожаре сгорели все фотографии, кроме одной, а сам муж Карины был абсолютно европейской внешности.

«Предупреждать надо. Заранее», – с вызовом в сердцах произнесла тогда теща, но радость от рождения внука взяла свое – распрощались в тот вечер совсем на позитиве.

И все же Карина постоянно переживала уже не за наследственность: «Я плохая мать, я не должна быть ею, я не могу даже накормить ребенка». Дополнительные ненужные страдания приносили мысли о не снижающемся весе, да и периодически хотелось спрятаться совсем и от всех – словом, налицо были уже не начальные признаки послеродовой депрессии.

Доктор посоветовал только одно: если есть возможность сменить обстановку – меняйте. Мысль о временном переезде к теще загород пришла ко всем одновременно. Даже Мусе.

Кошка Муся спасала хрупкий семейный мир, как могла. Сначала заботами, куда пристроить семерых котят – в этом году случился плодородный рекорд. Затем перешла к традиционным кошачьим приемам успокоения, мурчания и возлежания, а уж если они не помогали, то в городеих квартиру на втором этаже пару-тройку раз тайком пробирался ее суженый, боевой представитель местной фауны – уже известный нам кот Евстафий.

С криком «Антисанитария!» лохматое страшилище изгоняли с позором, пол замывали мыльной пеной, как святой водой, а постоянный стресс полностью вытеснялся этим неожиданным приключением.

Это на некоторое время сплачивало-спасало семью, но сил кошачьих явно недоставало. Так что тема переезда была встречена громким одобрительным мяуканьем, поддержанным и более членораздельным гулом на общем семейном совете.

Теща и сама-то переехала туда несколько лет назад. Судьба Карининой мамы была связана с парнокопытными. Но не какие-то там коровы и быки стали для нее делом жизни. Она была специалистом по зубрам. Для тех, кто давным-давно не интересовался зоологией, нужно напомнить, что это одни из самых древних сверстников мамонтов. И крупнейшие из европейских животных. Вообще, бабушка Ангелина считала их еще и самыми благородными, умными и сильными, что вполне соответствовало действительности.

Карина сама выросла среди этих громадин. Они жили тогда в Токсово Ленинградской области, и примерно через год после рождения девочка сделала первые шаги по траве, на которой вот только что лениво возлежал огромный мохнатый зубробизон по кличке Крепыш.

В постоянном соседстве с крупным и абсолютно жиким рогатым скотом и при малейшем отсутствии страха Карина выросла в успешной бизнесвумен. Правда, характер ее бизнеса кардинально отличался от занятий ее детства – она открыла сеть авторских художественных школ. Что демонстрировало в ней цепкую предпринимательскую хватку в наше непростое и противоречивое время.

Конечно, Леша, более походивший делового и уверенного в себе и спокойного зубра (возможно этим он своей будущей жене так сразу и приглянулся), всячески ей помогал. К тому же именно быки и свели их в свое время на андалузской корриде.

Теперь же владелец куда более крупных коммерческих холдингов, Алексей и предложил Карининой маме после смерти ее горячо любимого мужа – Карининого отчима – переехать поближе к дочери, но ведь и не потерять связь со своим зуброувлечением. Так Ангелина Степановна стала владелицей затерянного в лесах, но комфортного коттеджа на границе с Приокским террасным заповедником, который славился и своей зубровой фермой.

Торжественное переселение Сережика «со товарищи» было намечено на ближайшее время. В бесконечных сборах было упаковано столько чемоданов, что чудилось, что выезжает целая тройня. Впрочем, приготовления казались не только бесконечными, но и бесполезными. Стали очевидными какие-то новые азбучные истины: сколько ребенка в путь не собирай, все равно в глазах у бабушки будет: «что вы набрали?» и «простудить его совсем решили?».

Справедливости ради, что прецеденты в семье Карины уже были: папа и мама в самые первые дни своего младенческого родительского опыта подержали ее на сквозняке и получили неожиданное и трудно неразделимое с ней двустороннее воспаление легких. О чем вспоминать совсем не любили.

Последствия хвори еще долго отзывались постоянными чихами и кашлями, которые были решительно отрезаны дедушкой в одиннадцать Карининых лет. Дед стал тайно скармливать внучке мороженое в брикетах и вафельных стаканчиках самыми морозными днями. До этого момента девочка искренне представляла пломбир каким-то расплавленным кремом комнатной температуры – именно до такой консистенции доводили лакомство ее предки, чтобы не допустить очередной инфлюэнции1.

Словом, в воспоминаниях о прошлом и мыслях о будущем и стартовал этот длинный разношерстный автокараван, увозящий к границе цивилизации не только часть их скарба, но и привычный уклад. И, как оказалось, этим не ограничился.

Глава 3. Воля и неволя

       Опять загромыхал замок. Значит уже час по полудни. Ну как еще определить время в этом вечном полумраке. Только по скрежету замочной скважины, извещавшему о том, что принесли новые «разносолы» и колокольному перезвону. Впрочем, старика это совсем мало волновало. Последнее время он так ослабел, что порой не мог самостоятельно взять в руки миску со своей «голландкой2».

Вот и сегодня черный инок, обычно приносящий похлебку, с. сомнением посмотрел на затворника. Но не его дело было рассуждать о заключенном, который вот уже больше дюжины лет содержится здесь, в этой отдаленной камере-келье в специальной монастырской тюрьме по личному указанию самого отца-императора. Впрочем, казалось бы, столь важное знакомство для сидельца никаких преимуществ явно не добавляло.

А правда старика заключалась не только в долговременных муках одиночки, преклонном возрасте или никудышном здоровье. Старец Даданий с незапамятных времен научился почти не чувствовать свое тело. Лишь в самые страшные приступы боли мог иногда издать он чуть слышимый чужому уху малозначительный стон. Монах был давно где-то сам в себе или, скорее, совсем вне своего тела. Он с исстари овладел этим чудом. Собственно, за что и расплачивался так или иначе всю свою жизнь.

Он так хорошо помнил тот самый первый раз. Очень тихий, но столь узнаваемый им теперь внутренний голос лишь призвал его «Иди и сделай». И он пошел. Сдвинул и перевернул весь свой мир. И не только. Задел он так или иначе и судьбы множества других людей.

Много что успел и сделал, столько всего познал и понял, но так и не мог исправить своего первого шага. И как ушел он тогда, так и не слышал он больше про них. Ни о Глафире своей, ни о сыновьях. Не слышал, но все теперь знает. Померли они тогда от мора. Поздно он проникся. Не заранее. Ведь, кабы загодя, так, наверное, и помчался бы со всех ног, чтобы спасти-вызволить ее, Глашу, любу свою единственную из беды. Ну и сынков, конечно. Не знал.

Сказал ему голос тогда о его предназначении, изъявил свою волю и ведь после так и не умолк. Не только звуки, но и многочисленные видения одномоментно стали посещать во снах и даже в изменчивой полуреальности тогда еще совсем младехонького землепашца. Попробуй не поверить, когда в тебе звучит библейское «Встань и иди!». Так он и стал иноком Даданием.

Время расставляло все по своим местам. Научился он распутывать оживающие внутри него картины, сноровил обратить их в слова и записывать, но не сумел скрыть он своего чудесного дара. Записки свои схоронил он тогда совсем плохо.

Находили их и свои, и чужие, воспрошали, что да как. И ведь находил он язык со всяким. Говорил хоть и трудно, но понимал его и монах, и воин, и мастеровой, и благородный. Помалу знал многие языки, и приходили эти знания к нему, как будто с небес спускались.

И было в его словах чему удивляться. Видел он грядущее. Сначала великое. Потом рядовое, про каждого мог сказать, но не всегда и не сразу. Находили периоды затмений, как будто занавес какой опускался, и копились его картины где-то, видимо, чуть в стороне. А может, отводила рука сверху его от каких-то бед и невзгод или, напротив, желала, чтобы все вовремя и без вмешательств извне случилось, и как на небесах написано, так и произошло. Вот и жизнь прошла этими полосами-всплесками-впадинами. А у кого по-другому?

Когда же это случилось? Старческая память порой с трудом возвращала его назад, а вот иное прозрение с абсолютной легкостью бросало его в будущие века. Но не желал он сегодня двигаться вперед. «Назад, назад, назад!» – пела его душа, но предатели-воспоминания ускользали вновь.

Мелькали и пропадали образы. Память пытала сама себя и не могла сразу сыскать нужное. Шла шагами, скакала как лягушка или даже, скорее, как какой-то кузнечик – вперед, назад, с былинки на ветку, с колоска на цветок. То присядет, то сорвется, то снова уцепится. Иногда не к месту и не вовремя.

Вот вдалеке, средь контуров из запасников того самого прежнего времени возник нынче черным силуэтом и игумен Насарий. Не договорили с ним они тогда на Валааме, не стал святой отец слушать эту заблудшую душу про голоса угодные и образы грядущего. Воздвигал-возрождал он тогда обитель островную в преддверии посещения ее самим владыкой, но на подвиг в пустыне тогда еще юного клирика благословил. Вот с его крестного знамения и начал Даданий свое шествие во имя веры.

Исчез Насарий, другой приблизился. Кто – сразу не разобрать. Сколько же лет прошло тогда с момента, как ступил он на этот свой отшельнический путь? Какой же это был год, когда вышел он к рекам Солонице и Волге, где на их стыке и приняли его сызнова в обитель монастырскую? Странно спрашивать самого себя о таких знаменательных датах. А ведь изменил сей факт всю его тишайшую монашескую жизнь. А уж коли такие дислокации обозначились, значит, что перед ним сам добрейший и приветливый епископ Павел. Тот, что и сдал его тогда за «записки о грядущем» губернатору. Именно в тот момент мирской голова и произнес что-то совсем простое. Но вот что?

– Да, как же это он молвил-то? – старец никак не мог припомнить и нанизать нужные буквы в слова и вдруг процитировал совсем точно, но как-то почти не своим голосом: «Негоже было такие имена в чьих-либо видениях даже начинать представлять.

А если уж и случилось, то как можно посметь узреть их величеств возможную кончину в воображаемом – это ли не посягательство на жизнь венценосных особ в осязаемом?» И отправил монаха по этапу в Санкт-Петербург для разбирательств. Нужно признаться, был монах в городе Петровом тогда впервые. Столица времен блистательной Екатерины II, несмотря на неудобства тюремного транспорта для подобной экскурсии, Даданию пришлась вполне по душе.

Впрочем, излишне коротким было его здешнее пребывание. Как и само заключение. Впервые познакомившись с милостью государыни, легко отменившей прозорливому безумцу лютую казнь, отправился строптивый ясновидец по ее же воле на пожизненное пребывание в крепость Шлиссельбург. Играючи начиналась ссылка, как спор на «чет-нечет»: «Посмотрим, кто кого переживет». О чем арестанту и передали.

Прочитала, значит, веселая царица про участь собственную и такую скорую кончину. И ставку свою уже сделала. Но гандикап3 здесь был не у того, кто предполагал, а у тех, кто ведал. Впрочем, именно тогда случилась с Даданием очередная «темнота» – не было для него ни голосов, ни картин.

Не мог он опять знать, что впереди. Может, и хворь ждет, а может, и эшафот – вдруг всемилостивейшая опять записки перечитает и осерчать вздумает. Впрочем, мотнул головой, отогнал сейчас от себя эти страшные годы старец и вознамерился вернуться к тому, кого давным-давно звал.

– Глаша моя, Глаша, – отнюдь не сентиментально, а как-то абсолютно твердо повторил про себя монах. И, наконец, столь долго не находимый им образ потерянной навеки суженой возник в его мыслях, совсем как наяву. Только слепящее мозг старика внутреннее свечение вокруг головы и тонкого изящного стана женщины говорило об иллюзорности происходящего.

– Глашенька, люба моя, вот и свиделись опять. Спасибо, Господи, – в очередной раз повторил старик, правда уже совсем легко: – Спаси, Господи, твою и мою душу, скоро уж насмотримся воочию друг на друга…

И как заклинание, как драгоценную мысль, звучащую однозначным философским итогом, произнес: – Так возсияти любы4…

Глава 4. Перед Большой грядой

       Многие знавшие Проводника друзья ошибались, хоть на мгновение представив, что обычного человеческого имени он совсем не имел. Уж таковы судьбы больших и закрытых молодежных и не очень компаний – нет смысла и не принято, после того как тебе назвали чье-то дежурное и понятное для всех прозвище, произносить:

«А, на самом деле, как?» Но некоторые, знавшие его родителей, слышали от них и всамделишное, настоящее имя. По паспорту звали его достаточно мужественно и благородно – Прохор Валерьевич Кольский. Почти как…, впрочем, не столь важно. Имя-фамилия и правда звучали. Почему же он их чурался?

Москва в тот год отвернулась от Прохора в части работы. Несколько лет подряд Проводник испытывал себя то на одном трудовом поприще, то на другом. Но его творческая натура всегда хотела большего и лучшего. Ведущий, журналист, автор сценариев, писатель, продюсер, главный редактор.

Кем он только не был за несколько лет. Одно было уже понятно: Прохор скорее по натуре «артист», чем «режиссер». Его экстравертный характер бил ключом, горел огнем или, напротив, застывал камнем, как жертва взгляда Медузы Горгоны, всякий раз, если содержание его работы повторялось чаще, чем раз в неделю. А где же иную найдешь? Ну не мог он и не хотел делать то, что вызывало циклическую скуку. И снова уходил.

Словом, хоть в тот год столица не спешила потворствовать его удаче в деньгах и карьере, но дала ему счастливый шанс в любви. Он увидел Ее. Ну как увидел, скорее толкнул в сутолоке утреннего часа пик в метро какую-то пигалицу. Случайно. Разворачивался к выходу и задел. Росту он был заметного, и локоть его пришелся ей как раз по затылку. Извинился, но смотрела она на него все еще зло, обиженно. Было заметно, что ей ощутимо больно.

И тут давно уже передвигающийся по московским пробкам на подземке Прохор внезапно заметил в зрачках девушки какой-то чуть приметный, но узнаваемый «огонек». Он всегда видел этот женский взгляд на минуту раньше, чем сама его владелица понимала, что, пожалуй, уже отделила этого мужчину от всех остальных.

Что и предполагало логическое продолжение. Однако в этот раз все было иначе. Ни слова не произнося, попутчица молча вышла из вагона. Его же остановка была много позже.