Она достала ажурный платок из кармана халата, вытерла им свои красивые влажные глаза, всхлипнула и после небольшой паузы продолжила:
– С год назад наконец-то сумели её пристроить на нормальную работу через сестру мужа – Марию. Та, когда училась в Москве, вышла замуж за однокурсника-вьетнамца из высокопоставленной семьи, уехала жить туда. А года два назад они вложились здесь в гостиничный комплекс «Древо Хитрово» – имеют в нём долю. Вот мы и попросили устроить дочку на работу в этот большой отель. Её там сделали дежурным администратором. Элечке поначалу нравилось – кругом люди интересные, часто бывают иностранцы, и она вроде немного остепенилась. Но последние полгода опять стала частенько не приходить ночевать. Но обычно ночь-две, а тут – как ушла в четверг, так вот уже и нет до вторника! – в голос зарыдала женщина.
– Бабушка, почему ты плачешь? – в комнату снова вбежала девчушка, прижимая к груди котёнка.
– Иди ко мне, девочка моя, я тебя обниму! – причитала плачущая женщина. – Вот, может, дядя поможет нам найти твою маму!
Она обхватила руками свою внучку, та заревела в голос, а вслед за ней истошно замяукал и котёнок оттого, что его слишком больно сжали.
Мне стало ужасно неловко: я вдруг отчётливо понял, что Эльвира до сих пор лежит зарезанной в той самой комнате в отеле «Древо Хитрово», о которой рассказывал мне Скромный, и домой она уже никогда живой не вернётся. Но я не мог честно сказать об этом её матери и дочке, а потому вынужден был утешительно мямлить:
– Да, конечно, мама обязательно найдётся и вернётся домой.
Я взял у женщины флэшку с фотографиями Эльвиры, пообещал по возвращении в Нижний подключить к поискам местные интернет-агентства, скомканно попрощался и, стараясь не встречаться глазами с плачущими бабушкой, внучкой и котёнком, поспешно ретировался из горестной квартиры. В мозгу моём настойчиво пульсировали стихи Блока, «о том, что никто не придёт назад». Эта строчка свербила там острой занозой…
Возвращаясь к телецентру, откуда меня обещал забрать Моргунов, я собрался с мыслями и выстроил для себя логическую цепочку – почему неизвестный засекреченный учёный доверил уход за своей лабораторией в «Древе Хитрово» не кому-нибудь, а именно Эльвире.
Пазлы складывались: «Раз тётка Улябиной имеет свою долю в гостинице, значит, она наверняка в курсе всех секретов «Хитрово», – думал я. – И родственницу пристроила, и лишние глаза к учёному приклеила. Да только эти деятели не учли разбитной характер и жадность Эльвиры и то, что судьба зашлёт к ним в отель подарок в виде раздолбая Гоши Скромного».
КИНО, ВИНО И ОРХИДЕИ
С такими мыслями я вернулся к ульяновскому телецентру. Не успел закурить, как из дверей показался Михаил Моргунов:
– Ты уже здесь? Я как раз собирался тебе звонить. Мы выдвигаемся, ты с нами?
– Да, – ответил я, – как договаривались.
К нам подрулил «уазик»-«буханка», в нём уже сидели несколько человек из съёмочной группы. Мы тоже втиснулись в машину – и вот уже едем в гостиничный комплекс «Древо Хитрово».
По дороге мой приятель стал проговаривать с коллегами план их работы на сегодня. Начать ретроспективу они намеревались с показа и обсуждения с киноведами фильма «Собака Баскервилей» режиссёра Игоря Масленникова. После этого – просмотр «Жмурок» Алексея Балабанова и творческая встреча с его сокурсниками по экспериментальной мастерской «Авторское кино» высших курсов сценаристов и режиссёров Георгием Молокановым и Сашей Блудманом.
– Мишель, – по-дружески обратился я к Моргунову, пока мы ехали в «Хитрово», – странный коктейль у вас получается. Лично я не вижу никакой связи между этими фильмами, кроме той, что в обеих картинах играет Никита Михалков: сэра Генри Баскервиля у Масленникова и криминального авторитета Михалыча в «Жмурках».
– А и не надо искать никакой связи, – пожал плечами Михаил. – Мы предварительно набросали список известных отечественных и зарубежных режиссёров и периодически проводим мероприятия киноклуба с показами их картин попарно. Сегодня просто так совпало. Хотя, про Михалкова-то я и не подумал! Впрочем, даже если бы мы его пригласили, всё равно бы Никита Сергеич не приехал: не его уровень, он всё больше по фестивалям да кинопремиям.
– Всё равно странный у вас получился дуэт режиссёров.
Мишка наклонился ко мне и сказал вполголоса:
– Дружище, в чём-то ты, конечно, прав. У меня как киномана родом из Нижнего были свои заморочки объединить этих режиссёров в один показ. Всё очень просто: Игорь Фёдорович Масленников – наш земляк, тоже родился в Нижнем Новгороде, его дед был мастером паровозного цеха на «Красном Сормове», отец на том же заводе работал инженером. Это уже потом их семья переехала в Колпино под Ленинград. А Балабанов в своё время заканчивал переводческий факультет Горьковского пединститута иностранных языков. Да и «Жмурки» он снимал именно в Нижнем!
– Ну, это ты мне не рассказывай, – тут же откликнулся я. – Перед съёмками «Жмурок» друг Балабанова Молоканов предлагал мне сдать киношникам на время съёмок мою квартиру с видом на Стрелку. У меня вид с балкона прямо на слияние Волги и Оки, а им это было нужно по сюжету.
– А ты что? – спросил Михаил.
– А что я? Они предложили за это всего пару-тройку тысяч долларов. Я прикинул – после их съёмок эти деньги уйдут только на ремонт. И отказался. Но желающие быстро нашлись: в соседнем доме согласился директор музея фотографии. В его квартире как раз и сняли сцену убийства продажного мента, которого играл Сухоруков. Квартиру всю обшарпали, так что, думаю, правильно я отказался – от этих киношников один геморрой да потом ещё с ремонтом хлопот не оберёшься.
– А по мне – зря ты отказался, – скривил губы мой приятель. – Мог бы войти в историю кинематографа, а так – упустил свой шанс. Сейчас бы имел полное право выступить в нашем киноклубе.
– Там и без меня будет кому выступить, – парировал я. – Кстати, совсем недавно в нашем доме опять искали квартиру – для съёмок фильма «Я худею». В итоге соседка с восьмого этажа Анжелика Романютенко сдала им свою трёхкомнатную. Киношники у неё всю лоджию разворотили, стены в голубой цвет перекрасили. Правда, за эти хлопоты бонусом сняли её в эпизоде. Так что теперь она практически кинозвезда.
– Наш человек! – одобрительно кивнул Моргунов.
– Это камень в мой огород? – наигранно обиделся я.
Так за разговорами мы и не заметили, как доехали до комплекса «Древо Хитрово».
Выйдя из «уазика», я увидел перед собой, как и описывал Гоша Скромный, внушительный фасад из стекла и бетона с мозаично рассыпанными вкраплениями деревянных панелей. Вправо и влево от главного здания, словно щупальца гигантского спрута, ветвились, убегая в даль, многочисленные корпуса разной длины и этажности.
Перед входом в отель были вывешены два плаката: первый приглашал на выставку местной ассоциации любителей орхидей, второй – на ретроспективу фильмов режиссёров Игоря Масленникова и Алексея Балабанова.
Мои спутники выгрузили из «буханки» свою внушительную аппаратуру и, обвесившись ею, двинулись прямиком в гостиницу. Я шёл следом за ними.
Михаил поздоровался с персоналом «Древа Хитрово» как с давними знакомыми, быстро обговорил с ними рабочие вопросы проведения сегодняшнего мероприятия в кинозале, после чего бросил мне:
– Ты пока размещайся – мест свободных полно. Вечером обязательно приходи на кинопоказы: подъедут Блудман с Молокановым. Посидим, поболтаем. Ну, а мы пошли работать: нужно всё подготовить, технику настроить.
Гремя штативами, камерами и кофрами, они шумно двинулись внутрь гостиницы готовить свои кинопоказы. Я же подошёл к стойке ресепшн с просьбой заселить меня на пару дней («этого за глаза хватит») в одноместный номер.
Пока миловидная блондинка в очках заносила данные моего паспорта в компьютер, я подумал: а не попросить ли мне номер в дальнем конце отеля, ближе к той самой секретной лаборатории, где таинственный учёный создаёт своих кукол-биороботов? Однако, меня смущало то, что там наверняка до сих пор лежит и разлагается труп Эльвиры Улябиной. В самый разгар моих колебаний девушка протянула мне документы и ключ от номера, сказав, что он совсем рядом – по главному коридору второй поворот налево.
«Ну, и хорошо, – решил я, – размещусь недалеко от выхода. А до лаборатории учёного доберусь ближе к ночи, когда в гостинице всё утихнет».
Мой путь от ресепшн неожиданно пересекла группа щебечущих дам, окруживших импозантного мужчину с ярко жёлтым шарфом на шее и в костюме тропической раскраски: его пиджак украшали алые и зелёные попугаи в обрамлении пальм и экзотических цветов, на брюках пылали лимоны, бананы, клубника и ананасы. Вся эта делегация чуть не сбила меня с ног, и по их возбуждённым репликам я понял, что люди идут с научного семинара «Охрана и культивирование орхидей» смотреть выставку цветов.
Действительно, направо за стеклянной стеной я увидел большое количество стендов и стеллажей, сплошь заставленных экзотическими цветами. Я проскользнул за ними в этот выставочный зал. Радости и изумлению моим не было предела – в такую красотищу я попал!
Пока нарядный мужчина рассказывал очарованным дамам о своих впечатлениях от знаменитой Тайваньской международной выставки орхидей, откуда он только что вернулся, я с упоением окунулся в созерцание диковинных цветов. В просторном зале, нашпигованном различными кондиционерами, лампами, увлажнителями и конвекторами, передо мной раскинулся райский сад удивительных растений. Здесь было множество разнообразных одонтоглоссумов, анектохилусов, фаленопсисов, мильтоний, но как только я увидел свои любимые пафиопедилумы или Венерины башмачки – сразу бросился к ним. С восторгом разглядывая башмачки Валлиса и сравнивая их с расположенными рядом камчатскими – Циприпедиум Ятабе, я вдруг к своему неудовольствию услышал, как расписной мужчина объясняет почитательницам орхидей, что главной достопримечательностью этой выставки является фаленопсис Black Pearl, выведенный путём селекционной работы в Калифорнии и являющийся ныне суперпопулярным среди голливудских звёзд. Мол, этот цветок впервые привезли в Ульяновск – спешите лицезреть и наслаждаться!
Я тоже подошёл полюбоваться этим цветком, но он не впечатлил меня сильнее моих любимых Венериных башмачков, а его траурная раскраска вернула меня к мыслям об убитой Эльвире Улябиной, труп которой всё ещё разлагался где-то в отдалённых закоулках «Древа Хитрово». Я моментально вспомнил, что приехал сюда по делам, представил, как весь на нервах ждёт от меня новостей прячущийся в моей нижегородской квартире Игорь Скромный, и поспешил ретироваться из райского сада, оставив в нём цветастого ботаника с его чирикающей стаей.
Свой номер я отыскал довольно быстро, и он приятно удивил меня. Я сразу понял, какое сходство связывает «Древо Хитрово» с Безумным домом во вьетнамском Далате: комната была обставлена словно тропическая хижина – оклеена обоями из бамбука, вся мебель – исключительно из ротанга. Над кроватью раскинут антимоскитный балдахин, стены увешаны яркими тропическими пейзажами: белоснежные пляжи с пальмами где-то на берегах Южно-Китайского моря, выползающие из рек в джунглях аллигаторы, рыбаки в круглых вьетнамских лодках-корзинах и в конических шляпах «нон-ла». На одной из картин отчего-то в таких же конических шляпах были изображены и Владимир Ильич Ленин с детьми. Конечно же, это был Хо Ши Мин!
Меня поразил и туалет, совмещённый с ванной комнатой: потолок в этом помещении был полностью стеклянным и прозрачным с открывающейся широкой секцией. Создавалась полнейшая иллюзия, что выходишь справить нужду или принять душ во двор под открытое небо. Другое дело, что синь наших российских небес многократно уступает тропическим в яркости красок… Но проверив на практике работу унитаза и ванны, я в полной мере оценил замысел архитектора: это было по-настоящему благодатно и романтично!
Придя в благостное расположение духа, я достал из бара пару шкаликов коньяка, с превеликим удовольствием их выпил с устатку после ночной дороги и треволнений первой половины дня, закусил сладостями из холодильника и, растянувшись на кровати под москитным пологом, погрузился в сладкий тропический сон.
…
Проснувшись, я посмотрел на часы и увидел, что мой послеобеденный отдых растянулся почти на четыре часа. Умываясь под уже слегка вечереющим небом, я вспомнил о главной цели своей поездки: проверить помещение, где Игорь Скромный оставил труп Эльвиры Улябиной, убедиться, что тело её всё ещё там и моего приятеля никто не разыскивает. Я проверил в кармане переданный мне Гошей ключ от той комнаты и вышел из номера.
В главном и бесконечном как шоссе коридоре-стволе «Древа Хитрово» я обнаружил, что в отеле в этот час довольно многолюдно: навстречу мне то и дело попадались горничные, чаще – азиатской внешности, да и постояльцев было немало. Так что идти осматривать описанное Скромным место преступления сейчас было не резон.
Тут я вспомнил, что мой приятель Миша Моргунов приглашал меня этим вечером на организованную местным киноклубом ретроспективу фильмов Масленникова и Балабанова, где должны были выступить нижегородские киноведы Молоканов и Блудман. Чтобы убить время, я было направился в кинозал. Но по дороге, ощутив, что изрядно проголодался, решил зайти в ресторан. Проходя мимо выставки орхидей, остановился, чтобы ещё раз полюбоваться экзотическими цветами, и только потом не спеша отправился поужинать.
В ресторане рядом со мной за сдвинутыми столиками расположилась та самая весёлая щебечущая стая во главе со своим вожаком в цветастом пиджаке, которых я встретил днём при заселении в отель. Из их шумного гвалта я понял, что они уже вернулись с просмотра двух серий «Собаки Баскервилей» и, отужинав, собираются пойти досматривать «Жмурки». Мужчина в ярком костюме, энергично жестикулируя, так возбуждённо рассказывал о чём-то своим многочисленным спутницам, что, казалось, попугаи с его пиджака вот-вот соскочат и улетят обратно к себе в джунгли.
Я прислушался: оказалось – они обсуждают сцену из фильма, когда доктор Ватсон в исполнении Виталия Соломина и сэр Генри Баскервиль, сыгранный Никитой Михалковым, после званого вечера в честь прибытия в Баскервиль-Холл в комедийном ключе обсуждают произошедшее накануне в окрестностях Гримпенской трясины знакомство Ватсона с Бэрил Стэплтон. Оба джентльмена успели уже изрядно набраться к тому моменту, когда Ватсон обмолвился о встрече с вышеупомянутой девицей. Сэру Генри, влюблённому в Бэрил, оставалось только завидовать счастливчику-доктору, и потому он продолжал настойчиво расспрашивать, что ещё сказала ему при встрече эта красотка.
«Она сказала, что ещё рано любоваться красотами болота…ми, – отвечал, икая, доктор. – Орхидеи ещё не зацвели». – «Нет, а мне интересно, что она ещё сказала про орхидеи?» – дыша на Ватсона винными парами, не унимался сэр Генри. Ему были интересны про Бэрил любые подробности. Титаническим усилием приняв более-менее сидячее положение, доктор свесился с резной спинки кровати и пытался вспомнить, что ещё она говорила про красоты болот. Вспомнив, он кивнул и глубокомысленно заявил: «Они еще не зацвели», – после чего махнул рукой в сторону, как ему казалось, торфяных топей Дартмура и, пожав плечами, окончательно повис на спинке кровати в ожидании продолжения разговора. «А орхидеи ещё не зацвели… – повторил за Ватсоном сэр Генри и резким движением развернулся к другу. – Что бы это значило?» Выслушав адресованный ему вопрос, доктор наморщил лоб, пытаясь выстроить логическую цепочку либо уловить какой-нибудь мистический подтекст в словах мисс Стэплтон. Наконец, многозначительно подняв к потолку указательный палец и снисходительно пожав плечами, он произнёс: «Не зацвели, и всё». Что означало – смысл слов Бэрил об орхидеях для двух подвыпивших джентльменов так и остался неразгаданным.
Мои соседи по ресторану с таким восторгом обсуждали эту сцену из фильма, словно она была для них культовой. Впрочем, орхидеисты – народ особый. Не даром у них в ходу поговорки: «любой, посягнувший на орхидеи, – кандидат в чучело» или – «уходя на собрание любителей орхидей, позаботься об алиби».
Как только шумная компания дружно поднялась из-за стола и вновь направилась к кинозалу, я, спешно расплатившись, поспешил за ними.
Кинопоказ «Жмурок» к этому времени уже заканчивался: минут через двадцать в зале включили свет и объявили заключительную дискуссию по итогам сегодняшних ретроспектив. В проходах появились операторы с видеокамерами, на сцену вышли импозантный Георгий Молоканов в шикарном сером костюме и чёрной бабочке в белый горошек и Саша Блудман в телесного цвета трико и футболке с надписью «Навальный». Они стали рассказывать о совместной учёбе с Балабановым в экспериментальной мастерской Льва Николаева, трактовке режиссёром задач киноискусства и о своём сотрудничестве с ним в ряде проектов.
Я со скучающим видом оглядывал зал. Помимо уже описанного мною орхидеиста в тропическом наряде из общей массы зрителей бросался в глаза ещё один персонаж – помпезного вида мужчина, одетый в блестящий золочёный костюм эстрадного покроя, с золотой цепью на груди и перстнями чуть ли не на каждом пальце. «Уж не Брильянов ли?» – невольно подумал я, сравнивая его с описанным Гошей Скромным владельцем куклы Водяновой. Рядом с ним сидел солидный мэн в винтажного стиля одежде фисташково-фиалковых оттенков. Они о чём-то оживлённо беседовали.
В зале же дискуссия текла монотонно до тех пор, пока к свободному микрофону не вышел в своём попугайно-фруктовом одеянии местный вождь любителей орхидей. Он сразу заклокотал по-птичьи крикливо, заставив публику очнуться от полудрёмы:
– Ваши «Жмурки» проповедуют культ бандитизма и насилия! Его герои – мафиози, наркоманы и бандиты! Фильм – сплошная «чернуха», и юмор его – быдло-чернушный! А кино Масленникова проникнуто тонким английским юмором. Взять хотя бы ту же сцену диалога Соломина с Михалковым об орхидеях…
И он снова с упоением и до мельчайших подробностей пересказал сцену из фильма, коей их компания так восторгалась, ужиная рядом со мной в ресторане.
– Как по-актёрски глубоко и тонко сыграл в том эпизоде Никита Сергеевич Михалков! И какую примитивную роль на протяжении всего фильма отвёл ему режиссёр в «Жмурках»! – от души возмущался орхидеист.
– Но всё же зависит от сценария, – пытался возражать Молоканов, слегка картавя.
– Вот именно, – поддакнул Блудман. – В детективную историю Конан Дойля английский юмор вплетается легко и органично. А какого тонкого юмора вы ждёте в фильме о лихих девяностых? Там место исключительно чёрному юмору!
– То-то и оно, что всё зависит от режиссёра! – заломив рукава, воскликнул тропический пиджак. – Масленников в банальный диалог сумел ввести не только тонкий английский юмор, но и связанную с цветами глубинную восточную философию. Помните, как у средневекового корейского поэта Со Годжона – его «Вешний день»?
Молоканов с Блудманом переглянулись, и было видно, что они не помнили.
– А я вам напомню! Наизусть процитирую! – не унимался орхидеист и начал декламировать, надо отдать ему должное, с неподражаемым артистизмом:
Струится золото плакучих ив,
яшму роняет слива.
Талые воды синеют в пруду,
мхом окаймлён пруд.
Вешние чувства трудно понять –
и радостно, и тоскливо.
А ведь ласточек нет ещё,
и цветы ещё не цветут.
– Понимаете, о чём это? – продолжил он после небольшой паузы, в полной мере насладившись эффектом, произведённым на окружающих своим чтением стихов. – Чувствуете двуслойность этих строк? Вроде бы всё просто: поэт рисует нам картину ранней весны, когда всё только ещё начинает расцветать. Казалось бы, живи и радуйся – вся весна впереди! Ещё даже ласточки не прилетели, и цветы не расцвели! Но в этих строках поэт сумел шедевральным образом выразить и соединить восхищение чудом пробуждения природы и одновременно острую печаль. Образно говоря – нектар и горечь весны в одном флаконе! Поэту уже в самом начале весны тоскливо, потому что он знает: вся эта красота преходяща, бренна, она скоро пройдёт, как и сама наша жизнь. Отсюда и вселенская грусть-тоска-печаль! Такие глубокие мысли у зрителя рождает простейший диалог в фильме Масленникова! – на высокой ноте резюмировал оратор в пиджаке с попугаями. – А ваши «Жмурки» – это кино для тупых: никаких глубоких мыслей оно не рождает!
– Фильмы разные нужны. На вкус на цвет образца нет, – промямлил в ответ на эту тираду Блудман. – Как говаривал Козьма Петрович Прутков, «кому и горький хрен – малина, кому и бланманже – полынь».
– Нет, Саша, – начал заводиться Молоканов. – Здесь нам товарищ рассказывал не про малину! И не про полынь! Наш «уважаемый» оппонент возбудился от диалога про орхидеи, с ходу с непонятного рожна перебросил мостки к глубинам восточной философии, а в своём примере со стихами какого-то там Со Гондона…
– Не оскорбляйте великого поэта! – в ярости вскричал орхидеист. – Его звали Со Годжон – это классик средневековой корейской литературы!
– Хорошо, Годжона, – нехотя согласился Молоканов. – Так вот, в его стихах наш оппонент перечислил и сливы, и ивы, а сами орхидеи упомянуть так и не удосужился. Это неудачный пример, батенька! Он только подчёркивает невысокий уровень вашей аргументации. Раз уж вы тут рискнули выпендриваться перед всеми нами своими познаниями в восточной поэзии, я вам отвечу стихами танского поэта седьмого века Чэнь Цзы-ана, являвшего собой пример гармонии жизни и творчества:
Когда б и летом, и зимой орхидеи всходили,
Едва ль бы нам их красота столь чаровала взоры.
Цветенье пышных орхидей всё в лесу затмевает,
На фиолетовых стеблях красные листья никнут.
Медленно-медленно ползёт в сумрак бледное солнце,
Гибко, едва коснувшись земли, взвился осенний ветер.
В расцвете лет – уже конец трепета, опаданья…
Прекрасным замыслам когда ж можно осуществиться?
– видите, мой пёстрый друг, – самодовольно улыбаясь, артистически витийствовал Молоканов, – в этих стихах тоже имеет место быть «в расцвете лет опаданье». Но плюс к этому для пущей иллюстрации мысли два раза присутствуют и сами орхидеи. Ну что, уел я вас? – глумливо глядя на оппонента словно на неудачливого выскочку, завершил свой спич оратор в бабочке в горошек.
– Так и про полынь я тоже не случайно упомянул, – подмигнув Молоканову, подхватил Блудман. – Недаром же в девятом веке великий китайский поэт Бо Цзюй-и написал стихи «Спрашиваю у друга»:
Посадил орхидею, но полыни я не сажал.
Родилась орхидея, рядом с ней родилась полынь.
Неокрепшие корни так сплелись, что вместе растут.
Вот и стебли, и листья появились уже на свет.
И душистые стебли, и пахучей травы листы
С каждым днём, с каждой ночью набираются больше сил.
Мне бы выполоть зелье, – орхидею боюсь задеть.
Мне б полить орхидею, – напоить я боюсь полынь.
Так мою орхидею не могу я полить водой.
Так траву эту злую не могу я выдернуть вон.
Я в раздумье: мне трудно одному решенье найти.
Ты не знаешь ли, друг мой, как в несчастье моём мне быть?
– А я отвечу тебе, мой дорогой друг, что знаю! – повернувшись к Блудману, воскликнул Молоканов, входя в раж. – И дабы дражайшие орхидеисты смогли оценить всю глубину и тонкость нашего с тобой диалога, отвечу стихами одного из Семи мудрецов бамбуковой рощи – поэта-философа Цзи Кана:
Ночью глубокой пустынно и чисто,
Ярко луна осветила террасу.
Ветер чуть-чуть шевелит мне одежду,
Полог простой высоко подобран.
Кубок наполнен вином превосходным,
Только мне не с кем делить мою радость.
Взор подымаю, тоскую о друге,
Благоуханном, как цвет орхидеи…
Нет человека прекрасного рядом –
Разве же можно теперь не вздыхать мне?
Молоканов победоносно посмотрел на орхидеиста, заранее предчувствуя свой триумф и ожидая оваций публики, но человек в цветастом пиджаке отнюдь не выглядел раздавленным:
– Вы что же думаете: разыграв здесь комедию, уйдете от существа вопроса, забив здесь всех своей эрудицией? – спокойно ответил он. – Не на того напали: я к вашему сведению – доктор филологических наук и только по совместительству любитель орхидей. И если уж вам так требуется, чтобы в стихах о весне обязательно присутствовали орхидеи, так пожалуйста: крупный танский поэт рубежа восьмого-девятого веков Лю Юй-си – стихотворение «Провожаю весну»:
Ведь вчера ещё только взошёл на башню, поздравляя весну с приходом,
А сегодня поднялся на башню снова, чтобы с ней уже попрощаться…
И цветы орхидей в увядшем уборе сбережённой росою плачут.
Ивы длинными рукавами веток налетевшему ветру машут.
И красавица в гладком зеркале видит, как лицо её изменилось.
Чуский гость у речного берега знает, что надежды его напрасны…