Вода, кстати, оказалось теплой, но это не придало моему решительному шагу комфорта: мне снова пришлось напоминать себе о том, что домашней живности мы не держим.
Еще я подумал, что на полу могут быть разлиты какие-то химические реактивы – потому что кто его, Лавра, знает! – и над моими ступнями нависла ощутимая угроза.
Для верности я подождал пару секунд. Чуть тряхнул ногой, чтобы, в случае правдивости моей догадки, ошметки плоти слезли с голой кости, но нога даже не дымилась. На вкус и запах таинственную жидкость я проверять не стал, но осмелился снова наречь её водой.
Дверной звонок продолжал стрекотать.
Но – оцените силу моей веры в человечество! – о Лавре я подумал далеко не сразу. Это сейчас я могу злорадно указать на виновника пальцем, а тогда просто смирился с происходящим. О Лавре я вообще куда лучшего мнения, чем он заслуживает.
Стоя в луже голыми ногами, я смутно ощущал, что вода меня будто бы гладит. Даже приятно, вода-то теплая. Гладит по пяткам и поднимается все выше.
Да, оказалось, что уровень воды в луже поднимается. В нее, как в маленькое озерцо, впадал ручеек, бегущий через весь коридор. Его исток находился где-то за поворотом на кухню.
Симпатичный дачный ландшафт за городом.
Дверь все-таки пришлось открыть. Я уже догадался, что звонили соседи снизу.
– Мы снизу, – агрессивно сообщила дама в дверном проеме. Даже не поздоровалась.
Она лишь подтвердила мою догадку, но я решил не отвечать, что уже знаю. Ей, должно быть, уже досталось.
Только представьте себе эту картину: вот эта дама в офисном костюме, она же не ходит за пивом в дальнюю лавку, как я. У нее есть работа. Пришла она сегодня с работы, непременно уставшая и злая на какую-то рабочую неурядицу, а в квартире дождь. Наверняка еще и прям на ремонт, не станет же она жить так, как мы. Это у нас с потолка штукатурка летит, как с волос перхоть. Нам-то терять нечего на этом потолке, я бы даже, может, обрадовался, если бы с него дождь пошел. Но для нее это непорядок. Вот она и пришла с нами ругаться.
Мало того, что мы, гады, открыли не сразу, так открыл еще и я – стою, купальный сезон открываю босиком в этой луже. И улыбаюсь дружелюбно, чтоб ей не очень обидно было столько ждать.
Конечно, она злилась. Я ее даже не осуждал.
– У вас что тут творится? – возмущалась она тоном школьной учительницы.
Я молчал. Думал, может она и вправду в школе работает: такая официальная, строгая. Костюм офисный, он же и школьным может быть. А сидел на ней, надо сказать, отлично.
– Вы хоть понимаете, что это все ко мне с потолка капает? – продолжала участливо возмущаться она. Её длинная шея агрессивно подавалась вперед, как будто каждое свое слово она вклевывала мне в голову.
А шея прямо лебединая.
Я молчал. Опустил взгляд, чтобы не видеть нолики денежной компенсации в её глазах за линзами узких, аккуратных очков, и взгляд почему-то сам упал к ней на грудь. Упал, как изнеженный солнцем мартовский рыжий кот падает на шиферную крышу. Падает и катается по ней пузом кверху.
Я очень хотел, чтобы все обошлось без ремонта. Боже, пускай все высохнет без следа. Пускай перекрытия между этажами возьмут удар на себя.
Оторвав глаза от бюста, я взглянул ей за очки. Мне все стало кристально ясно.
Когда я постучал к Лаврентию, он не ответил, и я даже забыл про воду и мартовских котов – всерьез забеспокоился, что с ним случилось. Как будто с Лавром что-то может случиться! Нет, это из-за Лавра все всегда случается. А с ним – никогда, я еще раз убедился, когда открыл дверь: сидел себе, живой и невредимый. Зараза такая. Просто в наушниках.
А за моей спиной все еще стояла разъяренная незнакомка. Я ее грудь спиной чувствовал.
Это было даже приятно.
Из-за открытой двери в темное царство Лавра брызнул солнечный свет. Вернее, не солнечный, а от лампочки в прихожей.
Дело в том, что Лаврентий солнечный свет презирал, как и подобает чудиле со стажем: окна он завесил плотной черной тряпкой, как театральной портьерой. Из источников света Лаврентий признавал только старую настольную лампу с противным желтым светом. Лампа чуть-чуть не дотягивала до звания раритетной, поэтому числилась у нас просто старой.
От света Лаврентий встрепенулся. Обернулся, как зверек, с выражением заинтересованности и абсолютной невинности. Его тело на табуретке – дряблое и округлое, как подушка – мягко перевалило в мою сторону свой центр тяжести. Наушники Лавр снял. За годы совместного проживания усвоил, что жестами объясняться я не умею.
– У нас что тут творится? – переадресовал я вопрос соседки, которая все еще дышала мне в спину своим бюстом.
– Фрустрация, хаос и полное беззаконие. Как всегда, – незамедлительно рапортовал мой добрый сосед.
И уставился на меня со скучающей вежливостью на грани презрения, как консультант в магазине.
Я прояснил ситуацию:
– Там соседка снизу пришла. Мы её топим.
И Лаврентий… он просто мне улыбнулся.
– Все мы тонем сами по себе. Когда тебя топят – это еще ничего.
Нет, Лаврентий не был катастрофой. Он был самым настоящим стихийным бедствием.
***
«В смерти своей настоятельно прошу никого не винить, только меня самого. Автор этих строк не смог вписать себя в мир и выбрал единственный выход – преждевременный и собственноручный. По поводу небольшого своего имущества заранее отдал распоряжения доброму товарищу, Лаврентию Анатольевичу. Он все сделает, как положено, ему я доверяю, как самому себе. На протяжении совместного нашего с ним проживания Лаврентий Анатольевич неоднократно доказывал свою усидчивость и расторопность, восхищал меня своим умением решать проблемы и никогда не подводил доверия. Из всех вещей в вашем бренном мире моей бессмертной душе больше всего будет не хватать именно Лаврентия Анатольевича и маленьких радостей нашего с ним совместного быта. Да, Лавр, это все про тебя. Гнида ты эдакая».
Иногда я пишу предсмертные записки. Это успокаивает.
Но я пока не хочу умирать. Для этого нет ни одной причины. Причины есть только для того, чтобы продолжать жить.
У меня еще целы руки и ноги. И того, и другого по две штуки. Полная заводская комплектация. Все, что под кожей, цело тоже – даже аппендицит не вырезали, ни одного хирургического шрама на всем теле.
Правда, я почти не использую свои руки и ноги. Аппендицит тоже. Но я еще могу сослужить человечеству службу всеми своими конечностями! Разве что аппендицит в пролете, но для чего-то же он все-таки нужен. Не знаю, для чего именно.
У меня впереди одна неопределенность, а позади – сплошь надежды на светлое будущее. В таком положении умирать как-то глупо.
У меня, в конце концов, пока не было девушки по имени Мария. У меня было много девушек, но Марии пока нет. А мне очень хочется, чтобы Мария была. Главное, когда я её все-таки найду, в первый же день не жениться от радости.
Мне нравится жалеть себя в предсмертных записках. Как будто кто-то посторонний ко мне подходит и по плечу хлопает.
После того, как соседка снизу потребовала компенсировать ей всю безрадостную жизнь учителя начальных классов, на меня напала вполне ожидаемая хандра. Хоть я даже не спросил у нее, действительно ли она работает учительницей начальных классов. Мне, по правде, даже не хотелось у нее это спрашивать.
Предчувствие денежных трат вообще отбивает у меня все желания. Я сразу начинаю видеть в каждой вещи усилие, на нее затраченное, и думаю: какой смысл? А ответов не нахожу.
Какой смысл, к примеру, строить дом, в котором так легко происходят течи. Сколько людей трудилось для того, чтобы между этажей учудить дуршлаг. Я много думал о перекрытиях. О том, что все стены полые изнутри, и кто знает, что там творится. Смерть, гниль и плесень.
Естественно, в таком состоянии духа я ничего не мог делать. Особенно не мог заплатить соседке снизу, потому что это самая бессмысленная и злодейская вещь из всех, на которые я только способен! Я точно знал, что от этого ни мне, ни ей легче не станет.
Мне не станет, потому что это унизительно и у меня денег нет. Ей – потому что деньги людей портят. Тем более, когда их из кармана нищего забирают, как последний кусок хлеба.
Хотя о хлебе мне лучше не думать. Голод – неотъемлемая часть моей жизни. Если денег у тебя мало, ты все спускаешь на еду. На то, чтобы выжить. Но жрать все равно хочется постоянно. К тому же, хоть денег у меня хронически мало, на еду я спускаю далеко не все. Большая часть утекает в мой главный порок: в пластмассовую литровую бутылку с пенным.
