Плач льва

1

Волны бывают разными: маленькими, большими, огромными. Одни похожи на миролюбивых, безобидных овечек, монотонно наплывающих кудрявой пеной на кромку берега. Другие напоминают идущее в атаку войско, раздразненное скучнейшей безмятежностью пейзажа. Третьи будто призваны неизвестной дьявольской силой исключительно для того, чтобы изменить этот пейзаж до неузнаваемости. Обыватели называют волну обычным валом, что образуется на поверхности колеблющейся жидкости. Почитатели естественных наук воспринимают ее как одну из разновидностей форм переноса энергии. Романтики считают ее морским настроением. Женя была согласна со всеми и могла поспорить с каждым. Волна не способна стать обычным словарным определением, хотя и является таковым. Она не должна выполнять функции, понятные физикам, хотя и несет свою службу добросовестно и непрерывно. Волна – вовсе не отражение изменчивого нрава водной стихии. Волна – это целый мир, способный творить и разрушать, покорять и покоряться, дарить жизнь и посылать смерть.

Женя считала каждую волну особенной. Эту она ждала три года и встретила тогда, когда наконец перестала искать. Ей нужна была именно такая: страшная, но дружелюбная; захватывающая дух, но позволяющая набрать полную грудь дурманящей океанской свежести; неприступная, величавая, но способная склонить голову. Сколько волн сильных и смелых уже перепробовала Женя на прочность! Вернее, это волны испытывали ее: сталкивали с доски, кружили в водовороте, прижимали удушливой массой ко дну, царапали и били о камни, выкидывали на берег, как жалкую, ничем не примечательную щепку, и заставляли ждать, ждать, ждать. И она ждала, и пыталась найти, и высматривала и во вьетнамском Вунг Тау, что близ Сайгона, и во французском Оссегоре – столице европейского серфинга, и в доминиканской «La Preciosa»[1], а обнаружила здесь: на Золотом берегу в Австралии.

Ничто не предвещало этой бесценной находки. Не было ни привычного волнения, ни беспокойства, ни даже надежды. Женя просто механически, отработанными движениями сделала то, что делает каждый, кто хоть раз пробовал победить волну. Она всмотрелась в темно-синюю даль, ощутив все же мимолетный приступ паники где-то под ложечкой. Конечно, здесь серфингистов стараются оградить от неприятностей. Последний случай нападения касатки на спортсмена произошел, кажется, лет сорок назад. И все же лучше удостовериться в отсутствии непрошеных гостей. Женя внимательно вгляделась в океанскую бесконечность и, не заметив ничего, кроме неба, солнца, лазури и Майка, уже скользящего на своем серфе к берегу, опустила доску в прохладную воду, легла на нее и, отталкиваясь широкими, уверенными гребками, поплыла на глубину. Раньше в такие моменты девушка всегда чувствовала себя охотником, вышедшим навстречу добыче. Дичь ускользала и насмехалась над ней, но это лишь подстегивало Женин азарт, заставляло непрерывно следить за метеосводками, тщательнее выбирать территорию «гона» и думать только о равновесии, не позволяя другим мыслям испортить настрой. Но сегодня она как никогда далека от своей несбыточной мечты о волне. Женя вспоминала о гораздо более важном приобретении, которое обнаружила утром в ванной. Она хотела сразу же рассказать Майку, но он опередил ее:

– Пойдем покатаемся!

– Пойдем, – она откликнулась, не раздумывая, интуитивно чувствуя, что, скажи ему сейчас, и серфинг придется отложить на долгий срок.

Откладывать пока не хотелось. И вот теперь она прижималась животом к скользкой доске, опускала гибкие кисти в воду, щурилась от солнца и улыбалась новым, незнакомым, полностью захватившим ее ощущениям. Женя видела зарождающуюся вдали волну. Взгляд у девушки был мимолетный, не сфокусированный, не заостренный. Она пока не понимала, что это та самая, долгожданная, единственная. Та волна, встречи с которой она так долго искала. Женя не понимала, потому что ничто не намекало на приближение этой минуты, ничто не говорило об опьяняющем чувстве восторга, возбуждения, эйфории и победы над собой, что захватит ее через какие-то мгновения. Интуиция молчала об этих надвигающихся тяжеленной массой секундах так же, как скрывала она и грядущую неотвратимо беду.

– Евгения Николаевна! – В дверь просовывается голова Шурочки. Обеспокоенный голос девушки возвращает Женю в настоящее:

– Да?

– Там рыбу привезли, а половина, кажется, уже испорчена.

– Так не принимайте!

– Я хотела завернуть, а водитель говорит: «Акты подписаны, ничего не знаю».

– А ты что же, сначала подписала, а потом проверила?

– Да я как-то... – Лицо и шея девушки покрываются красными пятнами.

– Ладно, пойдем, разберемся. – Женя выходит из кабинета и решительно направляется на улицу. Шура семенит за ней, спрашивает огорченно:

– А если не заберет, Евгения Николаевна, то тогда беда?

Женя останавливается, оборачивается, пристально смотрит на девушку, качает головой и медленно, как-то уж слишком горько произносит:

– Нет, Шура, нет. Какая же это беда?

2

Постоянно счастливыми могут быть только дураки. Эта отнюдь не глупая мысль была совсем не чужда Юленьке Севастьяновой, и сейчас казалась ей даже мудрее, чем прежде, ибо ощущала она себя той самой перманентно счастливой дурочкой, о которой, видимо, и идет речь в этом утверждении. Юленька молода, весьма миловидна и доброжелательна. Ее можно назвать умной, если бы не одно изрядно мешающее этому обстоятельство: Юленька влюблена. Можно ли именовать всех влюбленных глупыми? Почему бы и нет? Любовь, как известно, слепа и, не прилагая никаких усилий, плотно прикрывает веки своим пленникам, зачастую не позволяя разглядеть в бурлящем котле пламенных чувств и эмоций те очевидные вещи, что могли бы если не потушить пожар, то, по крайней мере, слегка остудить кипение страстей. Так, охваченные чувством люди почтенно называют явную скупость своего спутника полезной бережливостью, а расточительность гордо именуют щедростью натуры и широтой души. Радикальные взгляды, агрессивность и частое цитирование в компаниях произведений Гитлера они легко объясняют завидным патриотизмом, а постоянное ношение кипы – исключительно следованием древним традициям древнего народа, а не стремлением скрыть от чужих глаз наметившуюся лысину. Блуд они выдают за любвеобильность, упрямство – за твердость характера; трепачей ласково называют выдумщиками, а трусов – осторожными. Любовь не подвластна логике, она существует по своим, только ей ведомым законам, неизвестно для чего превращая лучшие умы человечества в безнадежных глупцов.

Юленька была не глупее многих, и история ее со стороны казалась скорее обыденной, чем странной, и удивления не вызывала. Что может быть естественней студентки третьего курса – двадцатилетней, едва распустившейся свежести, – влюбленной в своего еще совсем не старого, а для профессора даже и молодого, преподавателя? Заурядным в этом романе было все: и робкие взгляды на лекциях из-под дрожащих ресниц, и тайная переписка, и поцелуи, утопающие в запахе попкорна и звуках «Dolby surround», и признания с обещаниями, и пустующие квартиры подруг, и обнаружившаяся (конечно же, внезапно и неожиданно) несвобода профессора. Незаурядным, необычным и удивительным оказалось другое: Юлькино легкое отношение к данному факту. Она не чувствовала себя ни уязвленной, ни ущемленной, ни оскорбленной – только счастливой. Ощущение бесконечного полета не покидало ее ни на секунду, и даже наличие жены у любовника сумела она превратить для себя в еще один повод для радости.

– Я, честно говоря, даже подумывала, что должно быть в нем что-то странное, – говорила она подругам. – Ведь это же противоестественно для сорокалетнего мужчины – быть одиноким. А теперь я наконец успокоилась. Слава богу, с ним все в порядке!

– Дура ты, Юль!

– А вот и нет.

Юленька не считала себя ни обделенной интеллектом, ни наивной, ни витающей в облаках, и мнение это было совершенно не предвзятым. Школьная золотая медаль, свидетельство об окончании с отличием школы музыкальной, многочисленные кубки и грамоты, полученные за победы в соревнованиях по художественной гимнастике, милые акварели, которыми друзья и их родители не стеснялись украшать стены своих домов, – все это позволяло Юленьке мнить себя если и не выдающейся личностью, то человеком весьма одаренным. И среди прочих ее талантов способность любить занимала особое место. Юленька любила искренне, бескорыстно и как-то одномоментно. Не было в ней склонности к построению воздушных замков, розовым мечтам и разговорам с подушкой. Не было прежде, нет теперь, не будет и в дальнейшем. Это пустое времяпрепровождение, возможно, кому-то может облегчить душу, кого-то заставляет поверить в грядущие перемены к лучшему, Юленьке же оно проку бы не принесло. На душе у нее и без того не скребли никакие кошки, а вера в светлое будущее у хронической отличницы всегда оставалась непоколебимой. Именно поэтому известие об узах, связывающих профессора, не восприняла она ни как досадное недоразумение, ни тем более как трагедию. Юленька упивалась своим счастьем, и ничто не могло его омрачить. Особенно теперь, когда это счастье вдруг начало переливаться через край и оказалось таким многогранным, живым, полноценным.

– Есть одно местечко на завтра, а послезавтра вся вторая половина дня свободна, – тускло объявляет ей врач, равнодушно бросая инструмент в контейнер.

– Зачем? – не понимает Юленька. Тоненькие ниточки бровей изгибаются и взлетают, пока их обладательница спрыгивает с кресла.

– Ты аборт делать собираешься или нет?

– Нет! – Девушка не скрывает возмущения.

Врач ничего не отвечает, смотрит на пациентку не то одобрительно, не то сочувствующе, но Юленьке почему-то кажется, что взгляд этот выражает пресловутое: «Дура ты, Юль!»

– А вот и нет, – бурчит она себе под нос, одеваясь за ширмой.

В начале двадцать первого века Юленька еще слишком юна для того, чтобы до конца понимать, что в советское время означало слово «пятилетка» и насколько масштабным было утверждение пятилетнего плана огромной страны и его последующее воплощение в жизнь. При этом ее личные планы, как ни странно, тоже составлялись именно на этот срок, но образовывались быстро и утверждались в едином порыве без обсуждений и голосований. Лозунг «выполним и перевыполним» Юленьке был незнаком. Она требовала от себя простого осуществления намеченного, но задумывала всегда по максимуму. Роль Снегурочки на утреннике в детском саду, затем должность редактора школьной газеты и председателя отряда в летнем лагере никогда не являлись глобальными целями, а всего лишь средствами в достижении основного, загаданного на очередные пять лет. Каждый раз, записывая на листе бумаги достижения, которых предстояло добиться, Юленька думала о том, насколько теперь ее желания отличаются от тех, что переполняли ее всего лишь несколько лет назад. Она бы удивилась, если бы любой мало-мальски соображающий человек, взглянув на список ее притязаний, сказал, что за всеми этими бесконечными «получить, победить, выиграть, добиться, узнать и окончить» стоит постоянная, настойчивая необходимость быть самой-самой. Оттого ли, что Юленька наделена множеством талантов или, может, оттого, что цели ставила большие, но не великие, добилась она к двадцати годам именно того, чего хотела. Она мечтала играть на фортепиано, развить свой художественный вкус, научившись прилично рисовать, стать первой на областных соревнованиях по гимнастике и получить медаль, которая даст преимущества, необходимые для девочки из приличной, но не слишком обеспеченной и к тому же не московской семьи, при поступлении в вуз. Ей не нужна слава Рихтера, Глазунова или Алины Кабаевой, поэтому по окончании школы на дежурном листке планирования появились всего три короткие записи: красный диплом, семья, работа. Очередность значения не имела. Сообщение врача означало для Юленьки только одно: семьей она обзаведется чуть раньше, чем работой, и только. В свои цветущие двадцать лет она нисколько не сомневалась в том, что миром правит исключительно любовь, и верила в то, что маленькая жизнь, зародившаяся внутри, есть не что иное, как одно из весьма эффективных средств управления планетой. «Ребенок – это награда, ребенок – это радость, ребенок – это удовольствие, благодать, праздник» – так думала Юленька, летая по улицам Москвы с блаженной улыбкой.

– Ребенок – это, знаешь ли, ответственность, – услышала она, притормозив возле профессора.

– А ты боишься ответственности? – Девушка скорее подначивает, чем беспокоится всерьез.

– Конечно, нет! – Мужчина слишком горяч и поспешен. – Просто, видишь ли, дело такое не простое. Тут надо подумать.

– О чем? – Юленька недоумевает. Она не верит своему секундному предположению, но все же спрашивает: – Ты что, не хочешь ребенка?

– Естественно, хочу! – Восклицание получается особенно быстрым. Профессор старательно отводит глаза в сторону, но говорит обиженно, с укором, старается пристыдить: – Дура ты, Юль!

– Дура, – с облегчением соглашается Юленька, уткнувшись в гладко выбритую, пахнущую дорогим, конечно же, купленным женой парфюмом щеку. – Дура, – повторяет она с придыханием, прижимаясь к мужчине сильнее, словно старается раздавить настойчивый внутренний голос, тревожно повторяющий разумное, как никогда: «А вот и нет!»

3

– Нет, нет, нет, даже не думай! Не гляди на меня так – не разжалобишь! Спускайся! – Артем смотрит вверх, где упрямая Марта, надменно отвернувшись, не собирается не только слушаться его, но категорически отказывается удостоить хотя бы взглядом. Марте тринадцать. Она уже не маленькая и не желает подчиняться. Артем, однако, сдаваться не собирается:

– Марта! Ну давай же, девочка! Семь этажей – это не так уж и много.

Марта и не думает шевелиться.

– Ну как тебе не стыдно! – Артем пытается ее разжалобить. – Я на работу опоздаю. Каждый день одно и то же: пятнадцать минут на уговоры трачу. Знаешь же, что все равно будет по-моему.

Марта и ухом не ведет. Притворяется, что не слышит, а на самом деле красноречиво демонстрирует, что ничего она не знает и знать не желает, а хочет лишь одного: прокатиться на лифте.

– Мартушка, – Артем даже делает несколько шагов вверх, – я бы и сам с удовольствием воспользовался этим замечательным средством перемещения в пространстве, но врач сказал: как можно больше двигаться, а врачей надо слушаться.

Уговоры не действуют. Марта по-прежнему настаивает на том, что в столь почтенном возрасте собакам не пристало прыгать по лестнице целых двенадцать пролетов.

– Мы не будем торопиться, – мужчина уже стоит рядом с упрямицей, – на четвертом постоим, отдохнем, если захочешь. – Это обычная уловка. Артем прекрасно знает, что, как только собака начнет спускаться, медленными и неспешными будут лишь первые шаги, а потом она помчится вперед так, что хозяин едва поспеет за ней.

Овчарка наконец оборачивается и смотрит вызывающе, словно спрашивает: значит, не поедем?

– Нет, – мотает головой Артем, пристегивая поводок к ошейнику и дергая за него. Неповоротливые и очень недовольные тридцать пять килограммов сдвигаются с места и как ни в чем не бывало трусят вниз, набирая скорость с каждой новой ступенькой.

– Стой, Марта! Не так быстро, – Артему снова и снова приходится дергать за поводок, – я же тоже не мальчик!

Собака на окрики не обращает никакого внимания, останавливается лишь у закрытой двери подъезда. Ждет хозяина, в нетерпении виляет хвостом, смотрит на запыхавшегося мужчину лукаво, будто хочет сказать ехидное «так тебе и надо».

– Вредина! – Артем показывает овчарке язык и, ласково потрепав ее за ухом, выпускает из подъезда.

Марта тут же трусит к машине, садится у задней двери и, склонив набок голову, вопросительно смотрит на хозяина.

– Нет, Марта, нет. Ты же знаешь, уже давно «нет», а продолжаешь просить. Пойдем! – Мужчина отстегивает поводок и кивком головы приглашает собаку следовать за ним. Она неохотно подчиняется, трусит рядом с Артемом, то и дело останавливаясь и с тоской оборачиваясь к машине.

Артем перестал брать Марту с собой на работу два года назад. Наступающая старость тогда, конечно, еще не подкосила овчарку так, как это случается с другими собаками в одиннадцатилетнем возрасте, но все же давала о себе знать. Мирный и дружелюбный характер начал портиться, и если людям по-прежнему опасаться было нечего, то задиристые и своенравные собаки могли пострадать. Артем, несомненно, никогда не позволил бы ситуации выйти из-под контроля. Он всегда умел безошибочно определить то роковое мгновение, после которого будет невозможно предотвратить схватку. Он бы никогда не пропустил ту секунду, в которую потребовалось бы остановить Марту и не допустить кровопролития, но Артем ходил на работу не для того, чтобы тратить время на наблюдение за своей собакой и ее усмирение. Он должен дрессировать других. Ревнивая агрессия Марты сбивала и его самого, и его подопечных, поэтому пришлось Артему перевести свою собаку на домашний режим, и хотя она по-прежнему пыталась протестовать, он, памятуя об обязательствах, вынужден был оставаться непреклонным к ее молчаливым мольбам. Конечно, не слишком сведущие в дрессуре друзья неоднократно удивлялись его решению, недоумевали, почему умной и прекрасно обученной собаке отказано в многолетнем удовольствии присутствовать на тренировках. Все они знали Марту исключительно с лучшей стороны и были уверены в том, что овчарка, получившая команду «сидеть», не двинется с места ни при каких обстоятельствах. Друзья Артема – люди образованные, эрудированные, интересующиеся, и в животных разбирались неплохо благодаря многолетнему общению с ним. Но дрессировщиками они не были, а Артем Порошин был, и поэтому считал аксиомой фразу: «Никогда не говори никогда».

Практика давно доказала ему, что поведение животных мало чем отличается от повадок двуногих особей. Если человек каждый день выполняет какое-то действие с удовольствием, это вовсе не означает, что через какое-то время он не захочет изменить своим привычкам. Так как же можно не опасаться того, что собака в один прекрасный день также решит поступить по-другому? Опытные психологи, легко проникающие в сознание пациентов, а на самом деле с блеском исследующие самый призрачный из человеческих органов, именуемый душой, все равно не могут со стопроцентной точностью предсказать поведение каждого индивидуума в конкретной ситуации. Можно предугадывать один, а получить другой, совершенно противоположный результат, и потом долго выстраивать и искать причинно-следственные связи, в конечном итоге спровоцировавшие данный поступок. Если от человека нельзя ожидать схематичного, подчиняющегося определенным законам и рамкам поведения, то и от животных невозможно требовать того же. Многолетнее отсутствие реакции на раздражители вовсе не означает того, что эта реакция будет отсутствовать вечно. И если зрителям на площадке лежащая в стороне овчарка, спокойно наблюдающая, как ее хозяин терпеливо обучает юного кане корсо команде «Рядом!», казалась совершенно безобидной, то от внимания Артема не могли ускользнуть ни обманчивое равнодушие, будто специально нарисованное на морде, ни настороженно шевелящиеся уши, ни замерший на земле хвост. Все эти детали вместе и каждая в отдельности кричали дрессировщику об одном: никогда не вступавшая в бой Марта готова в любую секунду изменить своим привычкам, чтобы показать всем этим четверолапым невеждам, кому на самом деле принадлежат этот прыгающий вокруг них человек и то лакомство, которое он постоянно достает из карманов.

Конечно, Артем мог бы посадить Марту на привязь, и тогда никакая агрессия не позволила бы ей достать «обидчика», но гарантировать, что не до конца обученный молодой и наглый щенок сможет отказать себе в удовольствии ответить на выпад овчарки, дрессировщик не мог. Приходилось опасаться и за безопасность Марты, и за собственное здоровье. Вошедшие в раж бойцовые собаки ничего не видят и не слышат, не чувствуют боли и кусают все, что попадется на зуб, будь это горло противника или рука хозяина, который пытается разнять дерущихся.

Кроме того, посаженная на привязь овчарка лишилась бы свободы передвижения, и если лежание на зеленой травке весной и летом могло оказаться даже полезным, то холодные лужи и промерзшая земля вряд ли оказали бы хорошее воздействие на организм стареющей собаки. Таким образом, непростое решение было единственно правильным. Марту посадили под домашний арест, а практически постоянное пребывание на свежем воздухе заменили двумя часовыми прогулками утром и вечером. И, несмотря на то, что произошло все это два года назад, собака до сих пор не привыкла. Продолжала не понимать, обижаться и не желала принимать изменений. Да и вести себя стала по-другому, словно решила доказать, что, раз ее сочли старой, она будет соответствовать этому образу: Марта перестала играть, не желала подниматься с места, когда Артем приходил с работы, неохотно реагировала на любимую раньше команду «апорт» и за палочкой все больше ходила, а не бегала. Малоподвижный образ жизни не мог не дать о себе знать: собака начала набирать лишний вес, конечности быстро затекали, мышцы слабели, сердечко пошаливало.

– Старайтесь больше ходить, – посоветовал ветеринар.

И Артем старался: теребил собаку, подгонял ее, заставлял бегать за мячиком, играл с ней в салочки, принуждал спускаться и подниматься по лестнице. Марта сопротивлялась каждый раз, но Артем ни разу не позволил себе уступить, ни разу не дал слабины. И знал, что не даст никогда. Здесь сакраментальное «никогда не говори никогда» не работало. Он должен спасти Марту, и он спасал. Спасал, потому что обязан расплачиваться до последнего, обязан спасти ее так же, как десять лет назад эта овчарка спасла его.

4

Рыба, конечно, оказалась несвежей. Но водитель торжествующе размахивает подписанными актами и не желает дискутировать о совести и благородстве. Только обещание совершенно измотанной Жени позвонить в СЭС и пригласить инспектора принять участие в разбирательстве заставило его утихомириться и отправиться-таки восвояси с некачественным товаром.

– Людям, понимаешь, продаем, и ничего, а рыба, видите ли, жрать не будет! – раздраженно выкрикивает он, захлопывая дверь кабины.

– Да где ты у нас рыбу-то нашел? – со слезами в голосе вопит Шурочка вслед отъезжающему грузовику.

Женя брезгливо морщится. Она не выносит пустой ругани и фамильярности. Конечно, нечистоплотный водила до Лотмана не дотягивает, но он годится возмущенной Шурочке в отцы, поэтому тыкать ему девушка права не имеет. Кроме того, брошенные в пустоту экспрессия и негодование просто рассыпались на мелкие кусочки, ни один из которых не достиг цели. Если человек к пятидесяти годам пребывает в уверенности, что дельфины, моржи и тюлени являются разновидностью рыб, нет никакой необходимости его в этом разубеждать.

– Не кричи, Шура! Только воздух сотрясаешь!

Шурочка испуганно замолкает, наверняка думает о том, что директор злится из-за подписанных актов, поэтому и придирается. У Жени нет никакого желания продолжать разговор. Она возвращается в дельфинарий, медленно бредет вдоль загонов, и лишь остановившись у клетки своей любимицы Сары, огорченно спрашивает у моржихи:

– Разве я придираюсь?

– Ты придираешься! – весело кричала двенадцатилетняя Женька отцу. – Я же еду. Еду, смотри!

– Смотрю. И как ты думаешь, что я вижу?

– Меня.

– Если бы... Я вижу какую-то скрючившуюся каракатицу, которая шатается, качается и дрожит, и упадет, кстати, на первой же кочке.

Словно в подтверждение его слов, скейт слегка подпрыгнул на случайном камушке, и не успевшая ойкнуть девочка уже сидела на асфальте, озадаченно разглядывая расцарапанный локоть и разодранную до крови коленку.

– Как ты? Не ушиблась? Дай посмотрю! Эх, Женя, Женя, Женюля... Каждый раз одно и то же. Не слушаешь меня – и вот, пожалуйста.

– Я слушаю, – Женька, поморщившись, поднялась.

– Что-то не похоже, – отец озадаченно смотрел на дочь.

– Нет, пап, слушаю. Просто у меня не получается.

– Ладно, – папа снова поставил перед ней доску, взял Женю за руку, – давай еще раз. Ставь ногу. Да не эту, Женечка, левую. Да. Вот так. А правой отталкивайся, сильнее, еще сильнее, – он уже бежит рядом со скейтом, – разверни корпус, спина прямая, балансируй, держи равновесие, вытяни руки. Нет, Женя, не вперед, по сторонам. Так. Теперь правее. Правее, говорю. Дави пятками назад, отклоняйся. Слишком сильно, Женя! Что ты делаешь?!

Женька не знала, что она делает не так: то ли давит слишком сильно, то ли наклоняется чрезмерно, то ли отвлекается на пробегающую мимо симпатичную дворнягу, которую она вчера тайком подкормила сосиской, то ли неожиданно вспоминает о том, что договаривалась с девчонками сыграть в вышибалы. В общем, происходило это все одновременно или попеременно, сказать трудно. Очевидно только одно: доска каким-то неведомым образом снова ускользнула из-под ног, а сама скейтбордистка, все еще крепко держащая руку отца, кубарем полетела в траву, увлекая его за собой. Через мгновение расстроенный мужчина пытался расправить безнадежно испорченные зеленью светлые брюки, не переставая гладить по голове отчаянно ревущую дочь: