Смола
Она вытерла пол, погладила меня по голове и дала еще один блин с сахаром. После четырех штук мне пришлось сесть на пол, прямо посреди сахара – она сказала, что ничего страшного в этом нет, и мы обе засмеялись.
Потом зашла мама.
Странно, что они ничего не сказали. Просто посмотрели друг на друга. Потом мама повернулась и ушла. Наверное, обратно в сарай. Я не понимала, надо ли мне было пойти с ней или можно остаться сидеть в сахаре. Но бабушка заговорила, и я осталась на кухне.
– У тебя есть друзья, с которыми можно поиграть, Лив?
Я кивнула. У меня же был Карл и все наши животные.
Она смотрела в ожидании ответа, но я молчала – ведь я уже кивнула в ответ.
– Ты гуляешь с другими детьми? – спросила она и протянула еще один блинчик. – Поаккуратнее с сахаром, дорогая.
Я снова кивнула и протянула руку к сладкой трубочке.
– Да, с Карлом.
Блин застыл в воздухе. Теперь настала ее очередь посыпать его сахаром, и прошло несколько секунд, прежде чем я получила заветное лакомство.
В кухню вошел Карл. Он посмотрел на бабушку. Я думаю, тогда он начал ее бояться. Она так странно на него смотрела. К тому же ее волосы были совсем белые.
Еще какое-то время бабушка пекла нам блинчики по утрам. Сначала она готовила из того, что доставала из упаковок, привезенных с собой. А когда в них все закончилось, я стала приносить яйца от наших куриц, молоко из-под коровы и муку из мешков, стоявших на самом входе; и блинчики стали еще вкуснее, а все потому, что я помогала.
Папа не так много ел и почти ничего не говорил. Мама ела много и молчала. Я ела столько, сколько могла уместить за один раз.
Иногда мы с бабушкой проводили время вместе, потому что мама с папой были заняты и, как мне казалось, избегали ее. Папе нужно было рубить деревья к Рождеству, отвозить их на главный остров и заниматься разными другими делами, а еще – сделать подарок. Поэтому в последние дни перед праздником нам запрещалось заходить в мастерскую. Мама у себя в спальне тоже готовила какой-то сюрприз.
Я не знала, что они приготовят в этот раз. Год назад они устроили кукольный театр и подарили перчатки из кролика.
В гостиной папа заранее начал поднимать вещи к потолку, чтобы освободить в комнате место. Я любила сидеть в зеленом кресле и смотреть вокруг. Так комната стала сказочной пещерой, и чем выше вдоль окон поднимались вещи, тем темнее она становилась.
Особенно мне нравилось смотреть на скрипку, подвешенную на веревке над печью. Когда в печи горел огонь, скрипка крутилась, словно флюгер. Кстати, о птицах. Из-за угла на меня глазело чучело совы – его мы взяли у аптекаря. Оно сидело на диване, поставленное вертикально рядом с манекеном и стопкой журналов. Мне нравилась эта сова. Когда я выходила в ночные походы, то старалась быть тихой, как она. Честно сказать, я не сразу поняла, что это была не живая сова. Она вела себя так же, как и те совы, которых я видела в лесу.
Иногда я думала, что скоро мы, должно быть, соберемвсе вещи на острове, но находилось все больше того, что можно принести домой. Например, вместо платы за дерево папе отдали пианино, как раз за день до того, как приехала бабушка. Папа сказал, что у инструмента нет нескольких клавиш и педали, а так он в полном порядке. Передвинув несколько чемоданов, папа нашел ему место в нашей гостиной, да к тому же на полу. Позднее он поставил на клавиши три больших радиоприемника и гипсовую голову пианиста. Над этим я еще долго размышляла: какой же он пианист, если у него нет рук и ног?
К сожалению, в одном я была уверена наверняка – бабушке не нравилось, что в доме так много вещей. Заходя в гостиную, она кашляла – почти так же громко, как храпела, и часто что-то бормотала о том, как это ужасно и как такое могло произойти всего за несколько лет. Я не понимала, о чем это она.
Она была очень неуклюжая, потому что постоянно обо все спотыкалась. Как-то раз она громко закричала, потому что ударилась большим пальцем о граммофон, стоявший на входе в кухню. Ей казалось, что ему не место в доме, но сколько я себя помню, он всегда там стоял. Но это не сравнится с тем воем, когда она задела в ванной полку и на голову ей упала целая банка консервированного тунца. Папа тут же прибежал из мастерской, чтобы посмотреть, что случилось. Помню, что он стоял в дверях и молча смотрел на нее. Она тоже на него посмотрела, склонившись над раковиной, и покачала головой. Тогда папа понял, что с ее головой все в порядке, и ушел.
Где-то должна была стоять картонная коробка с елочными украшениями, но после нескольких дней поисков бабушка перестала ее искать. Поэтому мы сами сделали украшения из того, что нашли. Сердечки сплели из коричневой бумаги. Какие же они получились чудесные! Не понимаю, почему ей хотелось сделать из других цветов. Ведь коричневый – такой красивый цвет! К тому же настоящее человеческое сердце – коричневое.
Она сказала, что привезла подарки с материка, и я все гадала, что же достанется мне – маленькое радио или настольная игра? Их я нашла у нее в сумке. Особенно меня заинтересовали большие круглые батарейки для радио с полосатым зверем, дрожащим на языке и горелым на вкус. Все эти вещи были тщательно упакованы в какую-то слишком чистую бумагу, поэтому, все тщательно рассмотрев, я снова завернула их почти таким же образом (правда, со скотчем я управлялась плохо).
Когда папа поставил в гостиной елку, я поняла, что это лучшее дерево из всех, что я видела. Карл со мной согласился. Звезда, которую я сделала из велосипедных спиц, красиво сияла серебром под балками потолка, а от подножия ствола был как минимум метр до пола, чтобы всем подаркам хватило места.
До сочельника оставалось еще несколько дней, и я все еще не знала, что наша гостья была моей бабушкой. В каком-то смысле мне было немного жаль, что она так и не увидела мой подарок. И свой – тоже.
Иногда рано утром я приходила к ней на кухню и пыталась найти место, чтобы присесть. Я все еще ее не боялась, а Карл боялся, но совсем немного. Мне нравилось говорить с ней и то, как она гладила меня по голове. И пахла она очень вкусно.
В ее сумке лежало много интересных вещей. Я потратила много времени, чтобы все их изучить, и делала это, когда ее не было рядом. Кроме пакетов, я нашла какую-то штуку, которую нужно втирать в голову, мазать туфли и одежду. Ничего подобного я еще не видела. Еще я нашла маленькие нейлоновые носки и светло-коричневые кожаные туфли. Раньше я и знать не знала, что бывают такие красивые туфли.
Гостья всегда спрашивала, куда я хожу и чем занимаюсь. Я рассказывала ей то, что могла вспомнить. Накануне я могла смастерить еще несколько стрел для лука, изучать груды вещей во дворе или помогать папе с животными. Однажды утром она спросила, почему я такая сонная, и я ответила, что охотилась на оленей. Мне нельзя было это рассказывать – я пообещала папе ничего не говорить о том, что мы делали по ночам. И даже грузовик мы заводили очень осторожно, чтобы она не услышала.
– И часто вы ходите гулять по ночам, вместо того чтобы спать? – спросила она. Она так странно посмотрела, что Карл толкнул меня – он хотел уйти. Но я сидела на месте.
Я долго думала о том, что бы соврать.
– Это Карл ходит, – наконец ответила я.
Я любила слушать ее рассказы о материке. Судя по всему, город, где она жила, была огромный. Там, наверное, безумно много вещей – уж точно больше, чем у нас на Ховедет. Она много говорила о том, что там живут другие дети. Они вместе играют, ходят в школу, учатся читать, писать и считать.
Я спела ей песенку про алфавит и дошла до «Э»:«Ц – Ч – Ш – Щ – Э – алфавит запомню я!»
– Какая же ты умница! – сказала она. – Не хватает только «Ю» и «Я» в конце.
Это мне не понравилось.
– Иначе получается только тридцать одна буква, и «Э» не рифмуется с «запомню я».
Как она мне надоела. Хорошо, что мама разрешала мне петь так, как я хочу, – она и так знала, что я помню про «Ю» и «Я». Видимо, бабушка не поняла, что я уже умею читать и писать.
Но она все не могла угомониться.
– Без «Ю» и «Я» нельзя обойтись. А как же мы тогда напишем «ЮБКА» или «ЯБЛОКО»?
«Можно написать «круглый зеленый фрукт», – подумала я.
– А знаешь, как много яблок растет в городе, где я живу, – снова сказала она. Она еще и о яблоках решила поговорить.
– Я больше люблю груши, – возразила я.
– Что ж, ладно.
Она на мгновение замолчала, а я пыталась придумать, почему она мне все еще должна нравиться.
– Скажи-ка, Лив, а мама с папой говорили о том, что ты скоро пойдешь в школу? В Корстеде, я полагаю.
Я знала, что в Корстеде была школа. Иногда мы проезжали мимо нее, и я видела, как дети играют во дворе. Всегда кто-то из них кричал, а взрослые их ругали. И ни одного с перочинным ножом. Во дворе вообще ничего не было. Только асфальт и белые полосы.
Папе не нравились школы, а я не понимала, нужно ли мне все-таки туда ходить.
– Мама учит меня читать и писать, а папа – мастерить новые вещи из старых вещей, работать рубанком, отливать наконечники для стрел, ставить ловушки для кроликов и снимать с них шкуру. Когда они умирают, им не больно, потому что вокруг темно. А еще я знаю игру, когда нужно забирать чужие вещи, не разбудив хозяев. И вообще – у меня есть перочинный нож, с ним я тоже играю.
Она посмотрела на меня так, что мне сразу стало ясно: я сболтнула лишнего. Конечно. Я просто не привыкла следить за тем, что говорю. Это было утомительно.
– Я думаю, что тебе пора начать ходить в школу, – сказала бабушка. – Только твой перочинный нож придется оставить дома.
Теперь уже я удивленно смотрела на нее. Карл убежал за папой. Я не знала, что ей ответить. Тем временем она не собиралась на этом останавливаться.
– Лив, мне кажется, что тебе не стоит оставаться на Ховедет. Здесь столько мусора, грязи и пыли. Тебе это может навредить. А вдруг ты заболеешь… Я считаю, тебе нужно уехать. Мне придется обсудить это с твоим отцом.
– Откуда ты знаешь моего папу? – наконец спросила я. Теперь я начала что-то подозревать. Может быть, Карл был прав и с ней что-то не так.
Она ответила не сразу.
– Твой папа – это мой сын. А я – твоя бабушка.
Я ничего не поняла. И Карла не было рядом.
– Дедушка Силас, мой муж, научил твоего папу делать разные вещи из дерева. А эта кепка, которую он носит не снимая, досталась отмоего отца.
В этот момент подгорели блины.
– И о Карле нам тоже нужно поговорить, – продолжала она, убирая сковороду с плиты.
– Но его здесь нет.
Я надеялась, что Карл с папой вот-вот придут.
– Я вижу. А ты знаешь, где он сейчас?
В тот вечер они говорили в гостиной, а я стояла за дверью и подслушивала. Они сидели втроем, даже мама пришла, и в какой-то момент папа закричал. Я никогда раньше не слышала, чтобы он так кричал. А на следующее утро у него стали появляться белые волосы.
До Рождества оставалось всего два дня, и они выдались на редкость странными.
Никто ничего не говорил. Наверное, они думали. И я думала. О том, что услышала: что она собирается забрать меня на материк и отдать в школу, что мне нужно играть с другими детьми и сходить к врачу, что придут какие-то люди из специальных учреждений и контейнер, который она заказала.
Я отчетливо помню, как она сказала, что здесь нужно«убраться как следует». Понятно, почему папа так разозлился. Он ведь всегда убирал мусор из сарая и на поле.
Все же я приготовила для нее подарок. Маленькую коробочку, от которой чудесно пахло табаком. В нее, кажется, можно было складывать маленькие предметы. Но в конце концов я оставила ее себе. Для мамы я приготовила книгу о бабочках, а для папы – целую банку смолы, которую я насобирала сама. А еще – небольшой особенно красивый золотистый комок с жуком внутри. Если он сохранит его как следует, то получится янтарь, похожий на тот с муравьем, который хранился у папы.
Я еще не научилась считать до миллиона лет, но знала, что это наверняка очень долго. Жука было уже не спасти. Я пыталась, но, когда я его нашла, он уже очень крепко застрял в смоле. Поэтому я осторожно шлепнула его по голове.
До приезда бабушки я не понимала, зачем мы празднуем Рождество. Я думала, это просто потому, что это весело и уютно. Мама с папой не объясняли, да и я никогда не спрашивала. Из разговоров с бабушкой я поняла, что это как-то было связано с тем мужчиной, Иисусом, и елкой, и звездой из велосипедных спиц, и нашими гусями, и гномами из сада рыбака. Но что там конкретно произошло, я так и не поняла.
Я не знала, что такое контейнер, пока его не привезли на огромном грузовике после Нового года. Поднимаясь по гравийной дороге, грузовик шумел и дребезжал. Я тут же побежала смотреть, что это нам такое привезли. Контейнер поставили прямо за мастерской. Это был длинный закрытый ящик темно-синего цвета с косыми боками и тремя дверьми.
«Это для Эльсе Хордер», – сказал папе водитель. Видимо, он не знал, что мы убили бабушку. Поэтому он уехал, оставив нам контейнер, и помахал мне рукой. Он был последним незнакомцем в течение долгого времени, который видел меня.
Дорогая Лив,
Я не знаю, было ли правильным решением заявить о твоей смерти. Мы просто так боялись, очень боялись потерять тебя. Мы ужасно поступили с твоей бабушкой. Но то, что хотела сделать с нами она, было еще ужаснее.
У нас не было выбора!
Я предпочитаю думать, что его не было.
С любовью, мама.
Убить
Может быть, где-то в глубине души Йенс Хордер и понимал, что мать желала им добра, а своим предложением выразила заботу и любовь. И он наверняка понимал, что у нее был повод для беспокойства. Но ничего, кроме угрозы, в ее словах он не услышал. Экстренное предупреждение о еще одной катастрофе, которую он не переживет.
Когда они легли спать, Мария заплакала. В последний раз она так плакала, когда случилось несчастье. Тогда Эльсе тоже терроризировала их семью.
«Заставь ее уехать», – рыдала его любимая. Внутри Марии росла новая жизнь. Еще одна малышка. А первая тем временем спала сладким сном в своей маленькой комнатке вниз по коридору. С перочинным ножом на животе. В полном одиночестве.
В тот момент внутри Йенса что-то лопнуло. Последняя нить связи с этим человеком, тень от пуповины.
Он взял Марию за руку. «Да, я избавлюсь от нее, – прошептал он, смотря в темноту. – Навсегда! Есть только один выход».
Он сможет без нее обойтись.
«К Рождеству ее здесь не будет».
Мария слышала его шепот. Она прекрасно поняла все, что он сказал. И знала, что должна возразить. Но она не могла.
Йенс встал с кровати, наклонился к Марии и поцеловал ее лоб. Затем он оделся и ушел.
Через какое-то время по шуму из мастерской она поняла, что он работает.
Эльсе Хордер тоже слышала звуки из мастерской. Она была у себя в белой комнате и не могла уснуть, что было на нее не похоже.
Она думала о том, что Йенс, должно быть, доделывает рождественские подарки, но странно, что он решил этим заняться посреди ночи. С другой стороны, младший сын уже ничем не мог ее удивить. Он и его семья словно жили в каком-то другом мире, нездоровом мире мусора. Эльсе понимала, что жизнь на отшибе может привести к последствиям, но то, что она увидела, – было уже совершенным сумасшествием.
Но как бы больно ни было Эльсе, она больше ни минуты не сомневалась в том, что внучку нужно избавить от неминуемо ожидавшей ее судьбы. Девочку уже несколько лет не показывали врачу, потому что ее родители «не доверяют врачам и им подобным». Кроме этого, у Эльсе было предчувствие, что Лив никогда не играла или вообщене разговаривала с другим ребенком. Мария без сомнений была очень начитанной, но этого едва ли могло быть достаточно, чтобы обучать Лив на дому – а, по словам Марии, именно этим она собиралась заняться. Ребенку недоставало общения с другими людьми – с кем-то, кто не сжирал себя до смерти и не превращал дом в помойку. Такая жизнь совсем не была нормальной для маленькой девочки.
Еще Эльсе очень волновали ночные прогулки Лив и история с Карлом. По правде говоря, это дело нужно было передать в руки полиции. Это трагичное дело. Но в таком случае Эльсе хотела быть уверена в том, что они не начнут раскапывать детали того дня и не разбудят призраков прошлого. Только этого ей сейчас не хватало.
Было просто необходимо что-то предпринять, и Эльсе заказала и оплатила подержанный закрытый контейнер, который должны были доставить сразу после Нового года. Йенс ни о чем не догадывался. В тот день он просто высадил мать у почты, а потом забрал ее в назначенное время. С помощью почтового работника Эльсе нашла нужную компанию, позвонила туда из телефонной будки и незамедлительно отправила им чек. Вышло дороговато, но это было необходимо. Она знала, что в случае необходимости сестра сможет прислать денег – она всегда была готова помочь и просила звонить, если у Эльсе появятся непредвиденные расходы. Карен точно поймет эту покупку контейнера.
Однако Эльсе волновалась, что не могла дозвониться до сестры. Та не брала трубку в назначенное для разговора время. Эльсе очень надеялась, что с Карен все в порядке.
Эльсе все же немного переживала, что заказала контейнер, не сказав Йенсу, потому что с ее стороны это было вмешательством в их быт. Но как только контейнер доставят к дому, появится шанс на уборку и в доме станет легче дышать. Возможно, это был единственный способ помочь сыну выбраться из этого хаоса. Если бы были другие – их бы уже испробовала Мария.
Эльсе искренне хотела бы остаться у них подольше и помочь столько, сколько нужно, но не питала надежды на то, что ей разрешат. Может быть, ей и правда лучше было уехать и не мешать им.
Но она должна помочь Лив! Эльсе решила заявить в определенные учреждения, но только после Нового года. Праздники нужно попытаться провести спокойно в кругу семьи.
Когда мысли наконец перестали мучить Эльсе и она уснула, из мастерской все еще доносились лязг пилы и стук молотка.
За ужином в канун Рождества они сидели молча. Эльсе настояла на том, что сама купит продукты и приготовит ужин, и ей показалось, что Йенс разрешил ей только потому, что очень злился и только и мог, что кивнуть в ответ.
Весь день ей никак не удавалось поймать взгляд сына. Выпив с утра свой кофе, он держался от нее на расстоянии. Мария вела себя так же. Она снова спряталась в свою скорлупу и, спустившись на кухню, вымолвила лишь «Доброе утро», хотя красные и опухшие глаза выдавали, что ей не очень хорошо спалось. Днем Эльсе слышала, как Мария что-то делала по дому, видела, как она тяжелыми шагами плелась по двору и около сарая, но в кухне не появилась. Это было даже к лучшему, потому что в доме было так тесно, что они едва уместились бы все в одной комнате. Лив прибегала и убегала, но даже у нее был такой растерянный вид, будто она не знала, куда себя деть. Потом Эльсе увидела, как Лив побежала в лес с луком за спиной. Вернулась она лишь через пару часов.
Это напомнило Эльсе то время, когда она стояла на этой самой кухне и наблюдала в окно, как сыновья бегут в тот же самый лес, исчезая между деревьев. Первым домой обычно возвращался Могенс, целеустремленно шагая в направлении мастерской с уже готовой идеей в голове. Йенс мог гулять часами, так долго, что она начинала беспокоиться. Когда же он наконец приходил и она спрашивала, чем он занимался, Йенс отвечал, что просто был с деревьями. А вот Силас никогда не беспокоился за него.
На ужин был мясной рулет. В детстве Йенс очень любил его, поэтому сейчас Эльсе слабо надеялась, что ужин поможет ей доказать сыну свои добрые намерения.
Если Йенс и понимал, что Эльсе желает им добра, то скрыл это. Он все-таки съел ужин, но лишь потому, что был голоден, а не потому, что хотел есть ее рулет. Эльсе показалось, что он даже не обратил внимания на то, что она приготовила, потому что он смотрел в одну точку и двигал вилкой, даже не глядя на нее. Внезапно Эльсе показалось, что он выглядит гораздо старше своих лет.
И вино на столе тоже никого не заинтересовало.
Мария тоже пришла на ужин и ела, как обычно, молча, совершенно не обращая внимания на Лив, которая сидела и недоверчиво ковыряла вилкой в фарше, вытаскивая из него кусочки моркови и лука и отодвигая их на край тарелки, так что часть фарша потом и вовсе оказалась на скатерти. В другой раз Мария бы тут же сказала Лив, что за столом себя так не ведут.
Эльсе хотела было сделать внучке замечание, но, осознав, что это могут быть единственные сказанные за ужином слова, передумала и спросила: «Лив, ты ждешь завтрашнего дня?»
Лив подняла глаза от хаоса, воцарившегося на ее тарелке. Она кивнула и улыбнулась, как улыбается ребенок в предвкушении Рождества. «Слава богу, хоть что-то в этом доме так, как должно быть», – подумала Эльсе и тоже улыбнулась.
Никто не возразил, когда Эльсе сказала, что сама уберет со стола и вымоет посуду. Другого никто и не ожидал. Через несколько секунд Йенс ушел в мастерскую, а Мария – в спальню. Лив осталась играть в гостиной. Эльсе слышала, как девочка что-то там бормочет сама с собой.
Перед тем как отправиться к себе в комнату, Эльсе выпила бокал вина. Она вымыла посуду, но навести порядок в этой кухне было невозможно. Темнота просачивалась отовсюду.
Эльсе заплакала.
Из леса послышалось уханье совы.
* * *Йенс не лгал, когда объяснял дочке, что темнота забирает боль. Именно в темноте, которая окутывала его своими теплыми объятиями, он чувствовал себя лучше всего. Где-то в закромах памяти он отыскал воспоминание об отце, его теплом дыхании в гробу и запахе свежего дерева. Понимание, доверие, безопасность.
Йенс отлично знал расположение всех вещей в спальне и мог ориентироваться даже в темноте. Он не хотел разбудить Марию, поэтому встал с кровати осторожно, не зажигая свет, не уронив ни одной книжки и не споткнувшись о швейную машинку, пустой аквариум или единственный, стоявший на выходе из комнаты ящик. Он бесшумно покинул комнату, спустился вниз по лестнице и вышел из дома через главную дверь.
Мастерская находилась от него по диагонали – в темноте она казалась просто длинной тенью – а у противоположного края здания была белая комната, где спала его мать. Он никогда прежде не задумывался о том, что название «белая» с годами все меньше ей подходило.
Из леса дул холодный ветер, принося с собой снежинки – мимолетное напоминание о грядущем Рождестве. Ступив на небольшую еловую ветку, которую сдуло с гвоздя на двери в белую комнату, Йенс вздрогнул. Он не привык к тому, что там что-то лежит. Под мышкой он нес подушку, которой собирался задушить свою мать. Дверь была не заперта. Эльсе и Силас никогда не запирали дверь, и Йенс на секунду даже задумался о том, запирает ли мать дверь у себя в городской квартире. Там ведь много людей – кто-то может зайти, сделать что-то плохое или украсть какую-то вещь.
Он всегда запирал дверь.
В комнате стоял храп. Звук, хорошо знакомый Йенсу и вызывающий в нем одновременно чувство безопасности и отвращения. Теперь же он служил подтверждением крепкого сна Эльсе и был Йенсу на руку. Он осторожно вошел и закрыл за собой дверь. Еле слышно щелкнул замок. Несколько минут он просто стоял, слушая храп и тишину, пока его глаза привыкали к темноте. Постепенно стали вырисовываться контуры, среди которых Йенс рассмотрел силуэт дочери, которая, не издав ни единого звука, поднялась из-за кровати.
– Лив? – прошептал он. – Что ты тут делаешь?
Лив бесшумно прошагала к отцу. Йенс опустился на колени, чтобы поравняться с ней ростом.
– Тренируюсь в нашей игре, – воодушевленно прошептала она. – И рассматриваю вещи в ее сумках. Там так много всего!
Она положила руку ему на колено.
– Аты что здесь делаешь, пап?
Лив вопросительно посмотрела на подушку в его руках.
– Собираешься здесь спать?
– Нет, я просто…
Йенс не знал, что ей ответить. Неправильно было выгонять ее из комнаты. Он не знал почему, но чувствовал, что Лив должна быть здесь в этот самый момент. Она всегда и во всем помогала ему.
– Лив, ты же помнишь, как убить старого оленя?
Лив воодушевленно кивнула.
– Сейчас самое верное решение – убить твою бабушку.
Йенс наблюдал за выражением лица Лив. Воодушевленное кивание резко сменилось бездвижным удивлением. Он увидел блеск в ее глазах.
– Ладно, – сказала она наконец. Теперь в ее шепоте появились нотки задумчивости, как у взрослого. Их в голосе дочери Йенс никогда раньше не слышал.
– Но почему?
– Она прожила длинную, прекрасную жизнь и теперь готова отправиться дальше.
– Да, но… она ведь твоямама? Она мне сама это сказала позавчера, а ты ответил, что так оно и есть.
– Да.
– Разве можно убить свою маму?
– Лив, если я не сделаю это, она заберет тебя у нас! И ты больше не будешь здесь жить. А такое не сможет пережить ужетвоя мама… Неужели ты этого хочешь?