Сперва Лавр просто заткнул дыру тряпкой и думал, что прокатит. А что произошло дальше, я уже рассказал. С тех пор труба была перемотана гораздо лучше и с нее почти не текло, только капало в ведро, которое мы по очереди выносили.
Ну, как будто потолок течет в избе. Ничего сложного.
– Ладно, – повторил я и задумчиво кивнул, продолжая смотреть на трубу. – Сегодня я попытаюсь найти работу.
Лавр на меня презрительно фыркнул.
–Прекрасное решение. Ещё лучше было бы разве что молча оставить меня, но я не требую от тебя чего-то выдающегося.
– И на том спасибо, – ответил я, незамедлительно следуя его рекомендации.
Что меня всегда раздражает, так это когда люди пытаются показаться умными. Но к Лавру это не относилось ни разу. Вина Лаврентия заключалась лишь в том, что он существовал единственным возможным для себя образом. И, вопреки тому, что образ этот не соответствовал миру вокруг, все равно отчаянно пытался себя в него вписать. А это, как я считаю, достойно уважения.
В истории с трубой, пожалуй, остался всего один пробел: откуда у Лаврентия взялось то злополучное мясо. Это я объяснить смогу – не смогу объяснить только, почему ему понадобилось рубить это мясо рядом со стояком центрального отопления, но этого никто не сможет объяснить, даже сам Лаврентий. Особенно сам Лаврентий.
Как-то раз, во времена нашей бедственной юности (которые продолжаются до сих пор), Лаврентий решил съездить в деревню к бабушке.
Практика самая обычная.
Особенно, если к бабушке ты не ездил уже лет десять, а в холодильнике последняя мышь повесилась еще неделю назад. Я к бабушке в таком положении не ездил, потому что у меня бабушек не было. А у Лаврентия бабушка была. И он ездил.
Деревенских родичей так растрогал аппетит Лаврентия, что они не скупясь нагрузили его в дорогу. А это уже растрогало Лаврентия. Он плакал. Конечно, мне никто не сказал, плакал он или нет, но мне нравится думать, что плакал.
Я вообще люблю представлять, как Лаврентий плачет, но об этом как-нибудь в другой раз.
В общем, родственники Лавра поставляли нам провизию, как гуманитарную помощь. За это я благодарен им до глубины души, ведь эти продукты помогали мне достичь своей цели: спускать все свои деньги до последней копейки на пиво. Я благодарю их молча, потому что в глаза ни разу в жизни не видел.
Мясо, разделать которое бабушке из деревни раз плюнуть, на нас всегда звучно шлепалось карой небесной. Что два городских парня могут сделать с целой тушей свиньи? Разве что стать вегетарианцами от впечатлений. Я вообще не думал, что свиньи такие огромные. Для меня они были размером с собаку. А оказалось, если тушу положить на диван и накрыть одеялом, Лаврентий решит, что я завел себе девушку – такая она объемная, эта туша. Как два человека.
С мясом нам приходилось попотеть. И никаких специальных ножей. Лавр раздобыл в той же деревне обычный топор и орудовал им так, как будто пытался забить медведя в состоянии аффекта.
И если результаты его стараний увидит какой-нибудь мясник, он в оскорбленных чувствах на самом Лаврентии покажет, как надо.
Ну, а в один прекрасный день под удар попала труба. Вполне возможно, у Лавра не было иного выхода – либо туша, либо он. Там уж не подумаешь про трубу, бей и молись.
Но вообще-то мы очень хорошие парни, хоть мясо разделывать не умеем. Мы настолько хорошие, что, считай, исчезающий вид.
Наша квартира – что-то вроде террариума в зоопарке, а мозги в наших черепных коробках – как прекрасные звери, изъятые из дикой природы, которой они могут приносить пользу. В закрытом пространстве они не могут реализовать свой потенциал, но остаются при этом все теми же прекрасными зверями, изъятыми из дикой природы.
Только вот наш террариум не заперт. Его ни разу не закрывали.
Если говорить проще, то мы, не найдя себе места в жизни, выбрали смерть. Самую тяжелую и мучительную смерть: естественную. А естественная смерть – штука медленная, поэтому мы неминуемо вписывались в жизнь.
Как безбилетники, которых контролер устал донимать и просто оставил в поезде. То ли пожалел, то ли не захотел тратить свое время.
Но скажи я, что от неминуемой жизни страдаю – пришлось бы искать хорошее оправдание тому, что я все еще жив. Даже не одно, потому что в таком деле лучше иметь запасной вариант. На случай, если первый подведет. Да, я не страдаю от жизни и ни разу не пытался сбежать из нее своими силами. Разве что записки писал. Но кто меня за это осудит!
У Лаврентия-то оправдание было отличное, я ему даже завидовал. Он и тут неплохо устроился.
При нашем образе жизни Лаврентий не ограничивал себя ни в чем. Ни в чем из круга его интересов. А в том, в чем он себя ограничивал, он и не нуждался.
У него была крыша над головой, был я, составляющий ему скудную компанию и приносящий в дом пиво, были родичи из деревни и мясо. У него, в конце концов, был топор. Он еще как-то разживался куревом, как именно – тайна за семью печатями. До сих пор понять не могу, как он это делал: при мне Лаврентий не выходил из дома ни разу, не считая своей вылазки к бабушке в деревню. И тех славных времен, которые для нас обоих остались в прошлом.
Почему мы живём вместе? Мы были влюблены в одну и ту же девушку, а потом она бросила нас обоих. Мы остались вдвоём.
Знаю, звучит довольно странно, но это действительно было так. Сейчас расскажу поподробнее.
Я думал, что у нас все взаимно, он думал, что у них все взаимно, а что она думала, никто не знает.
Вот, собственно, и все.
Если вдаваться в никому не нужные детали, можно сказать еще, что у меня в общежитии стоял диван. Он был там до меня, стоит, должно быть, и теперь – вы могли бы даже проверить, скажи я вам адрес, но я не скажу.
Я смотрел на тот диван и думал: здесь случилось счастье.
Она пришла ко мне всего один раз. В тот вечер я сам пригласил её. Знал, что мы с ней будем вдвоём.
Я был очень богатым студентом: комната в общежитии, понимающий сосед и целая ночь впереди.
Я был самым счастливым человеком на свете. Мог счастливо предаваться жизни и не думать о том, чего она стоит. Именно этим я и занимался, искренне веря, что по-другому не бывает. Веря, что у каждого есть свой вечер с пронзительно живой многослойностью звуков из открытого окна, и в этот вечер к каждому кто-то приходит, чтобы остаться до глубокой ночи, постоять немного у форточки с сигаретой и остаться уже до самого утра, а потом лечь спать.
Если бы вы спросили меня, каково быть религиозным человеком, я бы ответил: найдите то, что полюбите больше всего на свете, и никогда не прикасайтесь к этому.
Но вы не спрашиваете.
***
Такова официальная версия.
Но есть еще кое-что, о чем Лаврентий не знает. После этого мы с ней виделись снова, и не раз. Ещё пару недель мы были близки – потом случилась катастрофа и все закончилось, но та пара недель была раем.
После этого мы расстались навсегда. Я – с чувством завершенности этой истории.
Я потерял любовь, но обрёл его. Миниатюрного Шопенгауэра с комплексом неполноценности.
Будем честны: обмен не из лучших. Но в этой истории именно Лаврентий вышел победителем.
Вышел со всей своей жизнью впереди – для того, чтобы быть собой: странным, никем не понятым и абсолютно оторванным от общества.
Паршиво
За свою жизнь я твердо усвоил одно правило: когда кто-то хочет забрать деньги, которых у тебя нет – это паршиво.
А идти в центр занятости паршиво только в первый раз. К моменту второй явки я уже морально перегрыз себя до смерти, так что относился ко всему почти философски, как Лаврентий. Ко всему – это в том смысле, что упади мне на голову кирпич и пробей мне череп насквозь, я бы не сильно расстроился. Почти философски – в смысле, просто не мог реагировать уже ни на что. Эмоции свернулись в трубочки и сложились в поленницу где-то на дне пустого желудка.
Но в первый раз я чуть не испустил дух от вопроса о заработной плате.
Я вообще не думал, что меня о таком будут спрашивать. Думал, отправят на адскую каторгу, платить будут едой и договор я подписывать буду кровью, а уйти смогу не раньше, чем через десять лет, причем с клеймом на заднице.
