Книга Балтиморов

До встречи с Дюком в 2012 году я никогда не думал, что человек и собака могут так быстро сдружиться. Он всегда был рядом, и я, естественно, к нему привязался. Кто бы устоял перед его лукавым обаянием, перед нежностью, с какой он клал голову вам на колени, требуя ласки, или перед молящим взором, каким он следил за вами всякий раз, когда открывался холодильник?

А еще я обнаружил, что чем прочнее становились наши отношения с Дюком, тем спокойнее я общался с Александрой. Она немножко расслабилась. Иногда называла меня Марки, как прежде. Снова стала ласковой, мягкой, снова заливисто смеялась моим дурацким шуткам. Я очень давно не испытывал такой радости, как в те краденые минуты, которые проводил с ней. Я понял, что мне никто не нужен, кроме нее; время, когда я отвозил Дюка в дом Кевина, было самым счастливым за весь день. Возможно, у меня разыгралось воображение, не знаю, но мне казалось, что она старается немного побыть со мной наедине. Если Кевин делал упражнения на террасе, она уводила меня на кухню. Если он был на кухне, готовил себе протеиновые коктейли или мариновал стейки, она вела меня на террасу. От некоторых ее жестов, касаний, взглядов, улыбок мое сердце колотилось сильнее. На какой-то миг у меня возникало впечатление, что мы с ней снова одно целое. В машину я садился взвинченный донельзя. Мне ужасно хотелось пригласить ее куда-нибудь на ужин. Провести целый вечер вдвоем, без ее хоккеиста, который всякий раз одаривал меня подробнейшим рассказом о своих сеансах физиотерапии. Но я боялся проявлять инициативу, не хотел все испортить.

Однажды, испугавшись, что мои хитрости выплывут наружу, я отослал Дюка домой. В то утро я проснулся от угрызений совести, с предчувствием, что скоро меня выведут на чистую воду. Когда ровно в шесть под дверью раздалось тявканье Дюка, я открыл ему, а после его изъявлений радости сел перед ним на корточки.

– Тебе нельзя оставаться, – сказал я, гладя его по голове. – Боюсь, они заподозрят неладное. Тебе нужно вернуться домой.

Он понурил голову, всем своим видом изобразил печаль и улегся на крыльце, повесив уши. Я держался из последних сил. Закрыл дверь и уселся под ней. Такой же несчастный, как и он.

В тот день я почти не работал. Мне не хватало присутствия Дюка. Он был мне нужен, мне нужно было слышать, как он грызет пластиковые игрушки или посапывает на диване.

Вечером Лео пришел ко мне играть в шахматы и тут же заметил мой жуткий вид.

– Кто-нибудь умер? – спросил он, когда я открыл дверь.

– Я сегодня не виделся с Дюком.

– Он не пришел?

– Пришел, но я его отослал назад. Испугался, что меня поймают.

Он с любопытством уставился на меня:

– Вы, случайно, головой не стукались в последнее время?

Назавтра, когда в шесть утра раздался лай Дюка, я угостил его отборным мясом. Мне надо было сходить на почту, и я взял его с собой. Потом не удержался и погулял с ним по городу: сводил его к парикмахеру и вместе с ним зашел в свою любимую забегаловку съесть фисташковое мороженое ручной работы. Мы сидели на террасе, я держал его вафельный стаканчик, он страстно его облизывал, как вдруг раздался чей-то голос:

– Маркус?

Я в ужасе обернулся посмотреть, кто меня застукал. Это был Лео.

– Лео, черт возьми, вы меня напугали!

– Маркус, вы совсем спятили! Вы что делаете?

– Едим мороженое.

– Вы разгуливаете с собакой по городу, на глазах у всех! Вы что, хотите, чтобы Александра узнала о ваших проделках?

Лео был прав. И я это знал. Наверно, в глубине души мне именно этого и хотелось. Пусть Александра обо всем узнает. Пусть что-нибудь произойдет. Я хотел большего, не только наших краденых минут. Я прекрасно понимал: мне хочется, чтобы все стало как прежде. Но с тех пор прошло восемь лет, у нее другая жизнь.

Лео настоятельно велел мне вернуть Дюка Александре, пока я не решил сводить его в кино или еще что-нибудь выкинуть. Я согласился. Когда я вернулся, он сидел перед своим домом и строчил. Думаю, попросту поджидал меня. Я зашел к нему.

– Ну как? – спросил я, кивнув на его девственно чистую тетрадь. – Как поживает ваш роман?

– Недурно. Думаю, могу написать книжку про старика, который наблюдает, как его юный сосед любит женщину через собаку.

Я вздохнул и уселся рядом с ним.

– Не знаю, что мне делать, Лео.

– Делайте, как с собакой. Пусть она выберет вас. У людей, которые покупают собаку, главная проблема в том, что они обычно не понимают: это не вы заводите собаку, а, наоборот, собака решает, кто ей подходит. Это собака заводит вас и, чтобы вас не огорчать, делает вид, будто подчиняется всем вашим правилам. Если между вами нет близости, дело швах. Могу вам рассказать кошмарную историю, это чистая правда. В Джорджии одна заблудшая мать-одиночка купила длинношерстную таксу по имени Виски, решила слегка разнообразить жизнь себе и двоим детям. Но Виски, на ее беду, ей совершенно не подходил, и их совместная жизнь стала невыносимой. Избавиться от таксы она не сумела и решила пойти на крайние меры: посадила ее перед домом, облила бензином и подожгла. Несчастная горящая псина с диким воем заметалась, как бешеная, и в конце концов влетела в дом, а там дети торчали перед телевизором. Хибара сгорела дотла, вместе с Виски и обоими детьми, пожарные нашли одно пепелище. Теперь вы понимаете, почему собака должна вас выбирать, а не вы ее?

– Боюсь, Лео, я ничего не понял из вашей истории.

– Вы должны точно так же вести себя с Александрой.

– Вы хотите, чтобы я спалил ее заживо?

– Нет, тупица. Хватит вам изображать из себя робких влюбленных, сделайте так, чтобы она выбрала вас.

Я пожал плечами:

– По-моему, она в любом случае скоро вернется в Лос-Анджелес. Она сидит тут, пока не выздоровеет Кевин, а он уже почти совсем поправился.

– И что, вы так и будете на это смотреть? Сделайте так, чтобы она осталась! И вообще, вы мне когда-нибудь расскажете, что между вами произошло? Вы так и не сказали, как с ней встретились.

Я встал:

– В следующий раз, Лео. Обещаю.

На следующее утро моему приятелю Дюку не удалось удрать из дому незаметно. Он, как обычно, залаял в шесть утра у меня под дверью, но когда я открыл, за ним стояла Александра, облаченная, кажется, в пижаму, и с веселым недоверием смотрела на меня.

– В глубине сада есть лаз, – сказала она. – Я только утром увидела. Он подлезает под изгородью и бежит прямиком сюда! Нет, ты представляешь?

Она расхохоталась. Даже ненакрашенная и в пижаме она была такая же красивая.

– Хочешь зайти выпить кофе? – предложил я.

– С удовольствием.

Вдруг я вспомнил, что по всей гостиной раскиданы игрушки Дюка.

– Погоди секунду, я хоть штаны надену.

– Ты ведь уже в штанах, – удивилась она.

Я ничего не ответил и попросту закрыл перед ее носом дверь, попросив чуть-чуть потерпеть. И ринулся собирать по всему дому игрушки, миски, подстилку Дюка. Свалил всю кучу к себе в спальню и помчался открывать. Александра взглянула на меня с любопытством.

Закрывая за ней дверь, я не заметил, что какой-то мужчина с фотоаппаратом следит за нами из машины.

Балтимор, Мэриленд,

1992–1993

Согласно незыблемому расписанию, каждые четыре года Дню благодарения предшествовали президентские выборы. В 1992 году Банда Гольдманов принимала активное участие в предвыборной кампании Билла Клинтона.

Дядя Сол был убежденным демократом, а потому зимние каникулы 1992 года во Флориде проходили в постоянных стычках. Моя мать утверждала, что дедушка всегда голосовал за республиканцев, но с тех пор, как Великий Сол голосует за либералов, тот тоже отдает им свой голос. Как бы то ни было, дядя Сол дал нам первый урок гражданского воспитания – привлек к агитации за Билла Клинтона. Нам шел двенадцатый год, эпопея Банды Гольдманов была в разгаре. Я жил только для них, только ради минут, проведенных с ними. И приходил в восторг от одной мысли о том, чтобы вместе участвовать в предвыборной кампании – не важно чьей.

Вуди с Гиллелем по-прежнему трудились у Бунса, получая не только удовольствие, но и немалые карманные деньги. Работали они быстро и хорошо; некоторые обитатели Оук-Парка, недовольные медлительностью Бунса, даже обращались к ним напрямую. В таких случаях они откладывали двадцать процентов платы за садовые работы и отдавали эти деньги Бунсу, но так, чтобы он не заметил: клали их ему в карман куртки или в бардачок грузовика. Приезжая в Балтимор, я с величайшим удовольствием помогал им, особенно если они трудились для собственных заказчиков. У них сложился узкий круг постоянных клиентов, а еще они заказали себе в галантерейной лавке футболки с вышитой на груди надписью “Садовники Гольдманы. С 1980 года”. Мне тоже такую сделали, и я в жизни не чувствовал себя таким важным, как когда мы с кузенами разгуливали по Оук-Парку в своей восхитительной униформе.

Мне страшно нравилась их предприимчивость, я гордился, что в поте лица своего зарабатываю немного денег. К этому я стремился с тех пор, как обнаружил дар self-made-man у одного своего монклерского одноклассника, Стивена Адама. Стивен прекрасно ко мне относился, часто приглашал после школы к себе домой, а потом предлагал остаться поужинать. Иногда, едва усевшись за стол, он вдруг впадал в неописуемую ярость. Чуть что не так, начинал жутко оскорблять мать, а если еда была ему не по вкусу, стучал кулаком по столу, швырял тарелку и орал:

– Не хочу твоего тухлого сока, он противный!

Отец тут же вскакивал с места; когда это впервые случилось при мне, я думал, что он сейчас закатит сыночку пару хороших оплеух, но он, к моему величайшему изумлению, схватил с комода пластмассовую копилку. С тех пор этот цирк повторялся каждый раз. Отец бегал за Стивеном и верещал:

– Копилка для грубых слов! Три грубых слова, семьдесят пять центов!

– Засунь свою дерьмовую копилку себе в задницу! – отвечал Стивен, бегая по гостиной и показывая средний палец.

– Копилка для грубых слов! Копилка для грубых слов! – дрожащим голосом грозил отец.

– Заткнись, дохлая крыса! Сукин сын, – отвечал отцу Стивен.

А отец все трусил за ним с копилкой, которая в его тощих руках казалась слишком тяжелой:

– Копилка для грубых слов! Копилка для грубых слов!

Кончалось это всегда одинаково, как в сказке. Усталый отец прекращал свой карикатурный танец и, пытаясь сохранить лицо, коварно говорил:

– Ладно, я дам тебе денег вперед, но вычту из твоих карманных!

Вынимал бумажку в пять долларов, совал в попу пластмассовой свинье и сконфуженно садился обратно за стол. Стивен безнаказанно возвращался на свое место, рыгая, глотал десерт и снова убегал, по пути прихватив копилку. Запирался с ней у себя в комнате и извлекал выручку, а его мать отводила меня домой, и я благодарил ее:

– Большое спасибо за прекрасный ужин, миссис Адам.

У Стивена была деловая жилка. Он не только получал деньги за собственные грубости, еще он зарабатывал на скудное пропитание, пряча ключи от отцовской машины и требуя за них выкуп. Поутру отец, обнаружив пропажу, умолял его из-за двери:

– Стивен, пожалуйста, верни ключи… Я на работу опаздываю. Ты же знаешь, что со мной будет, если я опять опоздаю, – меня уволят. Мне начальник сказал.

Мать, явившись ему на подмогу, начинала бешено колотить в дверь:

– Стивен, открой! Открой немедленно, слышишь, черт бы тебя подрал! Ты что, хочешь, чтобы отец из-за тебя остался без работы и мы жили на улице?

– А мне насрать! Хотите свои вонючие ключи – гоните двадцать баксов!

– Ладно, ладно, – хныкал отец, а Стивен приказывал:

– Подсунь бабки под дверь!

Отец послушно совал деньги, дверь резко открывалась, и ключи летели ему в лицо.

– Спасибо, жиртрест! – орал Стивен и захлопывал дверь.

В школе Стивен каждую неделю хвастался перед нами толстенькими пачками купюр и щедро угощал нас мороженым. Ему, как любому законодателю моды, пытались подражать, но обычно безуспешно: насколько я знаю, мой приятель Льюис попробовал было добыть денег, обругав отца, но получил в виде платы две оглушительные пощечины и забыл об этом и думать. Так что я, возвращаясь в Монклер, страшно гордился своими садовничьими заработками: теперь я тоже мог угощать одноклассников мороженым и красоваться перед ними.

Бунс вечно жмотился мне платить. Завидев меня, уже заранее начинал ворчать, что не даст мне ни копейки, что Гиллель с Вуди и так слишком дорого ему обходятся, но кузены всегда делились со мной дневной выручкой. Мы любили Бунса, хоть он только и делал, что брюзжал. Называл нас “мои мелкие засранцы”, а мы его прозвали Скунсом, из-за запаха. Он был редкостный грубиян, и всякий раз, как мы коверкали его имя, осыпал нас целым ворохом проклятий – к величайшему нашему удовольствию:

– Меня зовут Бунс! Бунс! Так сложно запомнить? Шайка мелких засранцев! Бунс, первая буква Б! Как в слове “бардак”! Или “брехать”!

В феврале 1992 года Билл Клинтон, несмотря на неудачу на праймериз в Нью-Гэмпшире, оставался серьезным кандидатом от демократов. Мы раздобыли стикеры в его поддержку и расклеили их на почтовых ящиках, на бамперах клиентов Бунса и на его грузовичке. В ту весну по всей Америке прокатились волнения: суд оправдал полицейских, обвиняемых в зверском избиении чернокожего парня, за которым они гнались; видео мордобоя, заснятое одним из зевак, потрясло всю страну. Так началось дело, известное всему миру как “дело Родни Кинга”.

– Чего-то я не понял, – сказал Вуди с набитым ртом. – Что такое “отвод”?

– Вуди, дорогой, проглоти сначала, – ласково упрекнула его тетя Анита.

Гиллель пустился в объяснения:

– Прокурор говорит, что присяжные были пристрастны и их нужно заменить. Всех или некоторых. Вот это и значит “отвод”.

– А почему? – спросил Вуди, срочно проглотив свой кусок, чтобы не упустить ни слова.

– Потому что они чернокожие. А Родни Кинг тоже чернокожий. Прокурор сказал, что если в жюри одни черные, их приговор не будет беспристрастным. Ну и потребовал отвода присяжных.

– Да, но если так рассуждать, то жюри, состоящее из белых, будет на стороне копов!

– Именно! В том-то и проблема. Белое жюри решило, что полицейские не виноваты, что отлупили черного парня. Потому все и возмущаются.

За столом у Гольдманов-из-Балтимора только и говорили, что о деле Кинга. Вуди с Гиллелем пристально следили за развитием событий. Дело это пробудило у Вуди интерес к политике, и, естественно, несколько месяцев спустя, осенью 1992 года, они с Гиллелем все выходные торчали на парковке супермаркета Оук-Парка, у стенда местного отделения Демократической партии, и агитировали за Билла Клинтона. А поскольку они были намного младше других активистов, их однажды даже заметила съемочная группа местного телевидения и взяла у обоих интервью.

– Почему ты голосуешь за демократов, малыш? – спросил журналист у Вуди.

– Потому что мой друг Гиллель говорит, что так надо.

Журналист в некотором замешательстве повернулся к Гиллелю:

– А ты, мой мальчик, ты считаешь, что Клинтон победит?

Ответ двенадцатилетнего мальчишки поверг его в ступор:

– Надо трезво смотреть на вещи. Это трудные выборы. Джордж Буш за время действия своего мандата одержал много побед, и еще несколько месяцев назад я бы отдал победу ему. Но сегодня страна переживает рецессию, уровень безработицы сильно вырос, и недавние волнения, связанные с делом Родни Кинга, не прибавили ему популярности.

Предвыборный период совпал с появлением в классе Вуди и Гиллеля нового ученика – Скотта Невилла, мальчика, больного муковисцидозом и еще более хилого, чем Гиллель.

Директор Хеннингс объяснил детям, что такое муковисцидоз. Из его слов они вынесли только то, что у Скотта большие проблемы с дыханием, и потому наградили его прозвищем Задохлик.

Скотту было трудно бегать, а значит, и убегать, и Хряк назначил его своей новой жертвой. Но ненадолго: не прошло и пары дней, как это заметил Вуди и пригрозил Хряку, что если тот немедленно не прекратит, он разобьет ему нос. Аргумент подействовал безотказно.

Вуди заботился о Скотте, как прежде о Гиллеле, и все трое быстро подружились.

Вскоре разговоры о Скотте дошли до меня, и, признаюсь, весть о том, что кузены взяли в компанию кого-то третьего вместо меня, пробудила во мне некоторую ревность: Скотт ездил с ними в аквариум, ходил с ними в сквер, а в вечер выборов, пока я умирал от скуки в Монклере, Гиллель и Вуди вместе с дядей Солом, Скоттом и его отцом Патриком ходили следить за ходом голосования в штаб демократов Балтимора. Прыгали от радости, когда объявили результаты, а потом пошли гулять и праздновать победу. В полночь они завернули в “Дейри-Шек” в Оук-Парке и заказали по громадному молочному коктейлю с бананом. В тот вечер, 3 ноября 1992 года, мои кузены из Балтимора выбирали нового президента. А я наводил порядок в своей комнате.

В третьем часу ночи они наконец легли спать. Гиллель замертво рухнул в постель, но Вуди не спалось. Он прислушался: судя по всему, дядя Сол и тетя Анита уже уснули. Он тихонько открыл дверь своей спальни и проскользнул в кабинет дяди Сола. Взял телефон и набрал номер, который знал наизусть. В Юте было по крайней мере три часа ночи. К его великой радости, трубку сняли.

Сноски