Так, Артур был хитрым задирой: постоянно исподтишка подначивал других львов на драку, стараясь делать это незаметно для дрессировщика, чтобы потом досталось ответившему на вызов, а вовсе не заводиле. Кора слыла образцом мстительности: не спускала ни грубого слова, ни строгого взгляда никому из людей: всегда отвечала злобным рыком и норовила сделать какую-нибудь гадость (порвать забытую на манеже вещь или, хуже того, справить на нее свои естественные потребности), никогда не прощала она и злобного выпада в свой адрес со стороны других львов: не оставляла попыток укусить, ударить лапой и продемонстрировать, кто главней. Вулкан, несмотря на кличку, был трусишкой и подхалимом. За лишний кусок мяса готов унижаться до последнего, а чуть более, чем обычно, повышенный голос дрессировщика может заставить эту двухсоткилограммовую тушу дрожать. Полет был равнодушным: ничем не интересовался. Ни командами Артема, ни выступлениями, ни даже львицами. Его выводили на манеж для того, чтобы не пустовала тумба, на которой он спокойно сидел, всем своим видом показывая, что единственное, чего он хочет, это чтобы его наконец все оставили в покое: и люди, и звери. Артему предлагали отдать бездарного льва в зоопарк, но сначала дрессировщик не хотел верить в полное отсутствие у Полета интереса к выступлениям, потом – в то, что не в силах обнаружить в себе способность разбудить в звере хоть какой-нибудь талант, а теперь, когда он уже готов согласиться и с тем, и с другим, ни один зоопарк не желает принимать на свой баланс лишний, да еще такой немаленький рот.
В Диане Артем не видел ни подлости, ни мстительности, ни трусости, ни подобострастия, ни тем более равнодушия. Не видел ничего из того, что могло бы хоть как-то испортить его особенно высокое мнение об этой представительнице семейства кошачьих. Артему она казалась настолько совершенной, что иногда он даже начинал размышлять, не является ли тем самым слепым родителем, который упрямо не желает замечать явных огрехов собственного чада. Когда же в очередной раз убеждал себя в абсолютной добродетельности воспитанницы, не переставал беспокоиться, что все изменится, как только Диана из дома переберется в цирк.
Но этого не случилось. Львенок и здесь проявил себя с наилучшей стороны: в загоне не скулил, репетировал с явным удовольствием, с другими львами вступать в контакт пока остерегался, но смотрел на них без настороженности, скорее с вежливым, настойчивым интересом. Переезд Дианы из квартиры оказался более болезненным для домашних Артема, чем для самой львицы. Если раньше жена и дочка не баловали Артема частыми визитами, справедливо полагая, что не следует отвлекать человека от работы и пользоваться своим положением, чтобы лишний раз взглянуть на мартышек и попугайчиков, то теперь уже не заботились о том, как отнесутся цирковые к незваным гостям. Они приходили почти каждый день и часами просиживали у вольера, разговаривая со своей любимицей. То ли оттого, что благодаря этим частым свиданиям Диана не чувствовала себя брошенной, а может быть, из-за того, что была от природы необычайно любознательна и в меру покладиста, но ко всем произошедшим в ее жизни переменам отнеслась она вполне благосклонно. К манежу привыкла довольно быстро, без опаски выходила на него и с удовольствием отдавалась предложенным забавам: играла, резвилась, валялась на арене, общалась с теми, кто не боялся подойти к уже очень большой, пусть и дружелюбной, кошке.
Гораздо сложнее оказалось приучить Диану спокойно сидеть на тумбе и не спрыгивать с нее без команды. Эта наука в принципе не дается легко ни одному хищнику. Конечно, в природе лев способен на какое-то время притаиться в кустах в ожидании добычи, но тумбу для охоты он не использует. Нежелание львенка оставаться на месте не удивляло Артема. Он потратил несколько месяцев, и в конце концов Диана позволила ему свободно разгуливать по манежу одному, в то время как она продолжала со скучающим видом сидеть на постаменте, определенно, по ее мнению, не подобающем ее царственной особе.
Довольный, Артем решил, что Диана готова репетировать вместе с другими львами. И неожиданно начались проблемы. Львица была еще слишком мала, чтобы участвовать в представлениях. Диана лишь начинала путь артистки, но уже сейчас, когда она едва приступила к учебе, можно было смело предположить, что карьера этой юной циркачки сложится великолепно. Она – единственная из всех львов – постоянно хотела выполнять трюки. Как только Артем поднимал хлыст, намереваясь ударить по манежу и выкрикнуть чью-то кличку, Диана спрыгивала со своей тумбы и торопилась выбежать на середину арены, чтобы исполнить то немногое, что уже успела освоить: кульбиты – львица укладывалась на спину и перекатывалась с одного бока на другой – и «офф» – присаживалась на задние лапы, а передние поднимала высоко вверх. Сначала дрессировщик объяснял такое поведение зверя обычной ревностью к другим животным, которая, вероятно, должна заменить в сознании Дианы постоянное соперничество с Анюткой. Это казалось естественной причиной, побуждающей львенка проявлять усердие и ежеминутно привлекать к себе внимание Артема. Еще одним поводом для этих внеочередных экзерсисов могло стать желание хитрюги получить большую порцию лакомства. Умный львенок быстро смекнул, что поощрения за выполнение команд дрессировщика бывают съедобными. Артем считал, что других причин внезапного непослушания Дианы не существует, и старался не обращать особого внимания на плутовство любимицы. Он всякий раз терпеливо возвращал ее на место, приказывая сидеть на тумбе и ждать. Львица безропотно подчинялась, но через какое-то время все повторялось.
Дрессировщик уже начал подумывать о том, что, видимо, придется применить к Диане более строгие методы воспитания: пристегивать к тумбе, чтобы она не могла шелохнуться без позволения, или уводить с арены, как провинившуюся. Но однажды, совершенно неожиданно, ему открылись истинные мотивы такого поведения артистки. Диана, как обычно, выбежала на середину манежа без приглашения и выполнила несколько пока далеких от совершенства кульбитов.
– Иди на место, Ди! – устало сказал Артем, которому уже порядком надоела эта ежедневная церемония.
Но львица, вопреки обыкновению, не послушалась. Она потерянно стояла на арене и с каким-то несчастным, разочарованным видом озиралась по сторонам.
– Диана! Иди, я сказал! – Артем даже повысил голос, демонстрируя крайнюю степень недовольства.
Маленькая упрямица продолжала стоять на месте, даже не поворачивая головы в сторону дрессировщика.
– Что? Опять балует? – окликнул Артема вышедший из-за кулис шпрехшталмейстер.
– Опять.
– Ну, молодец, Диана! Ну, артистка будет! – восхищенно проговорил ведущий представлений и захлопал в ладоши.
Львица немедленно повернулась к нему, внимательно посмотрела и не спеша направилась к своей тумбе. И в это мгновение Артем сообразил, что отнюдь не ревность и вовсе даже не желание получить дополнительное лакомство подстегивали Диану к постоянной демонстрации своих способностей. В цирке всегда находились желающие понаблюдать за репетицией хищников. Артисты, как правило, стараются поддерживать друг друга, а появление нового коллеги, тем более такого дружелюбного, общительного и симпатичного, как Диана, обычно вызывало всеобщее оживление и интерес. Работники цирка с удовольствием приходили посмотреть на первые успехи своей любимицы и неизменно награждали ее аплодисментами. Каждый раз после нескольких очень простых прыжков и кувырков раздавались довольные возгласы и хлопки восторженных почитателей еще не до конца раскрытого таланта юной циркачки. Именно этих знаков внимания и ждала Диана, ни за что не желая покидать арену, не получив свою порцию славы. Артем легко проверил догадку, попросив товарищей на какое-то время воздержаться от аплодисментов. Уже через неделю Диана не только перестала слезать со своей тумбы вне очереди, но и покидала ее даже по команде дрессировщика весьма неохотно. Как только Артем разрешил поклонникам львицы снова проявлять эмоции в полную силу, все тут же вернулось на круги своя.
Теперь стало совершенно очевидно: среди питомцев Артема появилась настоящая актриса, которая, как человек, нуждается во взаимодействии со зрительным залом и мечтает о признании своего таланта. Диана все еще была мала и не совсем готова к настоящей работе с публикой, но Артем часто приходил к ней, отыграв номер, и видел, как она беспокоится, когда слышит громкий гул аплодисментов, предназначенных вовсе не ей. Диана хотела выступать. Диана мечтала о славе. Она будто понимала, что для достижения своей цели нужно много работать. Она отличалась от других львов, ленивых по своей природе, с удовольствием выполняла команды и никогда не огрызалась, если Артем просил ее повторять какое-то движение много раз подряд.
За два года, что львица провела в репетициях, она научилась многому: кульбиты отточены, кувырки можно демонстрировать на соревнованиях по спортивной гимнастике. Диана начала выполнять и взрослые трюки: грациозно вальсировала в обнимку с Артемом, прыгала с тумбы на тумбу, легко ориентировалась в командах «ко мне», «сидеть» и «лежать». Львица изменилась и внешне: из маленькой, симпатичной озорницы превратилась в юную, грациозную барышню, знающую себе цену. Артем с волнением ожидал первого выхода на манеж своей воспитанницы. Он знал, что все, что от нее потребуется в первый раз: выйти, немного посидеть на тумбе и удалиться (приучать к работе с большим залом тоже необходимо постепенно). Дрессировщик знал, что Диана не подведет, и все равно не мог оставаться спокойным. И вот тот памятный день настал...
– Настанет в этом доме когда-нибудь покой или нет? – яростно барабанит в дверь Артема соседка, и тот впервые жалеет о том, что вместо льва теперь с ним живет уже старая, великолепно воспитанная собака, которая никогда не позволит себе броситься на беззащитного человека.
– А знаешь, Марта, – делится он своими мыслями, – иногда не мешало бы и отступать от своих принципов. У всякого правила есть исключения, и одно из них сейчас портит нам жизнь.
10
Женя возвращалась домой от родителей, механически вращая руль и выполняя маневры. Ей с трудом удавалось концентрировать хотя бы крупицы внимания на дороге. На самом деле она была далека и от Каширского шоссе, и от Москвы, и вообще от России, и даже от своего дельфинария, в который впервые за несколько лет даже не удосужилась позвонить, чтобы поинтересоваться состоянием дел вообще и прошедшими представлениями в частности. Женя размышляла о том, почему ей – как-никак дипломированному психологу – редко удается выстраивать такие отношения с людьми, которые удовлетворяли бы, в первую очередь, ее саму.
Может быть, мама права, и ей не стоило углубляться в зоопсихологию? Во всяком случае, до тех пор, пока она не разобралась до конца, что из себя представляют интересующие ее homo sapiens? Нет, это не так. Каждый человек должен заниматься своим делом, а животные – ее настоящее призвание. И неприятие этого, непонимание – это не Женина проблема, а проблема того, кто не может понять. Но если это соответствует истинному положению вещей, тогда почему Женю так беспокоит чужая проблема? Может быть, потому, что этим чужим является родная мать? Может быть, оттого, что хорошие родители в ее понимании всегда и во всем поддерживают начинания собственного ребенка и хотят, чтобы он получал удовлетворение от своей профессии? Но Женя никогда не считала маму ни плохой, ни тем более чужой. Скорее наоборот, та слишком близко принимала к сердцу все происходящее со своими детьми. И ей постоянно казалось, что, свернув с пути, нарисованного ею для них в воображении, они непременно испортят себе жизнь.
Упорной, одаренной и, конечно же, очень умненькой Жене (все-таки попасть на психологический факультет МГУ, не обладая большим количеством связей и денег, способен далеко не каждый) прочились великолепные перспективы. Блестящим будущим в представлении мамы было последовательное написание нескольких научных трудов, получение степеней и престижной работы в ведущих клиниках. Если бы в конце восьмидесятых она знала заранее о переменах, грядущих в государстве, о наступлении на страну эры рыночной экономики и больших возможностей, она бы наверняка начала мечтать об отдельном кабинете, а еще лучше – о настоящей частной консультации с персоналом в белых халатах, которые бы идеально соответствовали общему антуражу клиники, и в особенности тем роскошным диванам, которые в своих фантазиях она бы расставила по коридорам учреждения. Женя почему-то не сомневалась, что диваны эти должны быть абсолютной копией того кричащего ужаса, что стоит сейчас в гостиной родителей.
К тому моменту, когда Женя стала студенткой университета, мама расписала ее жизнь на годы вперед. Повышенная стипендия, зачетка, пестревшая исключительно записями «отлично», дифирамбы научного руководителя и увлеченность самой девушки – все это позволяло надеяться на то, что ничто не помешает исполнению радужных планов. Однако Женя была не просто примерной, амбициозной девочкой – она была личностью, амбиции которой, в первую очередь, распространялись на те цели, которых хотела добиться она. Нет, научные степени и престижная работа вовсе не казались ей непривлекательными, она и сама стремилась именно к такому конечному результату, который бы оправдал те силы, что она вкладывала в образование. Будущее виделось вполне определенным и обыденно, ужасающе неотвратимым: диплом, карьера, работа, какая-то неожиданная встреча, любовь-морковь, пара симпатичных ребятишек от любимого мужа и бриар, лежащий в коридоре на коврике у двери небольшой уютной квартирки. Перспективы представлялись достаточно продуманными, и в переменах не нуждались до тех пор, пока на четвертом курсе она не набрела на лабораторию зоопсихологии и не обнаружила, что собака, один вид которой в Атласе пород собак произвел на нее когда-то неизгладимое впечатление, может не просто стать членом ее семьи в каком-то необозримом будущем, но и великолепным материалом для исследований в весьма осязаемом настоящем. Женя и сама не могла объяснить, почему то, что творится в черепной коробке собак, заинтересовало ее гораздо больше, чем особенности головного мозга человека, но с момента смены специализации она уже не представляла себя сидящей в кабинете с фонендоскопом на шее и ожидающей очередного пациента, которого придется спасать от галлюцинаций, депрессии, навязчивых идей или, того хуже, – маниакального психоза.
У родителей увлеченность дочери психологией животных вообще и собак в частности сначала протестов не вызывала. В конце концов, не так уж много людей посвящают свою жизнь доскональному изучению той проблемы, что являлась когда-то предметом научных исследований в дипломной работе. Конечно, Женя училась на отделении общей психологии, и для того чтобы стать впоследствии практикующим врачом или хотя бы работать в лечебном учреждении, необходимо изрядно потрудиться. Но, с другой стороны, если для студентов клинического отделения дорога была одна, то перед Женей открывалось множество путей профессионального развития, и ее детская страсть к собакам вовсе не означала, что свою дальнейшую судьбу она решит связать исключительно с животными. Так считала ее мама. Но она ошибалась. И ошибается до сих пор, потому что так и не хочет признать, что выбор, сделанный Женей, – правильный.
– Хорошо, – говорила мама, когда решение о поездке в Дижон стало окончательным, – поедешь, поучишься. В конце концов, получишь степень там, да и язык выйдет на другой уровень, – и непонятно, кого она хотела убедить в оправданности этой поездки: Женю, которая не нуждалась в убеждениях, или все-таки саму себя.
Тогда маме пришлось смириться с тем, что «Поведение бриара как породистой племенной собаки: интерпретация стандарта» – тема, интересующая не только ее дочь, но и еще нескольких «ненормальных» ученых из далекого Дижонского университета. Женя была настолько окрылена предстоящей поездкой и так привыкла к тому, что ее увлечение мама воспринимает исключительно как временную глупость, что не стала переубеждать ее, что таких «ненормальных» на свете гораздо больше, чем несколько. А между тем она могла бы рассказать о существовании настоящего «Евробриарсоюза», членами которого являются не просто заводчики или клубы, а целые государства. Но кому это было интересно тогда? Наверное, тем, кто ждал ее в Дижоне. А кому это интересно сейчас? О бриарах уже начала забывать и сама Женя. Теперь эта пастушья собака представляется ей так же, как на первых курсах университета: лежащей на коврике у двери. В реальности все атрибуты для этого есть: маленькая, уютная квартира, дверь и даже коврик возле нее. Нет только собаки. Женя слишком ответственна для того, чтобы сделать какого-нибудь щенка несчастным и одиноким, заставив его скулить и страдать в бесконечном ожидании чрезмерно занятой хозяйки.
Это раньше, лежа в комнате французского общежития, она могла грезить о том, что когда-нибудь будет встречаться с бриарами не только в собаководческих клубах, специализированных питомниках или на выставках, но и в собственном доме. Как давно это было. Кажется, в другой жизни. Тогда, в девяносто втором, Жене казалось, что Дижон – прекрасная ступенька к достижению всего, о чем она мечтала. В реальности этот город действительно стал частью той лестницы, что называется человеческой судьбой, только ступенька, на которой он стоял, вела вовсе не вверх, а вниз.
Дижон... Женя по-прежнему любила его. Если и существует на свете любовь с первого взгляда – то это чувство определенно похоже на то, что испытала она тогда, сойдя на перрон с парижского поезда. Ей понравилось все и сразу: и провинциальная, неспешная суета вокзала, совершенно не похожая на столичную толчею, и упоительный запах круассанов, моментально взволновавший вкусовые рецепторы, и таксист, подхвативший ее чемодан и пробормотавший скороговоркой ласкающее ухо: «Bon jour, mademoiselle!», и большие площади, и маленькие, узкие улочки, по которым петляла машина, и аккуратные домики с черепичными крышами, и милая, хрупкая француженка, распахнувшая перед ней дверь в комнату общежития и провозгласившая с доброжелательной улыбкой: «Voila!», и вид из окна. Впоследствии панорама уютного зеленого, цветущего дворика с каменным фонтаном и резными скамейками часто помогала Жене найти нужное решение, когда начинало казаться, что ее труды зашли в тупик, что в исследовании отсутствует логика, да и сам материал в действительности не волнует никого, кроме нее. Естественно, она была не права. Эти волнения неудивительны и рано или поздно настигают всех увлеченных людей, но тогда слишком молодая девушка еще не понимала этого. Она просто смотрела на бегущие струи фонтана, на дижонцев – пожилых, чинно сидящих с газетами на лавочках, и молодых, развалившихся на траве с книжками в руках. Она наблюдала за гоняющими голубей детьми, за их мамашами, что-то кричащими непослушным чадам, – и сумбурные мысли сами собой неожиданно выстраивались в правильном порядке, и удовлетворение работой, покинувшее ее на какие-то мгновения, вновь возвращалось.
Женя любила не только этот уютный дворик, соседствующий с общежитием университета, она прониклась волшебной аурой всего города. Не было для нее лучшего развлечения, чем прогулка по старой улице Форж с ее многочисленными жилыми домами, построенными еще в семнадцатом веке. По воскресеньям Женя часто бродила по узким, петляющим улочкам, заходила на Соборную площадь, ждала, когда человеческая фигурка на колокольных часах чугунным молоточком отобьет очередной час, и шла дальше к блошиному рынку, напоминающему китайскую барахолку, к причудливому дому с оригинальными каменными зонтиками, выступающими из фасада, чтобы загородить от солнца пентхаус, к известному собору Сен-Бенинь, к впечатляющей стене древнего бенедиктинского монастыря. Девушке нравилось все: и музеи, и церкви, и ресторанчики с упоительными запахами, и оживленные улицы, и тихие уголки неприметных дворов, и бургундское вино, что наливали в традиционном кафе «У ветряной мельницы», и карусель на площади Франсуа Рюда, и, конечно, университет.
Университет... Начиная с большого каменного постамента у входа на главную аллею, на котором по-французски выбита надпись «Университет Бургундии», и заканчивая самым обычным стулом в аудитории, – все здесь пришлось Жене по вкусу. Самыми главными были, конечно, люди. Девушка с удовольствием наблюдала, как учатся французские студенты. После пяти лет, проведенных в московском университете, где в конце концов заработав репутацию и сдав несколько первых сессий, можно было позволить себе и прогул, и пивко теплым весенним денечком у памятника Ломоносову, что возле ИСААФ, усердие, с которым относились французы к занятиям, не могло не поразить. Здесь, в Дижоне, оказалось невозможно семестр предаваться безделью, а потом, просидев пару недель в читальном зале, сдать сессию. Французские студенты постоянно писали какие-то работы, делали доклады и готовились к семинарам. Никто из них не пришел в университет с целью обзавестись друзьями. Обучение проходило в условиях постоянной, жесткой конкуренции. Если в России всегда можно было рассчитывать на подсказки и шпаргалки товарищей, опасаясь страшного вопроса экзаменатора, то во Франции преподавателей не боялись. Самыми строгими судьями слыли сами студенты, всегда стремящиеся задать друг другу вопросы посложнее и непременно «завалить» какого-нибудь особо одаренного коллегу. Впоследствии Женя осознала, что пребывать в условиях равенства и братства не так уж плохо, а жизнь в условиях, где каждый сам за себя, больше похожа на выживание.
Произвели впечатление на Женю и профессора: они никогда не заставляли своих подопечных учиться. Они воспринимали возможность получать знания как высшую из всех существующих благодатей. Человека, желающего от нее отказаться, считали заблудшей овцой, но не пытались переубедить и вернуть на путь истинный. Учеба – дело добровольное, но требующее усилий, и если ты не проявил должного рвения, не посещал занятий и не подготовился к экзаменам, никто не будет натягивать тебе оценок и давать вторых шансов, тем более никто не станет учить тебя уму-разуму, тратить свои нервы и напрягать голосовые связки, чтобы показать, как ты не прав. Жене такое отношение наставников казалось странным, диковинным, а оттого и интересным, и заслуживающим положительной оценки. Тогда такой подход к лентяям и халтурщикам казался ей единственно правильным. «Возможно, они занимают чье-то место», – считала она и была не так уж не права. Но все же потом Женя осознала, что существовать там, где за тебя ратуют и переживают, гораздо приятнее, вольготнее и, наверное, намного легче, чем там, где никому, в сущности, нет до тебя никакого дела.
Но это все будет потом, через много лет, когда на смену жадному юношескому пылу постигать и безоглядно принимать все неожиданное и неизвестное придут умеренный консерватизм и понимание того, что подчас старые, уже изрядно надоевшие привычки, обстоятельства, люди оказываются гораздо милее, чем новые. А в свои двадцать три года только что выпущенная из-под родительского крыла Женя упивалась свободой, которую щедро дарил ей Дижон. Впервые никто не рисовал ей никаких планов, не говорил, куда идти, что делать, чем любоваться, и не указывал, с кем общаться, а кого игнорировать.
Может быть, именно из-за того, что теперь не требовалось материнского одобрения для того, чтобы проводить время с симпатичными ей людьми, компания, ставшая ее ближайшим французским окружением, оказалась весьма разношерстной. В лаборатории, где Женя проводила основное время, работая над собранным материалом для своих исследований, трудились такие же одержимые своими идеями ученые, как она. И если вдруг девушка забывалась и начинала превозносить при коллегах своих обожаемых бриаров, ее, как правило, перебивали и принимались торопливо восхвалять бульдогов, кротов, муравьев или морских свинок – в общем, ту самую живность, что занимала умы остальных членов коллектива. Кроме того, все эти люди были гораздо старше Жени и если и не являлись коренными дижонцами, то жили здесь настолько давно, что успели обрасти кто супругами, кто еще и потомством, а кто – такими способами проведения досуга, которые Женю совершенно не привлекали. У нее не было никакого желания вступать в ряды местных любителей бисероплетения, посещать кружок современного бального танца или тратить выходные на мучительное преодоление горных перевалов, волоча за плечами тридцатикилограммовый рюкзак. В общем, с коллегами девушка могла только обменяться любезностями, выпить чашку кофе в перерыве между опытами и поспорить на тему актуальности изучаемой проблемы, но не более того.
А Жене хотелось близости, родства душ, общих интересов и той милой, легкой бесшабашности, что свойственна преимущественно молодости. Ей необходимы были ровесники, с которыми можно разделить то ощущение восторга и упоения, что переполняло ее от жизни в Дижоне. Она любила бесцельно бродить и по буднично оживленному, и по притихшему, будто вымершему на выходные городу, и на таких прогулках ее всегда с удовольствием сопровождала пара аспирантов из Германии. Эти симпатичные ребята – Клаус и Эрик – со свойственной большинству немцев дотошностью и пунктуальностью каждый раз предлагали Жене новые интересные маршруты для променадов, а поскольку были они будущими архитекторами, такое времяпрепровождение оборачивалось для их спутницы не только увлекательным приключением, но и весьма познавательным мероприятием.