Из песка и пепла

– Играть для публики в миллион раз лучше, чем в одиночестве, – сказала Ева, подтверждая его мысли.

– Что ж, а мне Санта-Кроче нравится и снаружи, и внутри. По-моему, она прелестная. И не такая пугающая. – Анджело подмигнул Еве, но она только вздохнула и покачала головой.

Он еще раз осмотрел возвышающуюся перед ними белоснежную громаду: арочные порталы, замысловатую резьбу и крышу с несколькими крестами и синей шестиконечной звездой, которая внезапно напомнила ему другую – желтую и уродливую. Она была нашита на одежде некоторых гостей Камилло. Эта мысль повергла Анджело в уныние. Слава богу, Италия еще не дошла до того, чтобы клеймить своих евреев.

– Не такая пугающая? – с сомнением протянула Ева, потирая затылок. Анджело был готов поклясться, что слышал ее хныканье. В то время как его искусство воодушевляло, Еву оно подавляло. Хотя, возможно, дело было в нем. Возможно, это он вызывал у нее тоску.

– Католицизм такой… вычурный, – наконец сказала Ева, пытаясь охватить взглядом все и сразу.

– За это я его, в частности, и люблю. Он сложный, прекрасный… И каждая деталь обладает ритуальным значением. Пожалуй, он как красивая женщина. Ни на минуту не дает расслабиться.

Ева фыркнула:

– Да что ты знаешь о красивых женщинах?

– Я вырос с одной. Полагаю, этого более чем достаточно.

Ева рассмеялась в ответ. Конечно, он пытался быть милым. Но это не мешало ему говорить правду.

– Я вовсе не сложная, Анджело.

– Для меня – сложная. – И он бросил на нее быстрый взгляд, прежде чем снова его отвести.

– Нет. Это ты видишь меня такой. Для меня ты намного сложнее, чем я когда-либо буду. Я даже не уверена, что тобой движет. Никогда не могла понять это твое стремление к…

– Богу? – закончил он за нее.

– Нет. Не совсем так. Скорее к возвышению.

Анджело в ступоре на нее уставился.

– Возвышению? – наконец переспросил он неверяще.

– Ты не жаден до власти… Или богатств. Женщин, веселья, музыки… Удовольствий.

– Я правда такой скучный? – Он рассмеялся над собой, и Ева рассмеялась тоже. Однако она еще не договорила.

– Но ты жаден до цели, до смысла, до… мученичества. Возможно, даже до святости.

– Думаю, ты описываешь амбиции любого хорошего священника, – ответил Анджело, странно успокоенный этим ответом.

– Да? Наверное… – Ева выглядела слегка ошеломленной.

– Как думаешь, а почему синагоги такие скромные? Потому что иудаизм тоже намного более… простой? Аскетичный? – Настала очередь Анджело подыскивать верное слово.

Ева на мгновение задумалась.

– Не все синагоги скромные. Но в отличие от католицизма, который веками мог беспрепятственно себя украшать, – и Ева покосилась на Анджело, – для постройки синагоги нужна только Тора и десяток мужчин. Остальное как-нибудь соберется само. Папа считает, это из-за того, что евреям как народу не давали нигде надолго обосноваться. Мы вечно в пути. Исход все еще продолжается. Мы не можем пустить корни в земле, поэтому пускаем их в своих традициях. Семьях. Детях.

Анджело видел, как тяжело Еве бороться с нахлынувшими чувствами, и потянулся взять ее за руку. Ее слезы вечно вызывали у него желание рвать одежду и волосы на голове. Наблюдать ее боль было нестерпимо. Сама несправедливость происходящего была нестерпимой. Однако сейчас ему оставалось только в бессилии смотреть, как она пытается вернуть самообладание.

– И теперь это повторяется снова, Анджело. Как и раньше. Исход.

Он молча кивнул, признавая ее правоту. Но когда Ева подняла глаза, в них сверкали не слезы, а неукротимая ярость.

– Все наши ритуалы связаны с детьми. Ничего общего с католицизмом, где от человека требуется принести обеты, которые лишат его корней, детей, семьи. У Анджело Бьянко не будет потомков. Твой род прервется на тебе.

Анджело покачал головой, однако не стал защищать ни церковь, ни себя. Ева злилась – и имела на это полное право. Гнев, боль, тоска по другому устройству мира, где все было бы иначе для людей и для них двоих, сплелись в тугой неразрубаемый узел. Анджело все понимал. Отчасти он даже разделял ее чувства. Вряд ли Ева винила его за существующий миропорядок, но она определенно винила его за то, что могло бы сбыться и никогда уже не сбудется.

– Я хотел показать тебе не Санта-Кроче. Она прекрасна, но как-нибудь в другой раз. Идем.

И Анджело, выпустив руку Евы, перехватил ее за локоть, увлекая к живописным галереям справа от базилики, пока перед ними не вырос обрамленный колоннами вход в отреставрированную капеллу Пацци.

– Капелла Пацци, архитектурный памятник эпохи Ренессанса, построенный по проекту Филиппо Брунеллески, – отрапортовала Ева. Что ни говори, а она была флорентийкой и дочерью Камилло Росселли, который почитал учение превыше всего. Но Анджело был почти уверен, что она никогда не заглядывала дальше знаменитого фасада.

– Отлично. А теперь давай зайдем внутрь и посидим немного, – предложил он.

Ева покорно последовала за ним под своды пустой часовни. Судя по лицу, она явно ожидала чего-то более пышного, более вычурного; но от увиденного ее черты смягчились, а дыхание участилось, будто ей вдруг стало мало воздуха. Затем одна ее рука взлетела к груди – да так и осталась прижатой к сердцу, словно оно могло проломить клетку ребер и вырваться на волю, под пронизанный светом парящий купол.

– Тебе нравится, – заметил Анджело, более чем довольный произведенным эффектом.

Он провел Еву к одной из каменных скамей под высокими окнами и арочными пилястрами, которые замыкали прямоугольный периметр помещения. Там он со вздохом уселся и вытянул ноги, рассеянно потирая колено. Ефотез всегда причинял небольшую боль – точно ботинок, умудряющийся натирать во всех местах сразу. Обычно Анджело принимал ее со смирением: она напоминала ему о слабостях и наполняла благодарностью за сильные стороны.

– Когда-то давно здесь собирались монахи Санта-Кроче, – негромко объяснил он Еве. – Здесь был капитул, общая зала для братии.

Сейчас они находились в капелле одни, но само убранство требовало почтения.

– Интересно, как звучала бы здесь скрипка, – пробормотала Ева, не сводя глаз с потока света, который лился на них через круглое отверстие в куполе.

– Чудесно. Эти своды, наполненные звучанием твоей скрипки… Просто рай, – ответил Анджело, искренне желая когда-нибудь это услышать. Напряжение, натягивавшееся между ними с утра, словно лопнуло на пороге часовни, и теперь они сидели в дружественном молчании. – Брунеллески сделал ставку на сочетание круглых и квадратных форм. Прямоугольная основа с центральным сферическим куполом. Геометрическое совершенство. Все пропорции идеально выверены и находятся в гармонии друг с другом. Ничего лишнего. Белая штукатурка стен, серый камень пилястров, даже глазурованные терракотовые изразцы – все сбалансированно, все работает на световую гармонию и единство.

– Я вижу, – кивнула Ева. – Очень красиво.

В следующих ее словах звучало неподдельное изумление:

– Как я умудрилась всю жизнь прожить в этом городе и никогда здесь не побывать?

– Ты родилась во Флоренции и воспринимаешь ее как должное. Но я родился в Нью-Джерси, а это место не слишком славится своей архитектурой, знаешь ли. Даже мальчишкой – причем весьма унылым и потерянным – я понимал, что этот город особенный. Если ты заберешься на холмы возле города и посмотришь на Флоренцию сверху, то увидишь сплошное море куполов, колоколен и замковых рвов эпохи Средневековья. Будто время здесь остановилось… Будто Возрождение еще в самом разгаре. Во Флоренции ты словно переносишься на пять веков назад, когда все эти часовни только строились…

– Ты забирался на холмы? – фыркнула Ева. – В жизни бы туда не полезла.

– Неужели ты сомневаешься в моих скалолазных способностях? – улыбнулся Анджело и постучал себя тростью по протезу.

– Ничуть. – Теперь она тоже улыбалась. – Более того, я думаю, что ты родился с одной ногой, чтобы у окружающих был хоть какой-то шанс за тобой угнаться.

– Ах, Ева. Слова истинной сестры.

– Я тебе не сестра, Анджело, – ответила она спокойно. Он не стал спорить. Забавно, как они то подчеркивали, то отрицали свое родство – в зависимости от того, какие цели преследовали. Но сейчас Анджело не собирался хитрить. Настал его черед исповедоваться.

– Ева!

– Да? – В ее голосе мелькнула тень страха.

– Помнишь, год назад мы были на еврейском кладбище и ты сказала, будто Камилло беспокоился, что я поступил в семинарию под некоторым давлением семьи?

Ева кивнула.

– Я не хотел тогда в этом признаваться, потому что ты непременно уцепилась бы за мои слова. Но Камилло был прав.

Брови Евы взлетели от изумления, однако Анджело еще не закончил.

– Перед отъездом в Америку отец открыто заявил мне о своих ожиданиях. Сказал, что мой дядя дал все необходимые рекомендации и меня без проблем примут в семинарию. Что обо мне здесь позаботятся и дадут хорошее образование. Что из-за больной ноги физический труд – вроде того, которым он занимается сам, – для меня невозможен, так что церковь станет для меня наилучшим местом. «Тебе будет трудно обеспечить семью. Поэтому твой долг – обеспечить хотя бы себя и не быть обузой для других», – процитировал Анджело невозмутимо.

– Он такое сказал? – Ева сжала кулаки, красная от злости.

– Да, – кивнул Анджело. – Прости его. Я простил.

– Ты смог бы стать кем угодно, Анджело. И до сих пор можешь.

– Ах, вот и она. Девчонка, уверенная, что я могу ходить по воде.

– Я иудейка, Анджело. Мы не верим, что кто-либо в принципе может ходить по воде.

Это была шутка на грани богохульства, но Анджело все равно склонил голову и улыбнулся.

– Когда я здесь, то словно растворяюсь в пространстве. С самого детства я ощущал себя негармоничным из-за ноги, но в этом месте все обретает логику. Все становится простым и ясным. Разум и тело наконец составляют единство. Баланс.

– Но ты не можешь здесь жить, – возразила Ева. Анджело решил бы, что она его дразнит, если бы в ее голосе не звучала такая тоска.

– Нет. Не могу. Но я могу попытаться сохранить в себе это чувство умиротворения и осмысленности. Сперва я и правда не хотел быть священником. Но теперь думаю, что именно этот путь наметил для меня Господь. Я начал думать так в тот день, когда увидел святого Георгия. Не знаю как, не знаю почему, но я должен победить собственных драконов, Ева. Мы все должны. Своих драконов я решил побеждать так.

Ева слушала его, бледная как полотно. На горле отчаянно пульсировала жилка. У Анджело самого грохотала кровь в ушах; по позвоночнику под рубашкой, которую он надевал под облачение семинариста, скатилась капля пота.

– Произведения искусства, которые я тебе сегодня показывал, созданы в древние времена. Но все их объединяет одна вещь. Это история христианства. Живой, дышащей доктрины, которая до сих пор вдохновляет миллионы мужчин и женщин. Это барьер, который отделяет нас от хаоса, эгоизма, бессмыслия. Остров надежды и света посреди кромешной тьмы. Для меня его всегда было достаточно… более чем достаточно. Я влюбился в католичество благодаря искусству, и, когда оно попросило отдать ему жизнь, я не раздумывал ни минуты. Понимаешь? Когда ты любишь кого-то столь безраздельно, то сделаешь для него что угодно. Именно такие чувства я испытываю к церкви и к Богу. – Анджело на мгновение заколебался. – И к тебе.

Их с Евой взгляды схлестнулись, и он увидел проблеск радости в дымных карих глубинах, прежде чем тот поблек от сознания, что Анджело еще не договорил.

– Я бы сделал для тебя что угодно, Ева. Что угодно. – Анджело вспомнились слова Камилло о том, что, возможно, ему суждено не только благословлять, но и спасать жизни евреев, и это придало ему сил для продолжения. – Но я должен выбрать между тобой и церковью. Она нужна мне, Ева. Мне нужна церковь, а я, думаю, нужен церкви.

Она не ответила. Ни слова, ни взгляда, ни даже вздоха.

– Ева? – Вопрос прозвучал ровно, но в глубине души Анджело уже знал ответ. Чувствовал, как оно сгущается между ними – темное, вязкое, скользкое. Опасное.

Она наконец подняла глаза – и Анджело, задохнувшись, вскочил со скамьи и попятился. Сейчас им нельзя было находиться рядом. Господь милосердный, что же он натворил?

Она не просто любила его. Она была в него влюблена. А он не мог ответить ей взаимностью. Правда, которую он так тщательно от себя скрывал, вскипела и разлилась в груди, точно масло – темное, вязкое, скользкое. Опасное.

Анджело зашагал было к выходу, но тут же остановился и пошел обратно. Ева встретила его на полпути. Глаза ее блестели, губы дрожали.

Kyrie, eleison. Господи помилуй. Christe, eleison. Христе помилуй.

– Я не могу, – прошептал он.

– Можешь, – прошептала она в ответ умоляюще, бросив притворство.

Целую минуту он вновь рассматривал эту вероятность. Может ли он? Анджело закрыл глаза и попытался вообразить, как идет прочь от церкви. Отцовские слова набатом отдавались в голове. В церкви тебе самое место. Здесь ты не будешь ни для кого обузой. Он попытался их заглушить, но на смену уже заступил голос Камилло. Ты окажешься в силах помочь множеству людей. Мне нужно, чтобы ты спас нашу семью. И наконец – финальная партия монсеньора Лучано. Это не твоя суть, Анджело.

– Я не могу, Ева, – повторил он более твердо, а затем сухо добавил после паузы: – И не буду.

Он останется сильным. Он не проиграет эту битву даже ради Евы.

– Но ты уже был моим. – Голос Евы звучал мягко, но за кривой усмешкой читалась неподдельная мука. Она смеялась над собой, и агония в ее лице отдавалась в груди Анджело такой же пронзительной болью. Они всю жизнь отражались друг в друге. Когда она стояла перед ним, он не видел больше ничего. Она словно поглощала его взгляд. Но его глаза были предназначены для иного сияния.

Анджело на мгновение прикрыл их и сделал глубокий вдох. Когда он снова взглянул на Еву, осталась только сталь.

– Это была ошибка. Во всех смыслах. Ты это знаешь. Я это знаю. Никто из нас не допустит ее повторения. Здесь нечего обсуждать. – Он прижимал кулаки к бокам, словно пытался таким образом удержать в руках и себя самого.

– Я люблю тебя, Анджело.

Последняя правда. И может быть, единственная, которая имела значение.

– Я тоже тебя люблю.

Вот и все. Да, эта правда ужасала его, но не так сильно, как перспектива предать единственный путь, в который он верил всем сердцем.

– Но недостаточно?

– Больше, чем кого бы то ни было.

– Но недостаточно, – горько повторила Ева.

– Людей меряют по сдержанным обещаниям. А я дал слово. Ты хотела бы любить мужчину, который не держит слово?

Их взгляды опять столкнулись, и Анджело буквально увидел миг, когда она ему поверила. Увидел ее принятие, ее готовность сдаться. Увидел маленькую девочку, которая всегда поддавалась на его капризы и следовала за ним куда угодно. Она знала, что он не уступит. Несгибаемый Анджело, так она его звала. А однажды сказала, что его добродетель разочаровывает в той же степени, в какой и восхищает. Сейчас он совсем не чувствовал себя добродетельным.

Ева кивнула. Смиряясь. Соглашаясь. Челюсть Анджело дернулась, и изгиб губ отвердел снова. Он без единого слова протянул ей руку, но Ева ее не приняла.

– Уйди, пожалуйста, – прошептала она. – Просто уйди.

– Я отведу тебя домой. Мне нужно убедиться, что ты добралась благополучно.

– А мне нужно, чтобы ты ушел прямо сейчас. – Голос Евы возвысился.

– Я не оставлю тебя здесь, – нахмурился Анджело, намереваясь добиться от нее еще одной уступки.

– Уже оставил, – просто ответила она. А когда подняла глаза, в них больше не было маленькой девочки. – Уходи, Анджело.

Настала его очередь смиряться.

Анджело с тяжелым сердцем развернулся и вышел из часовни, зная, что в этот раз – как и все будущие – Ева за ним не последует.

1940

10 июня 1940 года

Признание: я по‑прежнему люблю свою страну – даже после всего, что она сделала.

Италия отвергла своих евреев; но в глубине сердца, преданного и покрытого шрамами, я все еще итальянка и сейчас содрогаюсь при мысли о том, что надвигается на мою страну.

Мы официально вступили в войну. Италия вторглась во Францию и одновременно объявила войну Великобритании. Больше никаких слухов и поз, угроз и бряцания оружием. Италия участвует в войне на стороне Германии. Наш союзник – страна, чей лидер ненавидит евреев.

Интересно, скольким еще людям, скольким евреям придется умереть, прежде чем Гитлер объявит себя победителем. Германия уже захватила Данию и Норвегию, смяв их безо всякой жалости. Бельгия сдалась за восемнадцать дней. Франция на очереди. Когда падет Великобритания, не останется никого, кто смог бы его остановить.

Америка не хочет вступать в войну. Я вполне разделяю это желание. Впрочем, евреям в Италии все равно запрещено нести военную службу. Евреи других стран на нас почти обижены. Это, конечно, не мешает фашистской полиции каждый день штамповать трудовые указы. Еврейских мужчин и мальчиков, а иногда и женщин без разбору вытаскивают из домов и хватают на улицах, а потом заставляют грести гравий, рыть траншеи или таскать кирпичи. Фашисты говорят, это наш патриотический долг. Говорят, это наименьшее, что мы можем сделать, как будто не сами выпустили закон, запрещающий евреям служить в армии. В кои‑то веки я не против дискриминации. Хотя все равно кажется неправильным сидеть сложа руки, пока другие гибнут на поле боя, – пускай они и сражаются за ужасные вещи.

Анджело тоже меня отверг. Отверг и оставил. Совсем как Италия. В прошлом ноябре его посвятили в духовный сан, и с тех пор я его не видела.