Местное время – любовь

Родовое гнездо

– Александр Ильич, проходите. Ну что, чувствуете перемены?! – бодрым голосом докладывал Алексей Клюев. – Начали потихоньку мебель выносить. Так что внимания на беспорядок, на разруху не обращаем. У вас будет совершенно новая квартира. Не сомневайтесь. И окна все поменяем, и двери. Все это старье – на помойку. Как я работаю, вы знаете.

Клюев быстро ходил по квартире, открывал и закрывал двери, простукивал стены, отодвигал стулья.

– Анжелика, ну что, как вам муж квартиру выбрал? Не разочарованы? Поверьте, в Бадене на сегодняшний день вы лучше не найдете. Да вообще не найдете уже ничего! Умные люди давно все раскупили. Это нам с вами повезло. Вы знаете, кто тут жил? Врач один очень известный. Немцы – они не дураки, знали, что покупать.

– Квартира замечательная, Леша. Только есть здесь присутствие какой-то другой жизни. Чужой. И запах. Как будто духами женскими пахнет. Знаете, бабушка моя еще такими душилась. Запах такой терпкий и немного сладковатый. Чувствуете?

Молодая приятная женщина неуверенно оглядывалась по сторонам. Было видно, квартира произвела на нее впечатление. А как могло быть по-другому? Огромные комнаты, деревянные панели, мощные бронзовые люстры, распашные широкие двери. Но и чувство неуверенности в правильности покупки не оставляло. Смогут ли они наладить здесь свою жизнь? Не будут ли давить старые стены?

– Это мы все уберем, я ж говорю, будем вам делать новую квартиру. Сейчас поедем по объектам, и я покажу, как делаю ремонт. Потом выберем материалы. Вот здесь, смотрите, – Клюев открыл створки окна, – ну кто сейчас так делает, что это за рамы? Сделаем сплошное французское окно. Панели сдерем, стены под покраску. Думаю, гостиную сделаем светло-персиковой. Александр Ильич, что скажете?

– Это пусть жена выбирает. Мне все равно. Для меня главное вот что. – Приходько подошел к балконной двери, сильно дернул за старую ручку и вышел на широкую балконную веранду. Лика, ты только посмотри, какой вид?! Это ж чудо!

– А вы думали?! – Клюев в один момент оказался рядом. В самом сердце парка. Напротив – вилла Рубинштейна. Ну я ж говорю – нам просто повезло! Анжелика, где вы там? Идите к нам!

Клюев побежал искать Лику. Та сидела в огромном кожаном кресле и листала старый фотографический альбом.

– Леш, вы только посмотрите, даже страшно подумать, сколько лет прошло, а на фотографиях бушует жизнь. И как все оформлено. Рамочки, надписи. А женщина какая интересная, да? Настоящая немка, одно слово – порода. Это ведь она на большой семейной фотографии, в окружении детей и внуков? Только уже очень пожилая.

Анжелика кивнула на стену.

– Да, похоже на то. – Клюев нетерпеливо посмотрел на часы. – Ладно, Лика, все. Времени нет, пойдемте посмотрим на вид с балкона и нужно ехать дальше.

Анжелика разочарованно закрыла альбом и положила его на затейливый журнальный столик со столешницей из темного малахита.

Нет, она бы лучше досмотрела альбом. Что вид из окна? Он таким и останется. А сейчас она как будто прикоснулась к другой жизни. Жила в доме семья. Жена, муж, дети. Те, что на этой большой фотографии. И вот никого нет, вещи разбросаны, в углу свалены никому не нужные книги, картины вынуты из рам и уныло стоят вдоль стен. Как это все грустно. Анжелика вздохнула. Клюев, прав, что про это думать. Наверное, рано или поздно это ожидает каждого из нас.

Доктор Клаус Вагнер тяжело встал с кресла и медленно направился в сторону кухни. Старинные часы на стене в гостиной пробили одиннадцать часов, время утреннего кофе. Нет, не потому что ему хотелось, просто вошло в привычку. Сейчас он пойдет на кухню, намешает себе кофе из баночки и сделает маленький бутерброд с сыром. Раньше это был аппетитный горячий бутерброд с сыром, ветчиной и тонким слоем масла. Именно такой делала в тостере Вильгельмина. Но вот уже три года Вильгельмины нет, а он все делает себе этот бутерброд и готовит кофе. По привычке или в память о былых годах? Это будет совсем другой бутерброд и другой кофе.

В их прежней совместной жизни он просыпался раньше всех, в полшестого утра, садился на велосипед и ехал к булочнику на Вернерштрассе. Булочник выходил встречать его на улицу, завидев издалека.

– Морген, доктор Вагнер. Как ваше здоровье? Жена? Дети? Ваш заказ уже готов, как всегда. Булочки только достал из печи. Все свежайшее.

– Морген, господин Краузе. Вы, как всегда, очень внимательны. Дети ждут ваших булочек. Да и жена довольна. Про свою сестру не волнуйтесь, она идет на поправку. Думаю, в среду можно будет ее из клиники забрать. И не благодарите меня, – строго прибавил он, – я не сделал ничего сверхъестественного, Симона – здоровая женщина с прекрасным иммунитетом.

Мужчины с чувством пожимали друг другу руки, и, расплатившись, Клаус ехал домой. На руле велосипеда вкусно пахнул пакет свежим хлебом. Вильгельмина любила булочки с тмином, а Юрген с маком, близнецам было вообще все равно, что есть, Хильда же, напротив, предпочитала обычный французский батон. Она любила его намазывать тонким слоем масла, а сверху вишневым джемом. И больше никогда и ничего не ела на завтрак. Мать возмущалась, но ничего не могла сделать, дочь с детства была упрямой.

Воспитать четверых детей – это вам не шутка. У каждого свой характер, свои привычки. Самыми неприхотливыми были, как ни странно, близнецы. Может, потому что самые маленькие. И родились они уже, когда в семье росли двое детей и установились свои порядки, традиции.

Труднее всего было со старшей, Хильдой. И что за характер? В кого? В последнее время, думая о рассыпавшейся семье, доктор Вагнер все больше приходил к выводу, что дочь пошла в него. И поэтому произошел этот ужасный разрыв. И врачом стала, как отец, и возражений не терпела.

Сын – другой. Мягкий, добрый и очень близкий к матери. Потерять его первым было страшной утратой. Вильгельмина не выдержала этого удара. Именно после смерти Юргена она стала растерянной, забывчивой, а потом появился этот страшный диагноз – болезнь Альцгеймера.

Клаус нетвердой рукой открыл дверцу навесного шкафа и достал баночку растворимого кофе. Никогда они с женой не признавали этого напитка. А что сделаешь? Уже год, как он из-за больных ног самостоятельно не может спуститься на улицу. Продукты приносит молодая женщина Рита. Конечно, он мог бы попросить и кофе в зернах, но руки уже не очень слушались, и после того как несколько раз он опрокинул кофеварку и сильно обжегся, больше не стал рисковать.

Кофе из баночки заварил кипятком, добавил сливок из холодильника. Оттуда же достал батон, уже нарезанный на ровные квадратные ломти. Тоже Рита. Она хотела как лучше, чтобы у старика было меньше проблем. Или думала о себе? О том, чтобы ей легче было убирать в последующий приход. «К старости люди становятся желчными», – подумал про себя доктор Вагнер. Зачем он так? Рита прекрасно справлялась со своей социальной работой. Приходила вовремя, приносила продукты, немного убирала в его огромной четырехкомнатной квартире, всегда спрашивала, не нужно ли что-нибудь еще.

Клаус старался справляться сам, но время шло, и силы неумолимо оставляли его. Это было страшно. Сначала перестали ходить ноги, а теперь уже и не слушались руки. Два месяца назад Рита пришла в квартиру не одна, а с местным доктором.

– Господин Вагнер, как вы смотрите на то, чтобы переехать в квартиру на Лихтентайлер аллее?

Руки у доктора Вагнера от этих слов затряслись еще сильнее. Какая ирония! Самое красивое место в Баден-Бадене, где когда-то гуляли Тургенев с Виардо и Клара Шуман играла свои произведения для Брамса. И сейчас это излюбленное место прогулок туристов, они и не догадываются, что между вековыми дубами, прямо на берегу реки Ооз, расположился дом престарелых.

– Вы же сами понимаете, что прихода Риты два раза в неделю уже недостаточно. Артрит прогрессирует быстро, через пару месяцев, возможно, руки перестанут слушаться совсем и вам понадобится круглосуточная сиделка. У нас вам будет лучше, поверьте мне. И вы же бывали у своего друга господина Маттеса, видели, как ему хорошо, как он ухожен.

«Хорошо ему, потому что уже давно ничего не соображает», – про себя подумал Вагнер, а вслух произнес:

– Уход в вашей клинике превосходный, не спорю. Доктор Хуммель, я могу подумать?

– Да, да, конечно. И поймите правильно, я ни на чем не настаиваю, это должен быть ваш выбор. Все продумайте, взвесьте, Рита будет к вам приходить, как и прежде. Если понадобится – каждый день. Только поверьте, для вас лучше переехать к нам. Мы вас полностью обследуем, назначим поддерживающие уколы, капельницы. Все, что захотите, сможете взять с собой.

Доктор Хуммель обвел глазами большую гостиную, обитую дубовыми панелями. Картины в дорогих рамах, старинная мебель из натуральной ольхи, украшенная богатыми инкрустациями. Безусловно, все это пациент не сможет взять с собой. Так, мелочь, небольшие шкатулки, пару фотографий, немного личных вещей. Но надежду лучше пациенту дать. И потом, у них действительно прекрасные условия. Каждому пациенту предоставляется маленькая квартирка. Небольшая гостиная и спальня. Естественно – ванная комната. Все очень чисто, светло, окна выходят на парк, и пожилые люди слышат, как журчит Ооз, как резвятся дети на лужайке. Конечно, это не родное гнездо, что и говорить. Но это и не богадельня. Вздохнув, продолжил:

– У вас удивительный дом, доктор Вагнер. Я знаю, вы вырастили здесь четверых детей. Это ваша жизнь, ваша история. Но все когда-нибудь заканчивается.

Клаусу Вагнеру не нужно было ничего рассказывать, сам по профессии врач, он прекрасно понимал перспективы своего диагноза и давно сам вынес себе страшный приговор. И все равно это бесстрастное и безжалостное заявление врача его немного покоробило.

В Германии так принято. Пациент должен знать свой диагноз. Раньше диагноз скрывали, говорили только родственникам, а потом решили, что если человек не знает о грозящей опасности, то он и не борется. Хотел ли бороться он? Сложно сказать. восемьдесят семь лет – возраст не юный, жить хотелось. Вот только для кого?

Уже десять лет, как нет с ними их милого Юргена. Клаус сам поставил ему диагноз и сам озвучил его сыну. Это было страшно. Юрген был не борец, он плакал, расклеился и приготовился сразу умирать, вместо того чтобы бороться. А кому этот диагноз нужно было говорить? Матери? Матери, которая любила Юргена больше жизни… Сына не стало за полгода. До сих пор Клаус не мог простить себе этого шага. Зачем сказал? Но как было не говорить? Операция предстояла сложная, от Юргена требовалось подписать необходимые бумаги. Все оказалось бесполезным. А для матери смерть сына стала ударом, который она пережить не смогла.

Двойняшки Петра и Торстен давно жили в Штатах. Остались там после окончания университета. В родительский дом приезжали раз в два-три года показать внуков. А что на них было смотреть? Клаусу они давно перестали быть интересны. Лохматые подростки в вечно вытянутых майках и постоянно жующие жвачку. Притом еще и неговорящие по-немецки. Нет, это не его внуки.

Еще когда была жива Вильгельмина, она что-то пыталась склеить. А после ее смерти ему совсем неохота стало встречаться с этой далекой ему братией. Так что довольствовались открытками. И два раза в год Клаус получал посылки: к Рождеству и на день рождения. Теплые шарфы, пижамы и вязаные носки. Какое представление у детей осталось об их отце? Неужели они забыли, что он всегда был франтом? Из дома не выходил без бабочки или шейного платка. Даже когда уже не мог обходиться без своей трости, все равно неверной рукой завязывал на шее платок. Бабочка в последнее время тоже была ненастоящей, на резинке, как у первоклассника. При мыслях об этом глаза у Клауса немного затуманились от навернувшихся слез.

Какая все-таки странная старость! Вот его сегодня не расстроили ни кофе из банки, ни бутерброд без свежей хрустящей булочки. А невозможность красиво завязать бабочку, как, бывало, и вставить в кармашек пиджака платок ему в тон привели к слезам.

И почему сейчас он вспомнил вот эту бабочку? Разве об этом нужно думать? К двум часам придет Рита. Только она не принесет ни квадратный нарезанный хлеб, ни его любимый паштет в стеклянной банке. Она придет за доктором Вагнером, чтобы навсегда увезти его из этого дома. Из его родового гнезда.

Как все-таки хорошо, что Вильгельмина ушла первой. Она не смогла бы перенести этого. Он сильный, он сможет, и сейчас он будет думать только про бабочку. Да, да, так лучше. Думать про бабочку, а не про отъезд. У него еще есть целых два часа, и нужно сосредоточиться, придумать, что же взять с собой. А с чем придется расстаться навсегда.

Доктор Вагнер заставил себя выпить кофе, хотя в голове и возникали мысли: «Ради чего?» Но немецкая привычка к порядку брала свое. Так надо. Ничего не должно меняться. Вильгельмина бы расстроилась, если бы узнала, что он не выпил кофе и не съел свой бутерброд. А ведь его это раздражало, это вечное ее бурчание.

– Ну вот, стараюсь, готовлю… Иди поешь, пока горячее!

Он не понимал, что случится, если он выпьет свой кофе не в одиннадцать, а в половину двенадцатого, а перед этим досмотрит игру своего любимого баварского клуба по телевизору. И как же ему стало недоставать, когда она перестала его звать к одиннадцати часам пить кофе! Она просто забыла про это, как и про многое другое. Жила в каком-то своем мире. Вся в своих мыслях, говорила невпопад. Он варил кофе сам, каждый день ровно в одиннадцать часов, поил ее из ложечки, и ему казалось, что подобие улыбки и понимания мелькало на ее безразличном лице именно в эти минуты. И он верил: сознание вернется. И не сдавал ее в Хайм – местный дом престарелых, а ухаживал сам до последнего дня.

Клаусу казалось, что он виноват перед женой. Вечно занят, вечно со своими больными. Еще и ссора с Хильдой. Это тоже камнем висело у него на шее. Отлучить дочь от дома, да так, что та даже не пришла на похороны матери и до сих пор с отцом не общалась! Тогда ему казалось, что повод был веским. Хильда пошла по стопам отца, они и работали в одной клинике. Конфликт разгорелся на профессиональной почве, дочь высказала отцу недоверие в его компетенции, причем при коллегах. Нет, этого доктор Вагнер перенести не мог. Вильгельмина не заступилась за дочь, встала на сторону мужа. Много позже Клаус понял, какой ценой далось ей это решение, тогда же все воспринялось им как должное.

Почему понимание многих истин приходит к нам так поздно? Клаус, кормя жену с ложечки, рассказывал Вильгельмине про своих пациентов, про то, что действительно иногда ошибался. Но, как говорится, у каждого врача есть свое кладбище. Ему хотелось верить, что жена его слышит, и иногда он видел тень мысли на ее лице. Или ему это казалось? Про дочь сказать так и не решился, про то, что переживает, что, наверное, был не прав. Все откладывал трудный рассказ на потом.

Вильгельмина умерла тихо, во сне. Так же, как и жила. Это было страшным ударом. Клаус не мог себе простить ни Хильду, ни жесткого обращения с женой. Говорил ли он ей когда-нибудь ласковые слова? Он не мог припомнить. Все ставил он себе в укор… И вот теперь каждый день он пил этот кофе, сразу же, как только закипал чайник, всегда обжигая губы. Он пил его горячим, чтобы больше никогда не обидеть Вильгельмину.

Тяжело опираясь на палку, доктор Вагнер прошел в гостиную и сел в свое любимое кресло. В последний раз. Он оглядел глазами комнату. На стене висела огромная фотография – семейный портрет. Ничего особенного – такая фотография висит на стене в любом немецком доме. Вся семья в сборе, все довольны и счастливы. Доктор Вагнер не любил эту фотографию, она всегда казалась ему неестественной, неискренней.

Он ничего не возьмет с собой. Нельзя унести эти стены, этот только ему слышный тонкий аромат духов его жены. Он даже не будет брать свой любимый фотографический альбом, который с такой нежностью оформила Вильгельмина. Он просто посмотрит его еще раз, в распоряжении Клауса был целый час.

Первый раз он увидел этот альбом уже после смерти жены. И вот он смотрел его на протяжении трех лет каждый день и каждый день пил после этого сердечные капли. А не смотреть не мог.

Все фотографии были подписаны красивым и четким почерком Вильгельмины. «Таким я увидела мужа первый раз», «Этот букет он подарил мне на нашем первом свидании», «Кукла, которую Клаус привез Хильде из Мюнхена в подарок», Клаус и Юрген, не правда ли, одно лицо?»

Доктор Вагнер рассматривал фотографии, с любовью сделанные и подписанные его женой. Он не мог подумать, что Вильгельмине придет в голову фотографировать тот самый букет. Но ведь цветы же он ей дарил? Да, но только не очень часто. А что еще он делал нечасто? Клаус гладил непослушными пальцами лицо жены на пожелтевших фотографиях, обведенных в рамки разноцветными карандашами. Вильгельмина не была хрупкой женщиной. Высокая, с крупными чертами лица, голубыми глазами и светлыми вьющимися волосами. Немножко крупноват нос и при этом маленький ротик, и задорная ямочка на подбородке. Сколько бы он отдал сейчас, чтобы дотронуться до этой ямочки, посмотреть в светлые глаза.

Нет, он не возьмет и этот альбом тоже. Пусть воспоминания просто останутся в его памяти. Он не станет разрушать свое родовое гнездо. Пусть все остается, как при их совместной жизни. Все фотографии он помнил наизусть.

Вот он из-за спины достает руку и протягивает невесте веселый букет тюльпанов, а вот он вытаскивает из чемодана смешного клоуна, и маленькая Хильда бросается отцу на шею, крепко обнимая его худющими ручонками. А вот они поехали в Мюнхен и в последний момент решили взять с собой Юргена. Как же счастлива была Вильгельмина и всю дорогу доказывала, как сын похож на папу! А он ведь видел в мальчишке только материнские черты. Вся их совместная и, как он свято верил, счастливая жизнь вдруг пронеслась перед ним. Нет, все было хорошо, все правильно.

Ровно в два часа дня Рита своим ключом открыла дверь. Доктор Вагнер все так же сидел в кресле, у его ног лежал раскрытый альбом с семейными фотографиями.

Перламутровый период

– Она звонит мне постоянно…

– Как постоянно?

– Практически каждый день.

– А хочет-то чего?

– Каждый раз договаривается, когда придет ко мне в гости.

– Какой кошмар. А Вернер что?

– По-моему, он уже просто устал. Видимо, раньше он отвечал на все ее вопросы, терпеливо выслушивал, уговаривал. А сейчас готов оплачивать эти дорогущие международные переговоры, лишь бы Виктория от него отстала. Ну сколько можно ей объяснять, что она живет в Германии, а я, ее подруга, в России, и что мама Вики давно умерла! Ему нужен какой-то передых, вот он мой телефон наберет, а сам отдыхает. А я по полчаса ее уговариваю.

Мы неторопливо пьем кофе, пытаемся обсуждать что-то другое, но Вика не выходит из головы. Ведь так у нее все было замечательно. И на тебе – эта ужасная авария! Главное, миг какой-то, доля секунды. И вот, пожалуйста, из молодой красивой женщины она превратилась в малого ребенка. Ничего не помнит, ничего не соображает. Памперсы, сиделки. Никому не пожелаешь.

Нашу неспешную задумчивость прерывает телефонный звонок.

– Наверное, она, – прикрыв трубку рукой, говорит Наталья и после короткой паузы:

– Hallo, Werner! Wie gehts?[2] – тяжело вздыхает, глядя на меня. – Na gut, gut![3] Вика, привет! Ну как ты?

Слышимость очень хорошая, я слышу Викторию, как будто она сидит рядом с нами. Она говорит отрывисто, торопливо, но в остальном никогда не подумаешь, что человек не в себе. Вроде все разумно. Но это только для тех, кто не в курсе.

– Наталья, значит, я у тебя завтра буду в семь вечера. Ты успеешь с работы прийти? Ты уж, пожалуйста, поторопись. Вопросы серьезные, надо все обсудить.

– Вика, это невозможно, ты не сможешь приехать…

– Не волнуйся, – перебивает ее Виктория, – я уже все продумала. Я, конечно, еще слабая, передвигаюсь с трудом. Но Вернер отвезет меня на машине. С врачами, я думаю, тоже договорюсь.

– Вика, ты просто забыла, я же в Москве, а ты во Франкфурте.

– Во Франкфурте? – На минуту Вика задумывается и продолжает говорить уже не так уверенно: – Да, наверное, я действительно что-то не помню, ну это не страшно. – Опять появляется безапелляционный тон. – Мы живем в цивилизованном мире. И, слава богу, летают самолеты. Вернер, когда самолет на Москву? Иди и срочно купи билеты. В Москве мы должны быть не позднее завтрашнего дня. Думаю, к обеду будет нормально.

– Вика, у Вернера нет визы. Мы же вчера с тобой все обсудили. Ты обязательно приедешь, но не завтра, а, к примеру, через месяц. Вернер как раз подаст документы, в посольстве всю информацию обработают. Ну, пожалуйста, не плачь. Вот увидишь, все будет хорошо. И ты приедешь, и мы решим все вопросы… Gut, Werner, gut. Aufwiederhören[4].

Наталья прощается с Вернером. Мы минуту в молчании смотрим друг на друга. Я нарушаю молчание первая:

– А сколько времени прошло после аварии?

– Вчера два месяца было. Нет, ну она, конечно, сама виновата, что говорить. Решила развернуться через две сплошные. Ее машина просто всмятку была. И у Вики еще долго состояние пограничное было, не то выживет, не то нет. Вернер, конечно, с ней возится. Ему не позавидуешь. Она же вообще ничего не соображает. В памяти провал. Вика вернулась лет на десять назад. И эти десять лет не помнит.

– А у тебя не создалось впечатление, что она это специально сделала? Ты же в последнее время всю дорогу говорила, что Вика тебе как-то не нравится?

– Я об этом, Лен, думала. Ну конечно, думала. Нет, нет, все-таки нет. Не может быть. Хотя… – Наташа тяжело вздыхает.

Именно десять лет назад я впервые увидела Вику. Моя подруга Наташа какое-то время с ней вместе работала, и, как это бывает, мы познакомились, придя к Наташе в гости. Виктория сразу поразила меня своей нестандартной внешностью. Высокая, с прекрасной фигурой. Нет, не красавица, но яркая, запоминающаяся, с очень интересной манерой в разговоре растягивать слова. Это добавляло ей какой-то томности и шарма. И хотелось ее слушать и слушать. Виктория приехала из Азербайджана. Она была абсолютно русской девушкой, из семьи военных. Но прожила в Баку долго. То ли от природы она была смуглой, то ли от южного солнца, но что-то в ней было такое восточное. И потому притягательное. Может, правда, только для меня.

С личной жизнью у нее как-то все не клеилось. Вообще, я заметила, что женская красота – вопрос достаточно спорный. Особенно, когда спорят об этом мужчина и женщина. Мнения не всегда совпадают. Или часто совсем не совпадают. Вот если я беру на работу девушку, всегда обращаю внимание на ее внешние данные. И, как правило, беру ту, которую считаю симпатичной. Потом выясняется, что нравится она мне одной. А мужчины с нашей работы ничего привлекательного в ней найти не могут. Почему? Непонятно.

Хотя, что касается Вики, то здесь вопрос неоднозначный. Все-таки она не москвичка. И понятно, что потенциальных кавалеров это охлаждало сразу. Во всяком случае, многих. Потому что с ней сразу предполагалось много проблем. Вопросы прописки, гражданства, квартира съемная, приехала из другой страны и так далее. Иногда в наше время слово «любовь» отходит на очень далекий план. И на первый план выступает трезвый расчет. Ну да, девушка хорошая. Ну да, красивая, ну да, умная. Но таких много и с московской пропиской, и с московской квартирой. И не обремененных проблемами родственников, оставшихся в Азербайджане.