Валюторея
Да, было такое время, когда Рита Бровина собирала целые стадионы. Хотя билетный кассир – разве он на виду? В лучшем случае, одни только руки и видны. А вот умела Рита одними руками, и не руками даже, а пальчиками так пленять мужчин, что когда те пригибались заглянуть в окошко кассы, то забывали всё на свете. И Рите приходилось напоминать:
– Мужчина, вам какую трибуну?
– Лю… бую, – не сразу обретал дар речи мужчина, не сводя с Риты восторженных своих глаз.
И Рита выдавала ему билет на любую трибуну, но знала, что скоро он явится повторно, чтобы вместе с деньгами за билет протянуть в крошечный проём окошка яблоко, мандарин или цветок, чаще всего маргаритку. А когда наступали холода или дул сильный ветер, окошко закрывалось изнутри прозрачным щитком из оргстекла с горизонтальной щелью, и тогда идеальным подарком становилась плитка шоколада.
Вот и Степанов сегодня просунул шоколад, хотя никакого прозрачного щитка не стояло, а на улице тепло, май и всё цветёт. И цветёт Рита. Цветёт как сирень, как яблоня, как черёмуха и что там у нас ещё цветёт в мае. Цветёт и собирает у своего окошка очередь мужчин, точно рой пчёл, привлечённых ароматом цветения. Будто им тут мёдом намазано.
– Самцы, – не без налёта зависти отзывается о них хохотушка Тамара, пока ещё не замужняя и стыдящаяся своей не то чтобы сильной полноты.
Рита улыбается. Какой же женщине не будет приятно внимание мужчин? Особенно когда среди них такой, как Анатолий Степанов – красивый, высокий, мужественный, сильный, в самом что ни на есть зените спортивной карьеры.
И Рита улыбается.
Глава 10. А. Тонна
Кашкин сидит перед окном, сложив руки на подоконнике, как ученик за партой. Коленями упирается в батарею центрального отопления, еле тёплую. За окном чужой сам себе город привычно сворачивается в рулон обоев. А в углу подоконника – сухой трупик вчерашней мухи. Не смогла.
Перед Кашкиным домашнее задание по внеклассному чтению – оставленная Тельцовым газета. Анекдот про тёщу, про этот чугунный сейф в халате, давно прочитан и не вызвал даже улыбки. В соседней колонке другой текст, прочитанный Кашкиным машинально. Этот текст колом встал внутри Кашкина, точно тот наглотался букв и знаков препинания, восклицательных в частности, и теперь они застряли в пищеводе и грозят несварением. Несъедобный текст гласил:
Нарочно не придумаешь!
Богата чудесами земля наша! Это и природные ископаемые, и наши великие соотечественники. И богата она не только в переносном смысле, но и в прямом. Буквально. Житель нашего города, чьё имя мы пока не станем называть, обрёл фантастическую способность испражняться деньгами. Только представьте себе: настоящими деньгами! Как должны быть рады за него его родственники! Как счастлива семья! Их больше не беспокоит проблема семейного бюджета! Детям всегда можно покупать любые игрушки, а жене – самые дорогие сапоги! И ездить на курорт в любое время!
Наша редакция решила провести расследование и пообщаться со счастливчиком лично. Может, этому можно как-то научиться? Об этом мы обязательно спросим нового героя нашего времени. Ждите следующего номера нашей газеты!
А. Тонна
Кашкин водит глазами по строчкам. Ещё раз, и ещё. И ещё. И ещё раз. А. Тонна. Кто это вообще такая? Что за идиотичную восторженную ерунду она тут наплела? Антонина, Анна, Аделаида, Алевтина, Авдотья, Акулина – кто ты, неведомая Тонна?
И Кашкин представляет себе эту Тонну – огромных размеров женщину под стать фамилии, в длиннополом платье ненавистного Кашкину серого цвета, в больших очках, за стёклами которых прячутся маленькие кротовьи глазки. Тонна. Говорящая фамилия.
Но у Кашкина-то фамилия тоже будь здоров. Особенно в сочетании с инициалами. Никому такого сочетания не пожелаешь – Константин Андреевич Кашкин. К. А. Кашкин. Какашкин прямо какой-то. Да и не какой-то вовсе, а вполне себе определённый, буквальный, конкретный, точно бы пинцетом взятый и отделённый от общей массы не-какашкиных Какашкин.
Теперь над конкретным Какашкиным нависла вполне конкретная угроза. Прозвучало-то более чем определённо и даже угрожающе: «житель, чьё имя мы пока не станем называть». Пока, стало быть, не станем. А когда станем? Что тогда?
Как будет стыдно. Убежать и спрятаться – вот как будет стыдно. Точно Кашкина догола разденут перед этим свернувшимся в рулон старых обоев городом, да ещё нагнут и ягодицы раздвинут, чтобы во всей, так сказать, красе продемонстрировать этот рог изобилия в понимании А. Тонны. Откуда щедро сыплются игрушки детям, сапоги жёнам и поездки на курорт.
Как пошло!
Кашкин вскакивает со стула, в ярости хватает газету и исступлённо рвёт её в клочья. Точно улику уничтожить пытается. Будто газета вышла единственным экземпляром и по воле чистой случайности попала в папку Тельцову, а оттуда перекочевала на подоконник с засохшей мухой.
Кашкин рвёт, рвёт газету. Вот летит на пол кусок анекдота про тёщу, про этот чугунный сейф в халате. Анекдот несмешной, примитивный, пошлый, как и вся эта пошлая газетёнка. И Кашкин рвёт газету дальше. Сыплются под ноги обрывки бумаги с остатками заголовков, предложений, фраз. Кашкин хочет уничтожить, разложить на атомы статью про себя, чтобы и не собрать потом её было, чтобы она распалась на составляющие её буквы и знаки препинания, восклицательные в частности. Чтобы без них, без этих восклицательных знаков газета не могла больше вопить о том, как счастлива семья Кашкина, обладателя фантастической способности испражняться деньгами!
Газета уже кончилась, и в пальцах Кашкина остался жалкий клочок, но Кашкин продолжает вырывать его у себя из рук, корябая себя ногтями или загоняя ноготь под ноготь. А ещё он опускается на колени, чтобы поднять с пола недостаточно мелкие обрывки, и разрывает их повторно, на совсем крохотные клочки. Неожиданно он останавливается, упирается ладонями в пол и опускает голову. Под ним на паркете ворох мелко нарванной бумаги. Газета не то чтобы толстая, и внушительного сугроба из бумаги не получилось. Скорее похоже, что газету изодрал когтями кот, закопавший в неё кошачьи свои дела.
Какашкин.
Стоящий на карачках, он похож на четвероногое создание. Изодрал газету, чтобы закопать улику. Но сколько ещё таких газет в чёрных папках, в почтовых ящиках, в газетных киосках. И все не разорвёшь. Рано или поздно сомнительная слава придёт к Кашкину во всей красе печатного слова. Постучится в дверь и нагло ввалится внутрь, даже не спросив позволенья.
Кашкин поднимается с колен и смотрит через окно на этот сворачивающийся в рулон старых обоев город. Он видит, как по улицам, переулкам и дворам распространяется вирус слухов и сплетен. Видит, как мутирует этот вирус, слышит, какими подробностями обрастёт его валюторея, перед которой областная медицина выбросила белый флаг да застенчиво повела плечиком. Но вот перед чем медицина действительно бессильна, так перед человеческой глупостью, стадностью, невежеством. А с этой своей валютореей Кашкин как-нибудь уж сам, раз его оставили с ней наедине.
И кажется, очередное свидание с ней не за горами. Кашкин чувствует позыв… да что мы, в самом-то деле, стесняемся называть вещи своими именами? Кашкин хочет в туалет.
По-большому.
Глава 11. Чудес не бывает
На этот раз валюторея оказалась дамой непоследовательной, денег за визит не предложила, поэтому на свидании с ней Кашкин не задержался. «Кончилось?», – спрашивал он себя с надеждой, нажимая хромированную кнопку слива. Кнопка оказалась непростой, и при нажатии издала дверной звонок в прихожей. Странная коммуникация сливного бачка и входной двери могла бы озадачить Кашкина, если бы через секунду звонок не повторился.
На пороге незнакомый молодой человек. Темноволосый; опрятно, даже щеголевато одетый, хотя бежевый плащ не может скрыть его худобы. Взгляд чёрных глаз внимателен и решителен. Целеустремлён. Пронизывающ. Проницателен. Под таким взглядом хочешь не хочешь, а смутишься. Кашкин смущается.
– Константин Андреич? Добрый день, – уверенно произносит незнакомец и улыбается.
– Добрый день, – отзывается Константин Андреич без улыбки.
– Антон Тонер, «Городской вестник». Вы, конечно же, читали мою статью?
Впрочем, вопрос этот лишь формально может считаться таковым. На самом деле посетитель и не сомневается, что его статью здесь читали, о чём свидетельствует нагловатая интонация и своеобразно расставленные акценты.
Кашкин понимает, что пред ним во всей красе печатного слова предстала та самая «А. Тонна», которую он поначалу принял за огромных размеров женщину под стать фамилии, в длинном сером платье, в больших очках, за стёклами которых прячутся маленькие кротовьи глазки.
– Да, это я пишу под псевдонимом Антон Тонна, – доверительно сообщает визитёр, словно проникнув в мысли Кашкина. – «Тонна» – очень удачный псевдоним, не находите? Это анаграмма моего имени, – с гордостью добавляет он.
Тонной здесь не пахнет. Здесь максимум килограмм шестьдесят, а то и меньше. Так что не пахнет здесь никакой тонной. Зато пахнет сладковатым парфюмом от этой… этого Тонны.
– Ну, читали? – напоминает свой вопрос Тонна.
И не то чтобы напоминает, а поторапливает Кашкина.
Кашкин не хочет признаваться, что читал. Но очень хочет показать Тонне, что стало с его статьёй, лежащей на полу в виде истерзанных обрывков, которые он не успел смести и выбросить.
– Что вам нужно? – вместо ответа спрашивает он, тем самым подтверждая, что статью он всё-таки читал и понимает, о чём речь.
– О, я к вам по очень важному делу, – оживает Тонер, как приведённый в действие механизм, – разрешите войти?
Не дожидаясь позволения, он шагает внутрь квартиры и закрывает за собой дверь с таким хозяйским видом, что оторопевший Кашкин отступает.
– Для начала вот, – Тонер выуживает визитку из внутреннего кармана. – Здесь мои координаты.
Он протягивает визитку хозяину, но хозяин не шевелится, и Тонер, помявшись, кладёт визитку на сиденье розового велосипеда – единственную горизонтальную поверхность в пределах досягаемости.
– Звоните в любое время, – позволяет Тонер, продолжая глядеть на велосипед, будто это велосипед намеревается звонить своим звоночком в любое время.
Кашкин молча оценивает этого Тонера, эту Тонну. Нахрапистый, наглый, самоуверенный и решительный – он напирает и впрямь как тонна. Как тонна самомнения, чувства собственной важности и ещё невесть чего. Кашкин таким никогда не умел быть. Хотя, может, и хотел бы. Тогда ему не пришлось бы трусливо капитулировать перед Катиной мамой и предлагать Кате расстаться, едва стало ясно, что мать не одобрила её выбор. И Кашкин чувствует себя слабаком перед этим Тонером (тьфу, хлюпик!), перед этой Тонной – худющим юнцом со спичечными пальцами, которому на вид немногим более двадцати и который ввалился сюда с такой вальяжностью, точно весь день его здесь ждут и сейчас подобострастно встречают.
– Что вам нужно? – теперь уже Кашкин напоминает свой вопрос.
Кашкин, Кашкин, знал бы ты, кто такой Тонер, ты бы не стал интересоваться, а сразу бы выставил его за дверь. Но Кашкин не знает о Тонере ничего, не знает и о его способности говорить так много, так долго и так плотно, что и слóва нельзя вставить: ни единой щёлочки – зубочистку не просунуть. Нельзя давать Тонеру открыть рот.
Но Тонер открывает рот.
– Мы же с вами взрослые люди, Константин Андреич, – начинает Тонер, поправляя лацканы плаща. – Мы же оба прекрасно понимаем, что человек не может испражняться деньгами. Чудес не бывает. И я не знаю, с какой целью вы всё это затеяли – весь этот ваш грандиозный трюк, но спешу выразить восхищение вашим дерзким вызовом.
Тонер одаривает Кашкина учтивым поклоном.
– Каким вызовом? – продолжает он риторически. – Обернитесь, Константин Андреич, оглядитесь по сторонам.
Если бы Тонер мог, он бы распростёр руки, широтой жеста иллюстрируя свою речь. Точно песнь поёт о родных просторах. Но не может он развести руками: узко здесь. Сами понимаете – коробочка.
– Нас с вам окружает серость, обыденность и уныние, – льётся его песня, – а вы… вы просто плюнули этому в лицо. Да вы, простите за выражение, срать на это хотели. Я искренне восхищён! Ведь всё вокруг становится одинаковым и отформатированным, посмотрите. Мы тонем в обезличенном болоте рутины и тошнотворной будничной скуки. И даже когда звучит призыв «Не будь как все!», «Выделяйся!», это всё равно означает, что все не будут как все, все будут одинаково выделяться. И потому сольются в ещё более гомогенизированную серую массу. Ведь на самом деле люди боятся, панически боятся быть не похожими на остальных, понимаете? Они боятся быть изгоями, белыми воронами, им уютно только в конформизме. Они боятся отличий и в особенности боятся тех, кто от них отличается. Нонконформистов боятся, Константин Андреич. Вас боятся. Боятся и уважают. Поэтому любой, кто найдёт в себе силы выделиться по-настоящему, а не как советует реклама в модных журналах, выделиться так, как до него или кроме него никто не умел и не умеет, тот ну просто обречён на поклонение.
Повторю, не знаю, какие цели вы преследуете. Может, это начало грандиозной промо-акции или рекламной кампании по продвижению какого-то товара. Нового фильма, к примеру. Или туалетной бумаги. А может, в других городах есть такие же Кашкины, которые точно так же поднимут на уши общественность и потом одновременно бабахнут по всей стране, мало ли. Может, это такой изощрённый вирусный маркетинг, тоже почему нет? Или вообще политический заказ, не знаю… Но в политике и без вашего дерьма говна хватает, так что вряд ли. А если вы действуете автономно и всё это придумали сами, то тут я просто снимаю шляпу.
Снова поклон.
– Вы гениальный пиарщик. В общем говоря, Константин Алексеич, вы определёно привлечёте к себе внимание таких масс, – на «таких массах» Тонер чуть не захлёбывается от восторга, – о которых даже помыслить не можете. Завтра к вам приедут журналисты из центра, послезавтра из Москвы, а там, может, и мировые СМИ явятся поглазеть на русское чудо. Но чудес-то не бывает, Константин Андреич, и мы с вами это знаем.
Тут Тонер вроде как даже подмигивает Кашкину, почти по-товарищески.
– И я ни на секунду не поверил в эту вашу фантастическую способность. Но это неважно. Вы гениальный пиарщик. Даже выбор этого жилища гениален, – Тонер обводит взглядом коробочку Кашкина. – Вы избрали неприметное гнёздышко, и я понимаю: тем эффектнее будет ваше появление перед массами. Природный миллионер. С ума сойти! Да такого нет нигде в мире! Такое могло произойти только у нас! Гениально! Вы дали инфоповод и заставили о себе говорить. Толпе всегда нравилось считать деньги в чужом кармане, так давайте не будем лишать её удовольствия! Толпу нужно подкармливать новыми порциями сладостей. Чтоб слиплось. И люди будут вам верить. Люди вообще охотно верят небылицам и тянутся к липкому – стадный инстинкт, что с них взять. Конформисты. Но вы нет, вы не такой. Вы станете героем репортажей и статей. Вы станете национальным идолом. Золотой телец! Вас покажут по телевизору! Ведь вы же этого добиваетесь, разве нет?
Кашкин, хотя и дышал шумно носом, насилу одолевая порывы выставить горячечного за дверь, не удержался и прогундел:
– Я всегда знал, что по ящику показывают дерьмо. Но не думал, что оно когда-то будет моим.
И с досадой прикусил губу: вступать в разговор с Тонером он не собирался.
– Вот видите! – обрадовался тот, чувствуя, что вовлекает несговорчивого оппонента в беседу. – Вы скоро будете нарасхват! Всем захочется урвать от вас кусочек, да посочнее. И я хочу быть первым. Я хочу открыть вас, Константин Алексеевич! Всему миру!
Да-а-а, Кашкин, в амбициях этому первооткрывателю отказать невозможно. Что ты на это ответишь?
– Я не счёт в банке, чтобы меня открывать, – язвительно отозвался Кашкин, – а теперь извините.
Он надвинулся на Тонера, как бы демонстрируя, что всё, мол, разговор окончен, приятно было познакомиться.
– Нет-нет-нет, – замахал тощими руками Тонер, и темп его речи ускорился, – не принимайте поспешных решений. Я понимаю, что деньги вам не нужны, у вас в жизни и так уже всё есть, но помогите мне, молодому и талантливому, я не могу упустить такую возможность! Не смотрите, что сейчас я всего лишь корреспондент этой мелкой газетки, а её тираж – капля в море, но у меня такие планы, такие планы, которым просто негде здесь развернуться! Мне как воздух нужно вырваться отсюда, я здесь задыхаюсь, а сразу поехать в Москву тоже не могу – мигом сожрут. Туда надо ехать, когда за плечами есть хоть что-то, и помогите мне в этом, Константин Андреич, прошу вас! Здесь же тоска, здесь же выть хочется или повеситься сразу. Мне нужен инфоповод, сенсация, понимаете?
Кашкин понял одно: словами увещевать припадочного не получится, – из него свои льются как из энурезника, – поэтому молча принялся оттеснять Тонера к двери. Тот, хотя и оттеснялся, но речи своей не прерывал.
– Мы с вами можем быть полезны друг другу, Константин Алексеич! Давайте будем взаимовыгодны! Давайте друг друга раскрутим!
Кашкин как раз крутился в прихожей с Тонером – не сразу получилось открыть за ним дверь, для чего в узком пространстве коридора им пришлось даже обняться: не квартира – коробочка! Кто-то из них задел ногой велосипед, тот негодующе тренькнул, и Кашкину удалось, наконец, выдавить Тонера за порог.
Тонер осознал, что сдаёт позиции, и пустил в ход тяжёлую артиллерию:
– Не упускайте возможность, Константин Андреич, – загрохотала по полю боя танковая дивизия Тонера, – ведь я же могу что угодно о вас написать! Я могу разоблачить вас и запороть ваш замысел. Вам же хуже будет! СМИ – пятая власть, не забывайте! Давайте поможем друг другу! Если я пришёл раньше нужного, то ничего страшного, я охотно иду на контакт, со мной обо всём можно договориться!
Кашкин в ответ очень хотел что-то рыкнуть, по возможности максимально грубое, но только пожевал во рту язык, да так и захлопнул перед прессой дверь. Без единого слова. Так сказать, no comments. Через дверь он слышал, как Тонер чертыхается, бурчит под нос, шаркает и топчется на месте.
– У вас тут насрано, – обиженно звучит Тонер из-за двери, и до Кашкина доносятся удаляющиеся шаги.
Когда всё стихло, Кашкин открывает дверь на тоненькую щёлку. Тонер не соврал. И как коротко и ёмко ему удалось донести до Кашкина это известие. Кашкин с грустью смотрел на коврик для ног и на оставленную кем-то кучку классической конфигурации, задетую подошвой Тонера. Ну всё. Теперь жди статью о том, что спецкор издания, отправленный на интервью с обладателем способности испражняться деньгами, вляпался в самое настоящее дерьмо. Чёрт с ним, со спецкором. Коврик жалко. А коврик, между прочим, памятный. Хотя обычный, конечно же, коврик, но памятен он тем, что куплен, когда Кашкин и Катя въезжали в эту коробочку. Тогда и Лиза ещё не родилась, и Катя была ею беременна. А коврик, конечно, самый обычный, только памятный.
И вот придётся его выбросить. Вместе с аккуратно оформленной композицией гомогенизированного человеческого сами знаете чего здорового однородного цвета, без посторонних примесей формованной целлюлозы в виде казначейских билетов, подделка которых преследуется по закону. И Кашкин завидует автору кучки, такой естественной и аккуратной, будто создатель вложил в неё всю душу.
Глава 12. 0:2
Зенит Анатолия Степанова, который в своё время успел стать спортсменом районного масштаба, скоро превращается в закат, а там и вовсе сгущается в сумерки. Казавшаяся пустячной травма лишила его места даже на скамейке запасных, и мечта переехать в Москву закатилась за горизонт. Вот и остался Степанов здесь, в этом свернувшимся в рулон обоев городе, где давно уже достиг потолка. И не заметил он, как время превратило его мечту в надежду, а надежду – в разочарование.
А ещё врачи такие: курс реабилитации – два месяца. И физнагрузку под запрет. Начинаются уколы, антибиотики, химия. Такие-то таблетки перед сном, вот эти пилюли за час до еды, а вон те капли после приёма пищи, не перепутайте.
И надо бы форсировать события, иначе всё, приплыли. Степанов атакует, но судьба проводит контратаку, и со счётом 0:1 в пользу судьбы этот раунд завершается – восстановиться до ближайших соревнований Степанов не успевает. И вынужден пропустить ещё один тур. А время – ох, время как кенийский бегун: зазеваешься – и не поспеть за ним. Степанову под тридцать, и выбыть из спортивной гонки сейчас значит поставить на карьере жирный такой крест, которым на карте отмечено так и не найденное сокровище.
Степанов в отчаянии. Он теряет силу духа и веру в себя. И как счастлив он, что рядом Рита – к тому моменту они женаты уже полгода, и она одна как целая группа поддержки. Рита окружает его своим теплом, колдует над ним волшебными пальчиками, так пленившими когда-то не только Степанова, но и многих других, не сумевших жениться на Рите мужчин.
Во время вынужденного тайм-аута приходит решение завести детей. Ведь пора же, Рита? Конечно, Толя. Но судьба, которую исключили из этого диалога, переходит в нападение и проводит с фланга новую атаку на ворота противника.
Опасный момент!
Удар!
А разве Степанов противник ей? Противник собственной судьбе?
Гол!
Рита не может забеременеть. Раз за разом попытки оборачиваются удалением игрока с поля. Новый виток врачебных экзекуций. Анализы, обследования, процедуры. Врачи разводят руками. Степанов не может быть отцом. И тогда Рита впервые видит слёзы мужа. Мяч в воротах противника. В воротах Степанова.
0:2.
Ещё через полгода становится ясно: о большом спорте можно забыть. Выходы перекрыты. Возможности упущены. Время ушло. Убежало.
Утекло.
Рассчитывать не на что. Максимум – место тренера в детской спортивной школе при стадионе. И Степанов становится тренером, но через неделю Рита застаёт мужа дома таким пьяным, точно он опустошил винно-водочный отдел ближайшего продмага и дозаправился в ларьке у дома.
Степанов признаётся, что не может работать с детьми. Рите можно не объяснять. Она понимает. Степанов и не объясняет. Он плачет. Какая слабость – смачивать слезами плечо Ритиной блузки производства местной текстильной фабрики. Но да, он плачет. Чёрт бы его побрал, но злится на себя и плачет. Злится той злобой, от которой трясутся руки и хочется рвать на себе ещё не начавшие серебриться волосы и орать. Орать не своим голосом, до сипоты, до издыхания. И Рита обнимает его, гладит волшебными пальчиками стальные от многолетних тренировок плечи и ещё не начавшие серебриться волосы. Она с ним.
А ребёночка – ребёночка ведь и усыновить можно. Сколько их вон, брошенных отцом-матерью по приютам. Но Степанов шарахается от жены: это что ж я, не мужик что ли? Дитя сделать не смогу? Это всё химия. Залечили, эскулапы. Но ничего, восстановится отравленный организм, вот увидишь. Потребуется время, но выйдет из него весь яд. Это всё химия. Она, проклятая. Затравили организм. Ему надо помочь немного.
И Степанов начинает помогать. По-своему, в своём понимании, но начинает. Пристрастие к спиртному, в котором он однажды нашёл спасние, набирает силу, и вот уже второй раз Рита застаёт мужа пьяным.
– О-о-о! Рит! Садись. Бум? – спрашивает он, воздевая стакан и выплёскивая жидкость на рыжий линолеум кухни.
Степанов катится по наклонной, как выскочивший из рук мяч по лестнице. Догнать его – куда там. Оставшись без работы тренером, он едва устроился на вокзал кем-то, а кем именно, Рита и сама не знает. Грузчиком? Обходчиком? Дворником? Вряд ли ему доверят что поответственней, с его-то новым пристрастием.
Денег становится меньше. Из дома исчезают вещи. За неполный год в квартире Степановых из мебели остаётся только жёсткий диван, кресло, телевизор и ещё кое-что по мелочи. Даже книжные полки со стен – и те пропадают, оставив после себя не выцветшие прямоугольники на обоях.
А книжные эти полки были ох как дороги Рите. Она свою библиотеку собирала много лет, ещё до замужества. Работа билетным кассиром с избытком оставляла свободного времени на рабочем месте, и Рита проводила его в обществе книг. Она настолько увлеклась чтением, что новую книгу открывала чуть ли не каждые два дня. Не скучать же ей в своей каморке, глядя сквозь крохотное окошко наружу. К тому же коротать рабочую смену стало скучно: хохотушка Тамара вскоре после Риты тоже вышла замуж, но в отличие от неё, родила здоровую двойню и ушла в декрет.
На место весёлой Тамары пришла угрюмая пенсионерка с настолько плотно сжатыми губами, точно их прострочили оверлочным швом. Новая напарница много хмурилась, ругала всё вокруг и совсем не радовалась жизни, так что Рита старалась лишний раз с ней не заговаривать.
Да и сама Рита понемногу забывала о житейских радостях. Серела в своей кассирской каморке, как увядший цветок – маргаритка какая-нибудь. Блестящий самовар куда-то запропастился, фруктов и шоколада больше никто не приносил, да и неинтересно было пить чай с недовольной пенсионеркой. Спасали книги. А когда книг дома не осталось, Рита повторно записалась в библиотеку и заглядывала туда чуть ли не ежедневно, чтобы найти в книге то же утешение, какое находил её муж на дне бутылки.