Фототерапия

Повесть написана в эпоху фотоаппаратов-мыльниц.

Глава 1.

Я всегда представляю себе, как этот процесс должен протекать внутри. Раз или два на дню я обязательно ловлю себя на том, что невольно пытаюсь воссоздать ход обработки бумаги в своем воображении, и мне кажется, я исполняю этот мысленный танец на «отлично». Все дело в темноте. Темнота – кожух неизвестности, темница страхов, ложь измен. Мы смотрим вглубь темной комнаты, когда нам четыре года и мы вдруг дома одни, и наш крохотный рассудок не в силах нарисовать картину, что может жить в этой темноте. Нам легче включить телевизор. А потом и большую люстру под потолком. Забраться с ногами на диван и от всей души надеяться, что родители вернутся до того, как сон сморит нас или по телеку закончатся передачи. Это сделать куда проще, чем попытаться представить образ, таящийся в глубоководной тьме.

Точно так же и здесь. Раньше люди моей профессии занимались что называется кустарничеством. Несмотря на то, что среди них встречались непревзойденные профессионалы – лучшие из лучших, как часто я слышу в рекламе очередного боевика. И уж если провести параллель с Гойей и Сальвадором Дали, то можно с уверенностью сказать: эти люди достигли высочайшего мастерства. Естественно, их самоотверженность заслуживала двусторонней награды: во-первых, они могли нести ответственность за каждый снимок, во-вторых, им было позволено наблюдать рождение картины наяву. Весь процесс, от начала до конца.

К сожалению, я включился в мир фотографий уже тогда, когда ручной способ уподобился древним динозаврам и оказался за пределами времени, а проще сказать – умер. Я с первых же дней сел за свежий процессор фирмы «Фуджи», оглядел клавиатуру, получил сносное представление о «кишках» и оснастке принтера, и, дальше, – мог чесать свой собственный нос. То есть дальше носа я и не мог видеть, а происходящий внутри процесс оставался для меня мифической загадкой. Если я и представлял себе события внутри, то опираясь лишь на механическую сторону, а остальное дорабатывал мой мозг. Ведь все, что там перемещалось, находилось в кромешной темноте, поскольку даже дилетанту ясно, что лучик света – мгновенная смерть для фотобумаги.

Иногда, при большом объеме отпечатков, когда на валах и шестеренках машины собиралась грязь, я слышал тихий, протяжный скрип. И-и-и-н, И-и-и-н, И-и-и-н. Как заезженная лошадка. И в такие минуты мой мозг сразу же начинал работу, обнаруживая неизвестную мне тягу к высокому творчеству. Я представлял, как шестеренки трутся друг о друга, их зубья аккуратно вваливаются в пазы; как несколько насосов поочередно подгоняют в рабочие баки глотки свежей химии, как валики траков плотно обхватывают ленту бумаги, словно изголодавшийся любовник обнимает ладонями фотографию женщины; как длинная бумажная петля, извиваясь, неторопливо тянется сквозь все внутренности процессора, пока не приближается к резаку, и можно уже наблюдать конечный результат. Сходно с перевариванием пищи, не так ли? Только в случае с человеком выходной продукт вряд ли кем-то сравнится с шедевром. Иногда мне кажется, что в этом вся наша жизнь. Жажда поглощать и нежелание оборачиваться, когда пища проходит по кишкам и выскальзывает наружу.

С фотографией все обстоит по-другому.

Глава 2.

После обеда приехал Леня Ефремцев. Вечно загорелый мужик с голубыми глазами. Он мне нравился. От него всегда пахло машинным маслом и одеколоном. Он был весельчак и скор на слово, как все шоферы. Я мало с ним общался, только по долгу службы, и иногда во мне просыпалось сожаление по этому поводу: я думаю, мы могли бы стать друзьями.

– «Рынок» на мази?– улыбаясь, спросил он с ходу.

– Куда ему деться.

Я ногой выдвинул коробку с заказами и подтолкнул в его сторону. «Рынок» означал торговые точки нашей фирмы недалеко от Центрального Рынка. Точки располагались на достаточном расстоянии от головного филиала фирмы, поэтому девушки принимали там заказы на следующий день на послеобеденное время.

– Проследи, чтобы расписались в журнале,– предупредил я.– В прошлый раз потеряли конверт, и никто не знает, куда его угораздило попасть.

– Проверим!– клятвенно заверил Ефремцев.

Он подхватил внушительного вида коробку с выпирающими из нее конвертами со штампом фирмы на каждом и удалился.

Я продолжал работу над дневными заказами. Их объединяло одно: все они так или иначе не должны были задержаться в магазине дольше сорока минут. Быстрота, способ отменной конкуренции. Фото за сорок минут! Торопитесь? Бога ради! Сделаем минут за двадцать! Операторы свое дело знают, исключительные профессионалы!

Профессионалом я не был. Руководствовался единственно опытом, продиктованным мне временем. Мне, Сереге Арсланову и Володьке Кашину – моим сменщикам. За два года машина заставила нас вызубрить все тонкости ее работы назубок. Принтер представлял собой укомплектованный со знанием дела аппарат с сортировщиком на верхней крышке – рядом с резаком. Через две улицы от нас стояла еще машина, там сортировщик подгонял заказы прямо к оператору. Экономия времени, признак прогрессивной конкуренции. Мне же это не нравилось. Жизнь моя и без того состояла из сидячих моментов, чтобы пренебрегать возможностью поразмяться возле сортировщика, проверяя, не вышло ли на заказе какого-нибудь дефекта – неожиданной соринки на улыбающейся рожице или прилипчивого волоска на каждом кадре.

– Новая партия.– Марина Кудрикова показалась из-за угла аппарата, держа в руках коробку с надписью «Р1» – проявитель для печатной машины. Сейчас внутри я мог заметить дюжину заказов. Она приблизилась и поставила коробку у моих ног.– Селезнев,– проникновенно сообщила она.– Постарайся с ним. Нудный мужик.

– Постараемся.– Я отмел все остальные заказы и взялся за Селезнева. Нудный мужик. Из тех, кто придерется к положению солнца на небе, требуя либо убрать его за кадр, либо срезать плату за отпечаток, раз уж вы все равно ни черта не можете, шарашкина контора!

– Если попадется что-нибудь такое, – заговорщицки улыбнулась Марина,– ты меня позови, ага?

Она одарила меня любезным взглядом и развернулась, чтобы вернуться к витрине. Я проследил за ней, когда она шла к выходу из помещения, где стояли агрегаты и где сидел я. Симпатичная, сексуальная, с вываливающимися из открытой блузки грудями, в юбке, позволяющей четко представить то, что под материей. Марина – идеальный вариант для нашего босса, Валерия Коновалова. Любительница «клубнички», когда на фотографиях вылезают несупружеские пары, застигнутые и увековеченные щелчком затвора в несупружеских играх. Ценный объект для привлечения клиентов со всего города. Я подумал, тянуло бы меня к ее распахнутым грудям и обтянутому заду, будь я просто клиентом. Вероятно, да. Коновалов, во всяком случае, знал в этом толк.

Я с усердием взялся за Селезнева – нудного мужика. В принципе, мне было до его нудности как до войны в Израиле, – претензии клиентов редко меня касались. Только самые дотошные – твердо настроившиеся дождаться босса, – доставляли мне некоторые хлопоты. Но надо отдать должное Коновалову, он знал толк не только в сексуально-взвинченных девицах. Он прекрасно понимал, когда человеку хочется пропитаться злостью, – просто так, нашелся бы повод. И только первый закон любого коммерсанта – клиент всегда прав! – вынуждал Коновалова устраивать разнос нерадивому оператору прямо на глазах неудовлетворенно-фригидного заказчика. Я это знал, но внутри все равно возмущался. Впрочем, все это цветочки.

Я «отшлепал» Селезнева и взглянул на часы. Без пяти шесть. Скоро магазин закроется, и я останусь здесь один до самого утра. Я уже предвкушал наступление этого времени, когда со всех точек Леня Ефремцев привезет заказы, и моя коптерка будет напоминать склад маленьких частичек судеб и затронутых пленкой моментов. Я любил это время. Именно оно, в конечном итоге, сделало со мной то, кем я стал.

Глава 3.

Мне нравилась моя работа; но ничто не могло сравниться с ночным одиночеством, когда я оставался один на один с заказами. Не могу точно вспомнить, когда именно я вступил в фазу нездорового возбуждения от развернувшейся перед моими глазами жизни. Быть может, в тот момент, когда я стал, с легкого языка наших приемщиц, исключительным профессионалом. И мои отлаженные, машинальные действия не вызывали во мне скрытого дискомфорта.

Мы работали по сменам – одни сутки труда, двое отдыха. В производстве это именуется отсыпным и выходным. Суть от этого не менялась: свободного времени было навалом. Я знал, что мог бы справляться и с одним напарником,– с некоторых пор работа стала сама моя жизнь, – только помалкивал. Не мне вторгаться в область, подвластную Валерию Коновалову.

В девять часов Леня Ефремцев подкатил свою «девятку» к дверям магазина и выгрузил из нее коробки с заказами.

– Лабай, Филимон. Удачный денек.– У него всегда был удачный денек, даже если заказы едва просматривались на дне коробки.

– Это радует.– Я уже снял свой «бэйджик», на котором значилось: «Филимон Ряскин, оператор», и перестал быть оператором Филимоном Ряскиным, а стал просто Филимоном Ряскиным. «Бэйджик» был необходим для тех редких случаев, когда приемщица не справлялась с напором вопросов, которыми ее забрасывал излишне дотошный клиент, и тогда на сцену выступал я.

– Хотел купить тебе пива по дороге, да вспомнил, что ты не пьешь на работе,– сообщил Ефремцев.

– Выпивка мешает сосредоточиться,– назидательно произнес я.– Главное, хватило бы сигарет.

– Ну, ладно. Тогда я сваливаю. Закрыть тебя?

– Да.

Леня Ефремцев вышел за дверь и навесил на нее амбарный замок. В окно я видел, как его машина вырулила со стоянки и рванулась к Проспекту Октября. Я немного переждал, потом пересек рабочее помещение и вышел в небольшую комнатку, где стояла газовая плита. Я сварил себе кофе, съел пару бутербродов с колбасой, выкурил сигарету, ни о чем не думая. Затем направился к застывшему в режиме ожидания процессору. И началась моя жизнь.

Я знал, что ребята – мои напарники – стремятся выполнить работу как можно быстрее, после чего заваливаются на стоящий у стены топчан и дрыхнут оставшиеся часы до рассвета, пока в девять утра не приходит Леня Ефремцев и не будит их. Мои же часы растягивались вплотную до открытия магазина. Раньше и я был таким. До тех самых пор, пока фотография не пожрала мою душу. Я их понимал – оба имели семью. Мне же никто не мог помешать как следует выспаться днем. Если уж на то пошло, я мог вообще не спать. Иногда мне казалось, что я ощущаю в себе силы щелкать кнопками вечно. Как сумасшедший писатель. Только я выводил уже готовые произведения.

Первый же заказ заставил меня испытать минутное разочарование. Оно быстро развеялось: я уже научился обнаруживать в повседневных кадрах тончайшие элементы различия. Я давно смирился с тем, что народ нашей страны не устает блистать противоречиями. Все эти непрерывные дебаты о скудости нашего существования, низкой заработной плате, упадке вместо ожидаемого расцвета. В то же время фотографии раскрывали передо мной картину общенациональной, нескончаемой гульбы. Порой я давился со смеху, когда видел на снимках неутомимые попытки новоиспеченного фотографа поймать в объектив осоловевшие рожицы. Как правило, передний план занимала бутылка, а лица составляли вторичную декорацию – они как мошки вокруг лампы, изо всех сил лезли в фокус, чтобы потом с чувством гордости демонстрировать домашние снимки родственникам (здесь предполагается аханье и восторженные дифирамбы). Я даже мог слышать их реплики:

– Давай, снимай, черт тебя дери.

– Левее возьми, меня срежешь!

– Голову, голову не откуси.

– Пригнись, не в цирке наверное.

Смехотворная цена всем этим выкрутасам – 4 рубля за один фотоснимок. Смехотворная, если выходит некий кадр, на котором бутылка уже выпита, а люди далеки от понимания, где находятся и что вообще за свет бьет им в глаза. Веселье меркнет, стоит опытам с фотоаппаратом вылиться во все 36 кадров, и на конверте появляется цифра, заставляющая проникнуться хмурыми думами.

Я «отшлепал» пленку, выдернул ее из рамки, отправил на крышку над дополнительными баками. Сел, вынул второй заказ. Иногда попадались прямо-таки идиллические картинки. Порой – однообразно-каменные физиономии на фоне какого-нибудь старого ковра, вызывающие у меня ухмылку. Я уже все видел в рамке для негатива. Редкие заказы задерживали меня возле сортировщика – это были либо настоящие шедевры, в непрофессиональном понимании (от этого они казались еще колоритнее), либо черная неразбериха. Я долбил кадры, где люди менялись местами, усаживаясь перед объективом, время от времени кто-то выпадал из общей компании, а его место занимал другой. Эту компашку не назовешь многословной: напряженные, невыразительные лица, как по специальной подборке, все озабочены лишь тем, чтобы не мигнуть в самый ответственный момент и не выйти кривыми и подслеповатыми. Не исключено – слова одобрения и вялые аплодисменты после щелчка.

– Давайте, давайте, снимайтесь,– пробормотал я в освещенной комнате без окон.– Ваша любовь к фотоискусству – мой стабильный заработок.

Они не услышали моих слов – продолжали без устали меняться местами, создавать выразительные гримасы, – фотографироваться, в общем.

Позади меня раздалось призывное пищание – пять раз кряду и – молчок. Проявочная машина. Я встал, открыл крышку бункера, впихнул туда очередной «лидер» с двумя прилепленными к нему скотчем пленками, захлопнул крышку. Прислушался к звукам внутри. Проявочная машина отличалась особой капризностью. По-видимому, еще при сборке в нее было заложено ощущение значимости: некачественную фотографию всегда можно «перебить» – задавить пурпур, убрать синьку, выровнять желтизну,– пленку вторично уже не прогонишь. Периодически машина обижалась и выплевывала перекрученные, зажеванные пленки. По какой причине она это делала – тайна. Я всегда в такие моменты думал о людях, отдавших пленку в наш салон. Мне было жаль их. Иногда случались очень памятные события: свадьбы, торжественные приемы, похороны – ситуации, которые не могут иметь ни продолжения, ни повторения. Проявочная машина как назло испускала в эти минуты затаенную злость. Мне было жаль людей, но я припоминал прибаутку, что тот, кому не досталось в магазине колбасы – человек вредный. Я останавливался на этом, прекрасно понимая, что, казня себя за каждую испорченную пленку, могу навредить только себе.

Машина гудела ровно и монотонно. Никаких лязгов или громыханий, свидетельствующих об ее отвратном расположении духа, я не заметил.

– Кушай справно,– наставил я ее на путь истинный.– Не бузи.

Машина не думала бузить, и я вернулся за принтер.

Как-то раз у меня возникло желание завести личный альбом, куда я вносил бы наиболее приглянувшиеся мне фотографии, дублируя их за свой счет. Я колебался до сих пор. Не знаю, что меня сдерживает. Быть может, осознание того, что альбом не в силах отразить свежие впечатления, получаемые мною, когда агрегат начинает выстреливать кадры из резака. Но иногда снимки стоили того, чтобы быть увековеченными.

Вот, например, сейчас. Женский силуэт на негативном ярко-зеленом фоне, – после прохождения через проявитель он станет огненно-красным, как флаг СССР. Красный цвет всегда меня возбуждал, уж не знаю почему. Я отрубил петлю и закурил, ожидая, когда последние кадры покинут накопитель. Потом с зажженной сигаретой подошел к сортировщику.

Она была с обручальным кольцом, но из этого не следовало обязательно, что снимал ее муж. По крайней мере, очень редко я мог видеть подобную улыбку на женских губах в семейные фотомоменты. Хотя, кто знает. Она была в свободном, зауженном в талии, черном платье, ярко контрастирующем с красным фоном, сидела на высоком стуле, приняв домашне-обворожительную позу. Она была красива, как бывают красивы женщины, впервые изменившие мужьям и осознавшие, что не чувствуют по поводу этого никаких угрызений совести.

– Будь счастлива, киска,– нежно сказал я женщине на фотографии, не подозревающей сейчас, что кто-то посторонний оценивает ее прелесть.– Ты молода и прекрасна, что еще нужно, чтобы видеть себя счастливой.

Я отправил фотографии в конверт, разложил остальные заказы, вернулся за рабочее место.

Люди экономили на пленках. Это случалось и раньше. Теперь, когда самая распространенная стала стоить до 70 рублей, такие случаи участились. Я встречал заказы, начинающиеся новогодними поздравлениями с елкой, подвыпившим Дедом Морозом, конфетти и петардами, а заканчивающиеся утренником по случаю окончания детского сада. Летом много надежд возлагалось на «северян»: им было плевать на лавинообразно растущую инфляцию, они отдавали пленки не глядя – проявить и распечатать все кадры по одному экземпляру. Такие заказы мне нравились. Не было геморроя, как любил выражаться по такому случаю Сергей Арсланов.

Лица мелькали, заказы следовали один за другим, машина гудела ровно, давая понять, что намерена отработать всю смену до конца без каких-либо сюрпризов. Ночь медленно катилась по моему рабочему помещению, и люди-судьбы ненадолго задерживались у меня в гостях, чтобы подарить мне частичку себя.

Глава 4.

Выходные я провел – ни то, ни се. Постоянно ловил себя на том, что душа моя тянется к коптерке в центре города. Я смотрел телевизор, иногда пил пиво, разговаривал сам с собой, гулял по улицам, написал письмо матери в другой город. Отсыпно-выходная программа меня изматывала. Дни тянулись, замедляемые моим желанием. Так всегда бывает, я заметил это еще в школе: стараешься максимально приблизить момент экзаменов, чтобы потом быстренько перепрыгнуть через них, а вместо этого видишь полную остановку времени.

Когда подошла моя смена, неделя Марины Кудриковой миновала, ее сменила Ирина Галичева. Симпатичная девушка изысканных нравов. Коновалов и тут проявил природную изобретательность: сексапильная Марина вдруг уступала место сдержанной Ире. У них были даже свои постоянные клиенты, выбирающие недели в соответствии со своим понятием прекрасного. Кому-то нравилась будоражащая воображение Марина, кто-то приходил в восторг от колоритно-строгой Иры. Она была похожа на студентку-выпускницу университета – собранную, красивую, знающую себе цену, при случае не гнушающуюся флирта, избавившись от дымки деловитости, войдя в образ женщины-змеи. Женщины-змеи тоже всегда были в моем вкусе. Если бы у меня был выбор, я бы предпочел неделю Ирины Галичевой.

Дождавшись обеда, я приготовил две чашки кофе и вышел из рабочего помещения к витрине. Обеда, как такового, у нас не существовало (еще один нюанс ожесточенной конкуренции), но человеческая природа не позволяла забыть о том, кто мы есть, и что именно мы создаем роботов, а не они нас.

Я протянул одну чашку Ирине и уселся рядом с ней. С ней я мог поговорить. Не то чтобы Марина подавляла меня своей раскрепощенностью, просто такая у меня натура: не может открыться одному куску женской плоти – ей подавай интеллект.

– Сегодня что-то вяло, – заметила Ирина, отхлебывая от чашки.– Народ как уснул.

– Я понял,– ответил я, мельком оглядев пустой салон. – Смотрела последний заказ?

– Нет. Что там?

Всплеска нездорового любопытства, как у Марины, я не заметил, и это мне тоже в ней нравилось.

– Кто-то приехал с юга,– кисло ответил я.

Она нагнулась, ее стильный пиджак оттопырился, и я заметил под ним нежную мягкость груди. Вытащила из коробки с готовыми заказами набитый конверт.

– Этот?

– Ну.

Она достала фотографии и стала их разглядывать. Пару раз она вздохнула. Я ее понимал. На этой работе не больно разживешься, чтобы иметь возможность свалять на юг.

Ну, и я оказался прав.

– Моя голубая мечта,– проговорила Ирина, не поднимая глаз.– Никогда не была на юге.

Я не ответил, глотнул кофе и откусил булочку.

– Зарплата по современным меркам грошовая. – Она пожала плечами.– С другой стороны, хорошо хоть так.

– Тебе нравится здесь работать?– спросил я.

Она оторвалась от снимка, на котором мужчина с женщиной преклонных лет стояли на фоне зеленоватых волн, заполнивших мир до горизонта.

– Нравится – не нравится, какая разница,– ответила она минуту спустя.– Все одно лучше, чем на прошлой работе: там я только и получала зуботычины от начальства. Ну, а ты?– в свою очередь спросила она, глядя на меня странным, изучающим взглядом, который всегда заставлял меня тушеваться, хотя я этого и не показывал.– Тебе-то самому как?

– Я – другое дело! – В моем голосе прозвучала уверенность, которую кусок булки во рту только усилил.– Я работаю сдельно. Зарплата приличная. Центр города, что еще сказать. Думаю, ничто не отобьет у людей охоту фотографироваться.

Я немного покривил душой. Доходили слухи о новой компьютерной технологии, медленно, но верно наводняющей страну. Коновалов успокаивал. Если такой аппарат и появится в нашем городе, цена за фотоснимок отпугнет любого клиента.

– Но ведь ты не думаешь, что будешь сидеть здесь всю жизнь?– оторвала меня от раздумий Ирина, и я удивленно на нее уставился. Мне ни разу не приходило в голову ставить вопрос вот так ребром. Всю жизнь? А что заключает в себе это слово? Дни между рождением и смертью? Время, когда не знаешь, что может случиться завтра: развалятся планы или рухнет страна? Правильно ли будет сейчас думать о будущем?

– Не знаю,– ответил я честно.

В салон вошла женщина, на ходу вынимая из сумочки пленку. 36 кадров, механически отметил я. Зарождение удачного заказа. Ирина Галичева тут же отложила фотографии, отставила чашку с кофе и занялась привычной работой.

Иногда мне нравилось наблюдать за клиентами. В периоды бездействия я выходил из коптерки и усаживался на стул рядом с Ириной, подопрев голову руками. Здесь можно было встретить самых разных людей, которых не увидишь, даже если полдня будешь мотаться по городу. Приходили красивые люди, странные люди, упитанные и тощие люди, люди-весельчаки, подвыпившие люди, увечные люди, медлительные люди, люди, заглядывающиеся на грудь приемщиц, люди бандитской наружности, добрые люди. Кто-то мог бросить в мою сторону недоуменный взгляд, вероятно, задаваясь вопросом, кто я и почему здесь сижу. Но табличка-указатель на моей груди мгновенно проясняла ситуацию, и в их глазах я мог заметить небрежное: «А-а. Это тот самый, кто все это делает».

Я усмехался про себя. Я не просто это делаю, гражданка Неприметная Наружность, я держу вас в руках. Я убежден, что на каждом снимке сохраняется кусочек души того, кто пойман в объектив. Я держу в руках ваши души, изрыгаемые резаком, прошедшие до этого через проявитель, отбелку, воду и сушку, я держу вас, я знаю вас, я вас помню. А вот меня никто не знает. Я иду по городским лабиринтам и вижу людей, про некоторых я мог бы сказать что-то особенное, и им невдомек, что может означать мой быстрый взгляд из-под век. Они не в силах представить, что кто-то посторонний знает о чем-то личном в их жизни.

И я знаю. Личность – всего лишь понятие, одна капля в потоке жизни, но я уже твердо ухватил прыгающий шланг и направил поток в нужную мне струю.

Что это сулит мне?

Неправильный вопрос. Что может сулить это им?

Глава 5.

Ни до, ни после я уже не испытывал такого глубочайшего потрясения, как в ту ночь. Вполне возможно, хотя я в этом и не убежден, случай этот послужил причиной последующих событий. Стал своего рода взрывом в будничных процессах. Как твердое микроскопическое тело подобно бильярдному шару разбивает привычный строй молекул, заставляя их разлетаться во все стороны, словно застигнутых врасплох ночных кошек. Может, и так. Но я думаю, настоящие причины лежат даже не во мне, а в многообразии действительности, способной меняться от спокойствия безоблачного неба до ужаса реликта из зарытого саркофага.

Я, не глядя, выуживал конверты из коробки, извлекал пленки, одним резким движением «антистатика» протирал их, бомбил кадры в соответствии с указаниями на конверте, отправлял заказы в последовательный ряд к сортировщику. Конверт этот ничем не выделялся среди других, казался таким же серым и однотипным, каким может казаться вагон поезда. Но ведь никто не знает, какие сцены разворачиваются на вагонных полках, образно называемых кроватями. Вот и я не знал. Понял только, что негатив ужасно «пережжен»: смутное лицо в центре кадра, вокруг него – чернота. Кто-то снят в упор, к тому же явно на белом фоне, а потому немудрено, что отразившийся от белизны свет вспышки разбил четкие границы изображения, превратив снимок в передержанную катастрофу. Я отрешенно подумал еще, что люди никак не научатся правильно выбирать расстояние от фотографируемых объектов, а потом пропустил пленку в рамку и отщелкал нужные кадры.

Я сразу забыл о пленке – привычно убрал со снимка красный цвет, преобладающий на передержанных кадрах, добавил плотности, отослал заказ к остальным. Скоро я обрезал петлю, и лента отправилась в свой долгоиграющий полет – прямиком к резаку.