Кавказский синдром

– Дала йалсманин хьаша войла цунах. Дала геч дойла цуьнан къиношан. Амин.

Он и узнавал, и не узнавал родной город. В голове мелькнула странная мысль: до чего же похоже на Афган. Кабул 87-го: установки «Град» и танковые 152-мм орудия работают по городским домам, а в ответ летят ПТУРСы и гранаты. И запах стоит страшный, вязкий, неотступный, запах – горелого гнилого мяса, нефтяного дыма, дизельного выхлопа, ржавого металла. Словно преисподняя вывернулась наизнанку, и изрыгнула все это…

На той улице, где недавно еще цвели сады и играли дети, сейчас остались только обломки разбомбленных домов. Он увидел осунувшуюся старуху в грязном черном платье, бродившую среди развалин совсем недавно обрушившегося дома. Пожилая женщина вытаскивала из-под обожженных кирпичей какие-то лоскутки, обрывки одежды. «Хочет похоронить!» – догадался Мовлади.

Все эти годы, все это проклятое время он был далеко. Война началась, когда он учился в Москве. Думал – вернуться, но отец не хотел, чтобы он участвовал в этой бойне. И тогда он уехал на стажировку в Вену – на полученный благодаря связям отца с давним, еще по Казахстану, другом-Немцем, грант. Потом был Лондон, потом Рим, потом – Бахрейн. Теперь у него был свой дом в пригороде Вены, немаленькие счета в крупнейших банках мира – только здесь это не имело ровно никакого значения. Его карьерные успехи, вес в европейском обществе не помогли ему отвести смерть от старика-отца. Что же до денег… Здесь их и снять с карточки-то было негде.

Когда он звонил домой, отец и сестра уверяли его, что война закончилась, и надо восстанавливать свою родину. Выходит, они ошибались. В прошлом году басаевцы снова устроили бойню. И он понял, что нужно любой ценой вывезти отца и сестру с семьей за границу. Он вернулся слишком поздно.

Теперь он жалел, что оставался в стороне так долго. Что не был там, у Сержень-Юрта, или в Аргуне. Рядом – со своими – с Самиром, с Автарханом, с другими боевиками. А кто для него свои? Самир – вообще, говорят, Палестинец. А противостояла им – шестая рота 104-го полка. Того самого, где он сам служил в Афгане. Все настолько перемешалось, что никакой диплом финансового аналитика из Венского Университета не поможет разобраться.

Из троицы друзей, ушедших в Армию, и попавших в Афган, осталось двое – он и Автархан. Мага, лучший друг, сгинул без вести, через пару месяцев после его ранения. Говорили всякое, но он не вернулся в свое село, и все тут. Может быть потому что его никто не ждал – родители умерли еще в первую зиму, когда они бегали с автоматами в учебке, в Афгане; сестра – за это время успела выйти замуж. Дом опустел. Возвращаться Маге было некуда.

А вот Мовлади ждали. Отец, мама, сестра. И он выжил. Ему было куда возвращаться. Автархана он после возвращения из армии не видел – тот давно уехал из села, а вскоре и сам Мовлади уехал – сначала в Москву, потом и вовсе заграницу. Отец говорил, что война сильно изменила его: был – горячий, вспыльчивый мальчишка; чистый, и честный, а теперь стал спокойным и холодным, расчетливым. Как и его отец стал Хаджи, знатоком Корана и Хадисов.

Отец говорил еще, что Автархан учился в Каире, а в начале войны вернулся. Дальнейшего точно никто не знал, ходили слухи, что Автархан дружил с Шамилем и Салманом, был близок с Самиром, под самый конец, перед Хасаврютом – сблизился с Яндарбиевым и Масхадовым. Конечно, открыто об этом не говорили, это были лишь слухи; чем же сейчас занимался Автархан точно не знал никто. А отец его – почтенный Сулейман – стал имамом. И имел большой авторитет в Грозном-Джохаре.

Совсем рассвело, и Мовлади въехал на окраину города. Увидел тяжелые ворота, глухой забор. Остановил машину, вышел – и с удивлением отметил, как за ним, словно привязавшись, повернула хищную головку телекамера – на стойке, за воротами. Мовлади демонстративно показал камере пустые ладони и медленно пошел к воротам. Постучал в калитку, врезанную в левую створку, и та послушно отворилась ему навстречу.

На пороге его встретил заросший до глаз жесткой черной бородой высокий парень в разгрузке, десантных брюках и тяжелых прыжковых ботинках. На плече у парня висел АКМС, а за его спиной, в глубине двора, маячило еще двое таких же головорезов.

– Мир тебе…

– И тебе тоже. Я – Мовлади Умаров. Мне звонил Автархан.

– Проходи, машину можешь поставить во дворе.

И створка ворот медленно отошла в сторону. Мовлади увидел во дворе новенький БМП, и ствол крупнокалиберного пулемета, смотрящего прямо на входящего.

Боевик провел его в зал на первом этаже и вышел. Мовлади огляделся. Дом производил впечатление недавно выстроенного – побелка на стенах казалось не до конца еще высохла, и паркетный пол блестел свежестью. Посередине комнаты лежал толстый ковер, и Мовлади снял ботинки у порога.

Отворилась дверь в дальнем конце зала, на пороге стоял сухощавый седой человек в простой полотняной длинной рубахе и свободных широких брюках. Мовлади сразу узнал Сулеймана – отца Автархана.

Человек сделал несколько шагов навстречу, улыбнулся – слегка смущенно, как улыбается здоровый, желая ободрить калечного.

– Мир тебе, Мовлади! Здоровы ли твоя сестра и ее муж?

– И тебе мир, почтенный Сулейман! Благодарю, все здоровы. Могу ли я помочь тебе чем-то?

– Это я хотел бы помочь тебе хотя бы сочувствием – соболезную твоему горю. Твой отец был настоящим человеком.

– Сейчас приедет Автархан – Ни о чем не беспокойся – похоронить с почестями твоего отца, это наш долг.

Позже пришел Автархан – и Мовлади отметил, что отец был прав, его бывший школьный приятель действительно сильно изменился. Стал как будто спокойнее, увереннее; только в темных глазах горел нехороший огонь.

– Ты знаешь, какое время сейчас, Мовлади. Люди не могут похоронить своих родных. Но мне удалось разыскать тело твоего отца. Его приняли за кого то другого, разобрались только сейчас. Мы нашли его. Мои соболезнования, брат.

Мовлади лишь кивнул. Понимал, что Автархан не ждет от него слов благодарности.

Омовение совершали в большой комнате – куда тело отца перенесли из машины Автархана. Он словно закаменел, когда увидел многочисленные отверстия от пуль, разворотивших широкую, слегка сутулую спину. Снимал деревянными руками окровавленные разлохмаченные тряпки, и молча принимал помощь своего старого приятеля. Теплая вода окрашивалась бурой, уже успевшей свернуться кровью, в комнате остро пахло камфорой и мылом. Веки покойного были плотно закрыты. Над левым глазом, под бровь вонзился маленький осколок стекла, и Мовлади долго не мог понять откуда он взялся. Потом вдруг понял – очки. Отец носил тонкие очки в золотой оправе…

Потом стояли над телом в кафане – слева он; рядом, посередине – Сулейман, а справа от него – Автархан, и читали намаз-джаназа. Мовлади повязал ноги покойного куском чистой ткани, и также – подвязал его подбородок.

На кладбище он помнил лишь, что прыгнул в могилу, и нежно, словно ребенка, повернул тело усопшего на правый бок – в сторону Киблы. Развязал и вынул куски ткани из-под головы и ног, вылез. В яму полетели комки не совсем еще оттаявшей земли.