Валюторея
– Для того ж подруги и нужны, – улыбается Ларчик, обнажая верхнюю десну. – Молодчинка ты, Катюх!
И она тарахтит, тарахтит, пока они тащат чемодан.
– Кирпичи у тебя там, что ли? – возбуждённо хохочет подруга.
– Жизнь там моя, Ларчик, поломанная.
– Ничего-ничего! Так ему! – понукает чемодан Ларчик.
Чемодан сыт и малоподвижен. Чемодан упирается и упрямится. Он не хочет, чтобы его кантовали после обеда. От этого его будет тошнить. Но он в меньшинстве, и женщины тащат его дальше от дома, где на антресоли темно, пыль, паутина и скучно.
– Ты в гости-то заглядывай, – приглашает Катя и уточняет: – Туда.
– Ага, – кивает Ларисочка и оживляется: – А хочешь, послежу за ним? Ну, водит он баб или нет?
Кате неловко. Катя в растерянности. Она и не думала устраивать за мужем слежку. Даже мысли такой не допускала. Хотя…
– А знаешь что? – решается Катя. – А давай!
И делает в воздухе отмашку, как перед артиллерией – «Пли!»
– Ну ты меня знаешь, – убедительно отзывается Ларисочка и прикладывает ладонь к плоскенькой, в общем-то, груди, – вот увидишь, ты всё правильно сделала!
Наконец чемодан погружен. Подруги обнимаются, звонко целуются в щёку, и машина выезжает со двора. Лариса провожает её взглядом и оборачивается к подъезду: не провести ли разведку прямо сейчас? Колеблется. И чувствует возбуждение. Как это всё-таки захватывает: видеть крушение чужих судеб. Видеть не в кино, не в опостылевших сериалах и поднадоевших ток-шоу, где подставные кривляки разыгрывают придуманную сценаристами драму, а в настоящей жизни, где всё взаправду, где нет вторых дублей, спецэффектов, каскадёров! Какая круговерть! Какая энергия! Какой заряд! Видеть, как в большом неповоротливом чемодане выносят обломки настоящего счастья, надежд и будущего. Всё натурально, никакой бутафории!
Тогда зачем они, мужья и дети, если всё кончается вот так?
Ларисочка решает не подниматься к Кашкину сейчас. Рано. Он не поведёт бабу в ещё тёплое гнёздышко. И Ларисочка отчаливает от подъезда, отмечая попутно, что туда входит жена Толика-алкоголика. Но эта парочка неинтересна Ларисе, она за ними давно не наблюдает. С ними всё ясно. Ей подавай страсти потоньше, поизысканнее. Шекспировские, желательно.
Она важно проходит через двор к своему подъезду, где её ждёт пустая квартира одинокой женщины за тридцать пять с текущим краном на кухне, отвалившимся кафелем в ванной и портретом киноактёра в рамке у зеркала.
Глава 5. У вас тут
В трубке незнакомый мужской голос. Кашкина колотит после стычки с соседом, и он даже собственный голос не узнаёт, когда говорит трубке «алло».
А в трубке незнакомым мужским голосом спрашивают:
– Костик, ты что ли?
– Я, – признаётся Костик, тоже незнакомым голосом.
– Не узнал? – спрашивает незнакомый голос.
– Нет.
– Ну ты, старик, даёшь! Вспоминай, – и трубка запевает: – Мы с гитарою по шпалам направляемся в тайгу, ну, вспомнил?!
– В спину… дует ветер шалый… – сбивчиво подхватывает Кашкин, и вдвоём с трубкой они заканчивают:
– Обещает нам пургу…
– Олег?..
– Ну слава богу! – в трубке слышно, как улыбается Олег, и продолжает бодро: – Что завтра делаешь вечером?
Кашкин не знает, что он делает завтра вечером. Кашкин так далеко в будущее ещё не заглядывал. У него только что отобрали будущее, запихнули в чемодан и уволокли.
Олег не дожидается ответа и продолжает:
– Я тут с официальным, это, визитом. Губер наш на днях заявится. А я вот пораньше. Мать навестить хочу, соскучился – жуть. Да повидаемся давай, посидим, уговорим бутылочку, а? Угощаю!
– Ну, – мнётся Кашкин, точно его пригласили на свидание, – не знаю…
– Никаких не знаю, – командует Олег, – столько лет не виделись! Давай-давай, завтра в девять в «Веранде». Кажется, это единственное у вас тут приличное место.
Линия разъединяется.
У вас тут.
Олег стал чужим в этом городе. Да и кто не хотел бы стать тут чужаком? Молодёжь стремится уехать, перспектив никаких. Заняться нечем, работы не хватает. Предприятий мало, да и те на ладан дышат. Фабрика, на которой работает Кашкин, тоже вот-вот того.
У вас тут.
А у нас тут, между прочим, раньше было очень даже ничего. У нас тут и совхоз был богатый, но это ещё давно, в Костино и Олегово детство. У нас тут и старый стекольный заводик водится при усадьбе старинной. А усадьба, между прочим, даже ценность какую-то имеет. Не то историческую, не то архитектурную. А может, и обе сразу. Ещё мальчишкой Костя играл там в войнушку с друзьями, и было интересно заглядывать в цеха, где рабочие выдували из трубок раскалённые шары, и в глазах отражался огонь, искры и стекольный блеск. Но в лихие девяностые усадьбу вместе с заводом выкупил кто-то из нуворишей, так с тех пор там ничего и не происходит. Вот и стала усадьба заброшена и приходила в запустение, а на крыше стекольного завода проросли деревья.
И весь город тоже приходил в запустение. Город сворачивался в рулон старых обоев. Он старел и вымирал. Становился чужим сам себе.
У нас тут.
Глава 6. Кино и немцы
Да и как тут не быть вне себя от ярости, когда с тобой вот так. Просто в душу плюют. С размаху, от всего, так сказать, сердца, летит в тебя плевок. И приземляется такой – ляп!
Вот ты какой, оказывается, Кашкин. Показал лицо. А с виду-то и не скажешь. Тихоня. Интеллигентик. Столько лет себя не выдавал, и тут – на тебе! А ещё друг. Да разве друзья так поступают? Разве друг бросит в беде и захлопнет дверь перед самым, пе-ред-са-мым-но-сом?!
Толян шаркающим шагом меряет диагональ пустой комнаты. Точно по футбольному полю вышагивает. Даже футбол не отвлёк. Хотя такой футбол разве отвлечь может? Толян в ярости вырубил телевизор посреди матча, когда со скамейки запасных выбегал на поле свежий и розовощёкий, как шмат парного мяса, пышущий здоровьем игрок. Но не случилось ему вступить в соперничество за обладание мячом, толпой фанатов и выгодным контрактом, потому как движением большого пальца Толян прервал трансляцию и выключил не только телевизор, но и не успевшего включиться игрока.
В комнате стихло. Смолк рёв болельщиков, гудки полоумных дудок и тарахтенье комментатора, точно народ всей трибуной поднялся и покинул негостеприимное жилище. В отражении погасшего экрана хозяин жилища видит обвисшие треники и сидящую в кресле Марго. Она задрала ноги и обхватила их, подтянув колени к подбородку.
– Сядь, Анатоль, тошнит уже.
– Тошнит – проблюйся! – огрызается на жену Толян: он ненавидит, когда его иронично называют А-на-толь.
Один раз он из-за этого даже крепко поколотил жену, потому что нечего называть его так перед мужиками. Пришлось потом, правда, и некоторым из них вломить, чтоб не смели подтрунивать. И те больше подтрунивать не смели, потому что знали, что на руку Толян бывает ох как тяжёл и бьёт, может, не всегда метко, зато наверняка.
Но ироничный Анатоль не ушёл навсегда из жизни Толяна. Так его называли здесь, – и Марго отвоевала себе это пространство – внутри этой квартиры. В которой к тому же давно не делали ремонт. Здесь обои лохмотьями свисали со стен и хранили ещё не выцветшие прямоугольники от некогда висевших тут книжных полок. А из мебели оставалось только кресло, жёсткий диван да пара стульев на кухне. Но на стене в обрамлении тех самых не выцветших прямоугольников хранились награды, медали, грамоты и памятные фотографии с автографами. Анатоль несколько раз порывался содрать со стены эту мишуру и выбросить к чертям собачьим, но сила женского убеждения в виде то сковороды, то совершенно не нужной в хозяйстве палки для выбивания ковров уберегала этот уголок славы от покушений спившегося мужика. Марго позволила распродать даже любимые книги вместе с полками, но запретила мужу и пальцем касаться его спортивной славы.
– Если сам в свинью превратился, – кричала Марго, – так оставь мне хоть память о том, за кого я выходила!
И Анатоль оставлял эту память, потому что сковорода в качестве средства убеждения – аргумент ох какой веский. Анатоль оставлял эту память и плакал. Плакал прямо на полу, съехав со стены на паркет, давно не знавший циклёвки. Плакал под всеми этими наградами, дипломами и медалями в обрамлении ещё не выцветших прямоугольников. И Марго утешала его, присаживаясь на пол рядом с ним. Никто, кроме неё, не видел слёз мужа. Да и можно ли подумать, что этот бугай способен выдавить из себя слезу? А вот способен. И утешала его Марго, обнимала широкие плечи, всё ещё стальные от многолетних тренировок. Гладила начинающие серебриться волосы, задерживая дыхание, чтобы перегар не так бил в нос. И Толян-Анатоль был благодарен ей, что она всё ещё с ним. И любил её, и ненавидел, оттого что становилась она свидетелем его слабости. Той самой слабости, от которой пальцы скрючивает в бессильной злобе, от которой трясутся руки и хочется рвать на себе начинающие серебриться волосы. И орать. Орать не своим голосом. До сипоты, до издыхания.
Анатоль стоит перед погасшим экраном, растерянный и задумавшийся.
– Нет, ты видала? – ищет он поддержки у отражения жены и чешет задницу через обвисшие треники. – Что деньги с людьми делают, а!
– А ну и что? – нарочно игриво поддевает Марго.
– А ну и то! – всерьёз защищается он. – Думает, раз завелись деньжата, остальных можно с говном смешать?
– Тебя послали, ты и разнылся!
– Йа-а-а?! – возражает Толян и тычет большим пальцем себя в грудь, но его перебивают:
– Тьфу! Хлюпик! – кривляется отражение в телеэкране.
Толян бахает кулаком по телевизору, и от этого грохота все оставшиеся там внутри – болельщики, футболисты, комментатор с дудками – должно быть, вздрагивают.
– Меня унизили! – ревёт он.
– Подумаешь! – легкомысленно отзывается жена. – Ты вон каждый день сам себя унижаешь.
Она кивает в сторону коридора, где у входной двери выстроилась экспозиция пустых бутылок.
– Молчи, дура! – рычит Толян. – Да я его в бараний рог!
– За что, Анатоль?
А правда, Анатоль, за что?
Анатоль пытается восстановить ход событий. Но ход событий восстанавливаться не желает. Ход событий путает Анатоля нелогичной своей цепочкой, приведшей к тому, что Анатоль вернулся несолоно хлебавши. Ведь всё же шло по старой схеме, ну. Вот, смотрите: позвонил в дверь – раз, поздоровался (причём вежливо, заметьте) – два, и три – поклянчил стольник до зарплаты.
– До какой зарплаты, Анатоль? – не унимается жена. – Ты её и до дому не доносишь.
– Дура, – обижается тот, – я её хотя бы зарабатываю. А он высирает.
– И ты поверил? – звучит скептично.
Анатоль растерян. Вопрос жены уязвил его. И вот уже в отражении телевизора Анатоль видит не обвисшие треники, а детские колготочки. А сам он – пятилетний мальчик в байковой рубашечке, поверивший в невероятное под укоризненным взглядом взрослых. Ай-ай-ай, как бы говорит укоризненный этот взгляд, такой большой и веришь в чудеса, не стыдно?
Не стыдно, Анатоль? Да и поверил ли он? Сам не знает. Ведь верить можно и в то, что не обязательно правда. А иногда может и не быть правдой. Или вовсе неправдой может быть – даже в такое можно верить.
– Поверил?! – напирает жена.
– Сама ж сказала, – бубнит.
– Сказала, что слышала, – Марго спускает ноги с кресла и вытягивает их, затекли. – Мало ли чё брешут. Как можно настоящими-то деньгами гадить? Они ж все пронумерованы. Это не просто бумажки-фантики, а денежные знаки. Их печатают вообще-то. И каждая учтена.
Анатоль не улавливает мысль. По всей видимости, из озвученного суждения должно что-то следовать, но что, а главное, в каком направлении, – этого Анатоль, хоть режь его, не понимает. Поэтому и долдонит тупо:
– Никто не может со мной вот так.
– Думаешь ворваться к несчастному и набить морду?
Анатоль чешет небритую щёку и неуверенно кивает.
– Кино и немцы, – со вздохом отзывается жена.
– У тебя идеи лучше? – с вызовом бросает Анатоль.
– Чудес не бывает. Разве ж так надо?
Глава 7. Так, мол, и так
Утром Кашкин просыпается без будильника. Просто открывает глаза – и всё. И не понимает, как настало утро. Не помнит, как уснул после разговора с Олегом, прямо в одежде, на диване, без одеяла.
Он лежит на спине, и взгляд его падает на стену с приколотыми рисунками Лизы. Яркие рисунки цветными карандашами. Утренняя серость диссонирует с ними, и если бы не эти радужные каракули, Кашкин бы точно сошёл сейчас с ума.
Он лежит и рассматривает рисунки. Что может рисовать трёхлетний ребёнок: лес, деревья, цветы. Птиц. Солнце. А вот этот рисунок он запомнил особо.
– Как он называется, доча?
– Дождик, – она трогает пальчиком накаляканную тучку. – За окном шёл дождик, и я его нарисовала.
На тучке сидит человечек, олицетворяющий, по всей видимости, природные осадки – в зелёных сапогах и широкополой мушкетёрской шляпе. Она с усердием добавляет к рисунку новые штрихи и напевает:
Дождик на облачке сидит
И оттуда капаи-и-и-ит
У неё нет любимого цвета. Все цвета любит. И рисунки у неё получаются красочные и радостные. Вся в отца, тоже любит рисовать. Жаль только, карандаши часто ломаются, и тогда она просит папу поточить. И папа точит, с удовольствием точит ей цветные карандаши. Даже не сломанные, а просто затупившиеся за день. Своей удивительной точилкой точит. Чтобы утром, когда Лиза проснётся, карандаши были готовы.
– Это тебе гномики по ночам точат карандаши, – объясняет он. – Им очень нравится, как ты рисуешь.
И Лиза во все глаза смотрит на него. И улыбается. Так улыбаться может только ребёнок, который верит в чудо. Хотя она никогда и не видела гномиков. Но раз они точат ночью карандаши, значит, существуют, правда же? Не станет же папа её обманывать. И Лиза верит. Ведь верить можно и в то, что не обязательно правда. А иногда может и не быть правдой. Или вовсе неправдой может быть – даже в такое можно верить. Вот и верит Лиза, что ночью ей карандаши точат гномики, которым очень нравятся её рисунки. Пусть так. Верь, Лиза. Верь, девочка. Когда же ещё верить, как не в детстве?
Кашкин смотрит на стену с рисунками и переводит взгляд на низенький столик для дочери. На нём чистые листы бумаги, листы с рисунками и карандаши. Цветные. Которые этой ночью невидимые гномики не наточили. Кашкин, а сам-то ты веришь в гномиков?
Внезапно Кашкин вздрагивает. Когда в безмятежной тишине раздаётся резкий звук, хочешь не хочешь, а вздрогнешь. Звонок.
В трубке голос начальника. Голос начальника в трубке взволнован, но хозяин голоса пытается им овладеть. Да, собственно, ничего неожиданного, всё к тому шло. Так, мол, и так, сам знаешь: сокращение, недофинансирование, денег из бюджета нет, фабрика гибнет. Сотрудник ты хороший, ты мне всегда нравился, честно. Трудолюбивый, аккуратный, но от технолога мы сейчас должны отказаться. Пятнадцать человек сокращаем. Представляешь? Пятнадцать!
Кашкин представляет. Пятнадцать – это половина тех, кого не сократили месяц назад. Кто ж работать-то остаётся, Пётр-яклич?
– Да вот, нас мало, – цитирует неизвестный источник Пётр-яклич, – но мы в тельняшках. На днях губернатор приезжает, может, удастся что выхлопотать. В общем, извиняй, Константин Андреич, но сам понимаешь, всё к тому шло. Не ставлю тебя перед фактом, предупреждал и раньше. Выходное пособие тебе будет. Жене привет.
И эхом этого привета в трубке отзываются короткие гудки.
Привет.
Привет.
Привет.
Кашкин стоит с гудящей трубкой и смотрит в окно на унылый, сворачивающийся в рулон серых обоев город. Небо заволокло металлической хмарью. Самый нелюбимый цвет Кашкина. Может, скоро даже будет дождь.
Дождик на облачке сидит
И оттуда капаи-и-и-ит
Кашкин смотрит на город и знает, что где-то через улицы, дворы и перекрёстки, через узкую полоску реки с перекинутыми мостами и мостиками, через крыши, детские площадки, скверы и парки есть другой дом, где сейчас Катя и Лиза. И он хочет, чтоб их там не было, чтобы они перенеслись сюда. Мгновенно. Но так не бывает, и надо туда пойти и вызволить их оттуда. Как из логова дракона.
Но Катя же просила не звонить и не приезжать! Катя совершила глупость, Катя не подумала, но он простит Катю. Хотя для начала надо преодолеть преграду в виде тёщи. Ведь дверь откроет она. И Кашкин отчётливо представляет их разговор.
– Пришёл?
– Пришёл.
– Зачем пришёл?
– За семьёй.
– Нет у тебя больше семьи.
– Не вам это решать, Антонина Сергеевна. Дайте поговорить с Катей.
И через силу выдавит, глядя не в глаза тёще, а куда-нибудь. Например, на алый пояс её халата:
– Пожалуйста.
Но Антонина Сергеевна будет непроницаема, как… как кто она будет непроницаема? Как чугунный сейф в халате она будет непроницаема, вот как кто. И скажет:
– Катя в магазине, Катя спит, Катя занята, Катя в душе, Катя гуляет с Лизой, Катя вышла замуж и уехала в Москву.
Что угодно скажет Антонина Сергеевна, лишь бы не допустить Кашкина к дочери. Что угодно. Или просто ответит: «Кати нет», а ты стой как баран и догадывайся, почему Кати нет: потому что она спит в душе или вышла замуж в магазине и уехала в Москву.
А Антонина Сергеевна будет стоять на пороге, как одетый в халат чугунный сейф с кодовым замком. Который невозможно ни взломать, ни обойти. И будет смотреть на Кашкина свысока, хотя она и ниже его немного.
Кашкин, хватит! Не придумывай! Тебе надо просто туда пойти! Но Катя же запретила! И что, что запретила? Ведь ты не ожидаешь, что она сама сейчас позвонит в дверь? И зачем ей звонить? У неё же ключи!
Но нет. В дверь и вправду кто-то звонит.
Катя!
Глава 8. Сигнал
На пороге участковый. Участковый не Катя. Участковый и Кашкин знакомы, они давно друг с другом на «ты». Но несмотря на это, участковый подносит ладонь к козырьку и представляется по форме: старший лейтенант Тельцов. Милиция, стало быть, пожаловала. В фуражке, с погонами и чёрной папкой под мышкой.
Кашкин приглашает милицию внутрь, закрывает за ней дверь и отодвигает ногой велосипед, чтобы милиция не запуталась в нём, как в маленьком розовом спруте.
– Я сразу к делу, да? – спрашивает Тельцов, растерянно и даже вроде как робко.
Кашкин не отвечает, хотя собирался предложить чаю. Он молча кивает и жестом приглашает Тельцова в комнату.
Тельцов продолжает скромничать и не садится на предложенный стул. Стоять остаётся. И не стоять даже, а переминаться с ноги на ногу, попутно подбирая слова. Наконец слова подобраны, и слова такие:
– Тут… сигнальчик поступил.
Кашкин поднимает на милицию взгляд. Милиция, в свою очередь, взгляд отводит. Но с другой-то стороны: перед законом равны все, даже давние знакомые, и сигнальчик надо бы проверить.
– Говорят, неладное у тебя происходит, – приступает к проверке милиция.
Кашкин ничего не понимает. Тельцов понимает, что Кашкин не понимает. Тельцову неловко. Тельцов сам не очень-то верит в то, зачем пришёл. Ведь Кашкин законопослушный гражданин, без криминального прошлого, не судим, не состоял, не привлекался. Но Тельцов при исполнении, у Тельцова фуражка, погоны и чёрная, в конце концов, папка. И в его обязанности входит следить за порядком на вверенном участке. Поэтому и пришёл он к Кашкину, ибо поступил на оного, значится, сигнальчик.
– В общем, – борется с собой Тельцов, – есть сведения, что ты у себя дома занимаешься… фальшивомонетничеством.
Фальшиво. Ох, как фальшиво это звучит! Да и само это фальшивомонетничество Тельцов выговаривает с усилием, с натугой, тщательно, точно пытается пережевать резину недоваренной говядины в привокзальной столовке. И жуёт так долго, что от усталости ноют скулы. И знает Тельцов, что фальшивит он сам, что никакой Кашкин не фальшивомонетчик и денег тут не печатает.
А если печатает? Это ж какая удача! Накрыть подпольный цех! Каково, а? Да за такое Тельцов наконец получит звёздочку капитана, о которой так мечтает. Ну, Кашкин! Ну даёт! В тихом омуте, как говорится! И Тельцов начинает верить, что Кашкин в своей квартире, да и не квартире даже, а так, коробочке, занимается этим трудновыговариваемым занятием. Да чего уж понемногу! Тельцов вовсю верит! Ведь верить можно и в то, что не обязательно правда. А иногда может и не быть правдой. Или вовсе неправдой может быть – даже в такое можно верить. Верь, Тельцов, верь! Плох тот солдат, который…
А что же Кашкин? Кашкин ненавидит доказывать правду. Но правда как раз самая сложнодоказуемая штука. Ведь знаем мы, к примеру, что квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов, и нисколечко в этом не сомневаемся, а пойди же докажи! Ну-ка, Кашкин, к доске! Пиши условия задачи. Дано: подозрение в трудновыговариваемом занятии. Требуется доказать: а что требуется доказать-то? Кашкин, отвечать будем? Тельцов, помоги товарищу.
И Тельцов спешит на помощь. Тельцов чеканит зазубренный параграф из учебника:
– Подделка казначейских билетов преследуется по закону.
Молодец, Тельцов, садись, пять. Кашкин, Костя Кашкин, отвечать будем?
А чего тут отвечать? Кашкин только руками разводит:
– Ты где-нибудь печатный станок здесь видишь?
Тельцов обводит глазами комнату на предмет припрятанного станка. Взгляд его застывает на детском столике с цветными карандашами.
– Думаешь, я ими? – кивает Кашкин на карандаши.
– Но-но, – обороняется Тельцов, – говорю же, сигнал поступил. Ошибочка, значит. Служба есть служба.
Да-да, и опасна, и трудна.
Обиделся Тельцов, насупился. Уходить засобирался. Капитанская звёздочка помаячила, поманила пальчиком, показала язык и потухла. И неудобно, конечно, перед Кашкиным. И хочется сгладить как-то. Да как уж тут сгладишь, когда наплевал фактически человеку в душу, и вытереть-то нечем: ни тряпки, ни салфетки, ни газеты, даже скомканной.
Хотя газета-то есть, лежит у Тельцова в чёрной папке – обычная районная газета, раз в неделю выходит, сегодняшняя, кстати. И Тельцов делает нелепое, и прощает его Кашкин за нелепости, не виноват же Тельцов: служба есть служба. Плох тот солдат, который.
– Тут вот… анекдот в конце смешной про тёщу, на вот, почитай, – Тельцов суетливо лезет в папку.
Почитает Кашкин, обязательно почитает. Смешные анекдоты, особенно про тёщу, про этот чугунный сейф в халате – именно то, чего ему сейчас в жизни не хватает.
– Ну, бывай, – козыряет Тельцов, и сам не поймёт, рад он, что Кашкин чист, или не рад, что уходит отсюда старлеем.
Глава 9. Мёдом намазано
– Бровина! Почему очередь собираешь постоянно? – смеётся кассир Тамара в конце смены.
– Да не знаю я, Том, чего они ко мне все стоят, – пожимает плечами Бровина. – Мёдом им тут, что ли, намазано?
А мёдом им тут действительно намазано было. Только очень давно. Лет пять назад, когда Бровина ещё не была замужем. Да и когда замужем уже была, очередь, состоящая в основном из молодых мужчин, всё равно скапливалась к её окошку приличная. Даже сейчас нет-нет – да и заглянут знакомые ухажёры, хотя поток их потихоньку тает, да и сама Бровина из цветущей молодой женщины превратилась в потухшую жену спившегося спортсмена.
Но когда-то всё было не так…
– Знаешь, Рит, мне кажется, они к тебе стоят просто за билетиком, а сами потом на матч даже не идут, – в голос хохочет Тамара.
Рита смеётся вместе с ней, когда после смены они пьют чай из электрического блестящего самовара.
– А ко мне почти не стоят, я что, некрасивая? – в шутку обижается Тамара и под разными углами рассматривает своё отражение в отполированном самоваре. Но отражение там неверное, кривое и искажается, и на его основании составить объективное мнение о внешних данных Тамары весьма затруднительно.
– Вроде не уродина, – кривляется Тамарино отражение и показывает язык.
Они снова смеются.
– Представляешь, Том, – секретничает Рита, – заходил сегодня опять Степанов…
– Да ну! – перебивает Тамара и таращит на подругу блестящие, как самовар, глаза.
– Ага, весь такой важный, и представляешь, просовывает мне вот эту шоколадку и говорит: «Сдачи не надо»!
Тамара кокетливо прикладывает ладошку к груди, заводит глаза к потолку и театрально ахает, но внезапно заливается переливистым смехом, отламывает кусочек степановского шоколада на хрустящей серебристой фольге и запивает смех чаем. А Рита задумчиво продолжает:
– Не понимаю я, чего это он? Ему бы руководство и так билетов выдало сколько нужно.
– Правда, не понимаешь? – пучит глаза Тамара из-за чашки с потускневшим ободком. – Или дурочкой прикидываешься?
Бровина серьёзно смотрит на подругу. И вдруг:
– Дурочкой прикидываюсь!
Они хохочут.