Смола

В конце концов потерявшему всякую надежду отцу пришлось прекратить поиски и вернуться домой к жене с новостью, которая разбила ей сердце.

И вот теперь он, в старой куртке и кепке словно из прошлого века, замотанный в несколько шерстяных шарфов, пришел в полицию. Из-за бледного, осунувшегося лица и бороды, которую он отпустил в последние годы, Йенс выглядел гораздо старше своих лет. От того, наверное, что его волосы и борода за зиму поседели. Полицейский обратил внимание на его внезапно появившуюся седину еще в тот раз, когда они случайно встретились в магазине незадолго до Рождества.

А теперь эта новость.

Огрубевшая рука Йенса сжимала маленький кожаный браслет.

– Мы отправим поисковую группу, – сказал полицейский несвойственным ему голосом, который показался странным даже ему самому. – Я сейчас же свяжусь с коллегами на материке. Возможно, они смогут прислать вертолет.

По сокрушенному виду Йенса он понял, что эти слова не вселили в него надежду.

– Я знаю свою дочь, – сказал Йенс. – Будь она жива, я бы знал об этом.

Этот человек ни на секунду не сомневался в том, что его единственный ребенок погиб. Он пришел заявить не об исчезновении дочери, а о ее смерти.

Поняв это, полицейский внезапно почувствовал сильную скорбь, словно это он был на месте Йенса. Он постарался взять себя в руки и сделать то, что от него требовалось, – выполнить свою роль со спокойствием. Но все, что он говорил или делал, казалось каким-то неправильным. Пытаясь показать сочувствие, он вдруг начинал улыбаться. Но это была какая-то неправильная улыбка, искаженная. Он улыбался, чтобы дать себе время на размышление. Он уже никак не мог помочь Йенсу в его горе.

И Йенс это чувствовал.

– Твоя мать сейчас гостит у вас? Я видел ее в городе перед Рождеством, – сказал полицейский. Он хотел было улыбнуться, но улыбка будто провалилась в мрачную бездну, словно олененок, которого затянули зыбучие пески. Его уверенная и твердая рука теперь дрожала, небрежно записывая в отчете:«Предположительно утонула. Северное побережье». Второй рукой он пытался скрыть пульсирующий на подбородке нерв.

– Нет, она уехала еще до Нового года.

С материка отправили вертолет. Обыскали все побережье, лес, юг Хальсена и север главного острова.

А в это время Лив Хордер сидела тихо, как мышка, в плотно закрытом контейнере за мастерской отца. Она пряталась среди картонных коробок, автомобильных покрышек, газет, журналов, игрушек, пакетов, мешков с солью, тазов, пустых кассетных лент, сломанных инструментов, газовых баллонов, пачек с хлебцами, банок с краской, конфет, старой одежды, книг, ковров – всего того, что когда-то бесследно исчезло из домов, к удивлению хозяев, но вскоре было забыто.

Родители не хотели устраивать поминки. И уж точно меньше всего хотели принимать соболезнования от незнакомых людей, звонивших с главного острова, или разговаривать с приезжими психологами, предлагавшими помощь в это непростое время.

Родители хотели, чтобы их оставили в покое.

А когда к ним нагрянули представители из органов опеки, которые обязаны были приезжать с проверкой в таких случаях, и ужаснулись, увидев условия для жизни ребенка, родители поняли, что в покое их никто не оставит. Йенс Хордер установил шлагбаум рядом с поворотом налево, от которого вела дорожка к их дому, а рядом со шлагбаумом поставил почтовый ящик и один деревянный ящик побольше.

Там же он повесил табличку: «Вход запрещен». Не «Посторонним вход запрещен», а просто – запрещен. То есть – всем.

Тех, кто игнорировал надпись и обходил шлагбаум, ждала натянутая снизу проволока. И это была не единственная ловушка, защищавшая Хордеров от незваных гостей.

После черной как уголь зимы наступили светлые месяцы. Никто не присылал письма с вежливым напоминанием о том, что Лив пора в школу. Никто не задавал вопросов о письмах от «М», которые все так же в конце месяца верно падали на дно почтового ящика.

Йенс Хордер продолжал оплачивать самые необходимые счета, неуплата которых снова привела бы к ним непрошеных посетителей. Когда он появлялся на почте, люди не сводили с него глаз. Он не делал ничего, чтобы обратить на себя внимание, он даже ничего не говорил. Просто теперь он источал неприятный запах, а по одежде сразу было видно, что ее уже очень давно не стирали.

Когда-то окружающие делали комплименты его красивым, необычным рубашкам, сшитым женой. А когда мать аптекаря незадолго до смерти вдруг заявила, что задняя часть его рубашки сшита из пропавшего у нее ночного платья, все списали это на то, что у старушки прогрессирует деменция. Однако после несчастья, случившегося с дочерью, Йенса видели в одном и том же заношенном сером свитере, который не мешало бы постирать и очистить от осевшей на нем стружки, и на штаны неплохо было бы поставить заплатки. Ботинки он тоже давно не менял – ему было хорошо и в старых резиновых сапогах, у которых он по непонятным причинам вывернул наизнанку голенище, но не утруждал себя тем, чтобы стряхнуть с них грязь, перед тем как войти в помещение. Кепка на нем была всегда одна и та же, даже после того, как местный фермер из сочувствия подарил ему новую.

Только запах раз от раза менялся. Причем – в худшую сторону.

Едва завидев в окно его грузовик, две женщины, по очереди работавшие на кассе, даже начинали ругаться из-за того, кто будет его обслуживать. А люди в очереди пропускали его вперед, чтобы он скорее покинул помещение. Те, кто его не знал, зажимали нос и бранились. Те, кто знал Йенса, бросали друг другу полные сочувствия взгляды, молча соглашаясь друг с другом. Кто-то пытался поздороваться с ним, когда он проходил мимо, на что Йенс отвечал лишь мимолетной улыбкой. Вскоре он перестал даже улыбаться и просто молчал, уткнув глаза в пол.

Приезжавший на Ховедет почтальон тоже заметил перемены. Раньше он оставлял редкие письма для Хордеров прямо у дома, а заодно – забирал пару писем от Йенса или Марии для отправки. Сейчас же ему приходилось довольствоваться безымянным почтовым ящиком у поворота к дому. Посылки – а они приходили редко – он оставлял в деревянном ящике. Если для супругов было сообщение, то и его он оставлял там же – для этого Йенс оставил ручку и бумагу.

Затея Йенса со шлагбаумом удивляла его, но не сильно, потому что он сам был из немного чудаковатой семьи с южной части острова. Ходили слухи, что он был нежеланным ребенком корстедского почтальона Нильсена, которого все звали «любимчиком». Такое прозвище он получил, судя по всему, потому, что официально отцом ребенка считался затонувший косоглазый фермер с судимостью за совершение действий сексуального характера в отношении лошади. Другими словами, почтальон прекрасно понимал, что такое слухи и семейные тайны.

Он надеялся, что наступит тот день, когда для Хордеров придет такая посылка, что он будет простовынужден зайти за шлагбаум. Он был исполнительным почтальоном – возил письма, как говорится, и в снег, и в дождь, – но и до невозможности любопытным. И, конечно же, ему хотелось рассказать друзьям в трактире новую сплетню о Хордерах. Вовсе не потому, что он любил сплетничать. Он любил рассказывать витиевато, наслаждаясь тем, что знает что-то еще, неизвестное другим. И его мучил тот факт, что он не мог рассказать им о своем родном отце. Было не принято говорить о таких вещах открыто. Но он мог намекать и делал это постоянно, так что его секрет никого уже не удивлял.

Лив знала, что ей нельзя никому попадаться на глаза – это был вопрос жизни и смерти, поэтому, как только ей казалось, что поблизости кто-то есть, она тут же пряталась в самый дальний угол контейнера. Вместе с отцом они оборудовали для нее удобное местечко среди покрышек и коробок. Два больших одеяла и занавески спасали от холода, а если их не хватало, то на помощь приходил мешок с теплой одеждой. Еще у Лив в контейнере были книжки, карманные фонарики, батарейки, конфеты, печенье, хлеб, бутылки с водой, так что она ни в чем не нуждалась.

Сначала, когда все начали ее искать, она не решалась включать в контейнере свет. Она тихонько лежала под одеялом в грохочущей тьме и прислушивалась к каждому звуку. Из-за постоянной темноты Лив даже не могла отличить день от ночи – время для нее слилось в единое целое. Вскоре темнота стала давить на глаза и легкие.

Она скучала по Карлу, который не хотел приходить в гости.

Спустя долгое время он наконец пришел. Она его не видела, но знала, что он был рядом с ней посреди этой тишины. Лив не осмеливалась заговорить с ним, потому что боялась, что их могут услышать, но Карл шептал ей на ухо, что он здесь и ему страшно: он боится незнакомцев, темноты, времени, неуверенности в происходящем и нехватки воздуха. А еще – запаха, который навис над ними, словно тяжелая туча из старой жвачки, пыли, плесени, засохших сгустков краски и скипидара.

В этот момент она успокоилась. Она молча утешала Карла и почувствовала себя еще сильнее прежнего. Пока она сосредоточена на том, чтобы успокоить брата, страх не сможет ею завладеть.

Они долго так лежали – Лив и Карл, охваченные тьмой, тьму окружали вещи, а вещи – запечатанный металлический контейнер. Близнецы думали о свежем воздухе, аромате леса и пытались вдохнуть его через небольшое отверстие тяжелой шторы.

Потом они услышали, как кто-то открыл висячий замок калитки, и через щель Лив услышала говорившего с ней отца. Наконец она решилась включить фонарик, который все это время сжимала в руке.

Отец пришел с горячим чаем и консервами, разогретыми на маленькой газовой конфорке. На кухне к конфорке уже можно подобраться с трудом, и раз уж теперь готовил только Йенс, он решил оборудовать, как он говорил, «свою кухню». Сверху он натянул парусную ткань для защиты от дождя и иногда зажигал свой самодельный факел и ставил его рядом с конфоркой в подставку для зонта, так что на этой «кухне» пахло едой и смолой. У чая и горячей еды был вкус счастья. У воздуха над открытой крышкой контейнера – тоже. Свет был такой теплый и приятный. И папа был рядом.

Лив рассказала ему о темноте и тяжелом воздухе. Он ушел, но скоро вернулся, подстелил газету для металлических опилок и просверлил три отверстия сбоку контейнера. Потом он смял газету с опилками и спрятал ее среди других газет. Отверстия он накрыл тканью, а чтобы она не слетела – зафиксировал ее сверху клейкой лентой.

– Так у тебя будет свежий воздух, когда нужно, – сказал он. – Можешь поднимать ткань, если будет душно или захочешь посмотреть на дорогу. Но помни про свет. Ни в коем случае нельзя включать свет, если ткань отодвинута, иначе все будет видно. Поняла?

Лив кивнула. Она послушно выключила фонарик, подняла ткань и посмотрела на три отверстия в форме треугольника вершиной вниз. Через нижнее отверстие Лив сделала медленный, глубокий вдох: она почувствовала запах елей, травы и соленого морского ветра. В верхние два отверстия она посмотрела на ночное небо и освещавшую дорогу луну. Где-то рядом ухала сова. Лив повторила за ней и улыбнулась, когда отец положил ей на плечо свою руку.

– Как хорошо у тебя получается, – прошептал он и добавил, что Лив лучше оставаться в контейнере, пока ее не перестанут искать. – Полицейские должны убедиться, что ты погибла, Лив. Тогда нас оставят в покое.

Лив все понимала. Это хорошо, что их оставят в покое.

Как-то раз девочке разрешили выйти наружу. Отец взял ее на руки и вытащил из контейнера, хоть она и сказала, что может вылезти сама. Рядом Йенс поставил пару коробок и тракторную шину, чтобы она в случае необходимости могла быстро забраться обратно. Запереть себя сама, сидя в контейнере, она, по понятным причинам, не могла, но Йенс кое-что придумал – внутри он установил металлическую палку, которой Лив могла подпереть крышку, чтобы никто не мог открыть ее снаружи. Ради ее же безопасности.

В гостиной ее ждал подарок – два крольчонка, которых Йенс нашел на обочине. Лив с несвойственным для нее страхом запустила руку в коробку и погладила их гладкую шерстку. Кролики должны жить в доме, нельзя оставлять их в лесу, где полно ловушек, нельзя снимать с них шкуру и готовить из них рагу. Маленькие живые кролики так ласково смотрели на нее, что-то грызли, жевали и ерзали на соломе. От счастья ее сердце забилось быстрее.

Но в этот день Лив почему-то все равно забралась к маме в постель вся в слезах. И мама тоже почему-то плакала. Они ели конфеты, хрустели печеньем и читали книгу о невероятной любви. Вслух читала Лив, а ее мама, которая знала, что это такое, чувствовала, как плод этой любви толкается у нее в животе.

Родился малыш. Слишком рано. Мария рожала в спальне в своей кровати, с которой она тогда еще могла сама встать, правда – с большим усилием.

Роды принимали муж и дочь.

Перед глазами Лив развернулась целая драма. Головка! Маленькая головка, больше похожая на вытянутую мраморную луну, выглянула из огромного тела.

Лив смотрела на мамины страдания, на жидкость, на маленькое тельце, которое, хоть и очень неохотно, но наконец показалось вслед за головой. Прозрачное, мокрое, крохотное тельце с длинной, серо-белой змеей, торчащей из пупка.

Лив слышала, как мама кричит все громче и громче. Она не просто громко кричала. Не так, как кричит хищная птица. Словно жуткий рев из недр земли. Бессловесный вопль.

Пол под кроватью сотрясался. Большое тело на ней напоминало трясущуюся землю: горы, ущелья, леса боролись с неведомой силой прямо перед Лив.

Мама кричала.

Из-за чего-то или на кого-то.

Перед ней висел крошечный человечек.

Головой вниз.

Папа держал его за ноги и бил.

Зачем он его бьет?

Вдруг стало тихо.

Карл был напуган до смерти.

Лив доверили обрезать пуповину своим перочинным ножом. Затем ее зажали и перевязали бинтом. В ночных походах Лив добыла столько пластырей, марлевых и компрессионных бинтов в магазине самообслуживания «Фальк» на окраине Корстеда, что недостатка в доме не было. Неужели людям и правда нужно столько бинтов?

Ребенок тоже боролся. Изо всех сил. Он выбрался из недр земли, воды, тьмы и теперь задыхался в этом воздухе. Не издавая ни звука. Он лишь немного приоткрыл свои крошечные губки. Как те камбалы.

Но он больше не мог. Он был слишком мал, чтобы жить.

И наконец перестал бороться.

Когда закричал отец, Лив постаралась закрыть Карлу уши. Он кричал, как все хищные птицы вместе взятые; как сова, чайки, раненый еж; так кричит косуля, потерявшая своего олененка; так кричит от боли барсук. Йенс кричал так, как кричит отец, который нашел своего утонувшего в ночи ребенка. И так, как кричит ребенок, который нашел своего отца мертвым в зарослях вереска.

Он кричал так истошно, так отчаянно.

Но безумнее всего Йенс кричал в день, когда под колыбелью нашел маленького мальчика с разбитым черепом, а рядом с колыбелью – выпавшие из нее доски. В тот же момент он осознал то, с чем никогда не сможет смириться: опьяненный своим счастьем, он не заметил, как забыл вкрутить несколько последних болтов, что он потерпел крах и как столяр, и как отец, что это он убил своего собственного сына. Он никогда не сможет рассказать об этом своей любимой из страха потерять и ее тоже.

Онемевшими руками он собрал доски и вставил их на место, так чтобы эта колыбель не отличалась от соседней. Он опустился на колени перед бездыханным сыном и сел на пол. Он не трогал его, только смотрел на кроваво-красный нимб над крошечной головкой и кричал, что было мочи. Потом прибежала Мария: она подняла ребенка и, крепко прижав его к себе, тоже начала кричать.

Во время падения мягкий затылок Карла впился в ящик с инструментами. Безжалостный металлический угол.

Так кричал Йенс и теперь. Где-то на подсознании Лив узнала этот крик.

Мария плакала в полудреме, что-то бормоча себе под нос, а Лив вытирала ее полотенцем. Йенс исчез с маленьким безжизненным тельцем в руках.

«Это девочка» – были его последние слова перед тем, как он вышел из спальни с ребенком в руках.

Дорогая Лив,

Нам не стоило пытаться родить тебе младшую сестру или младшего брата, но твой отец настаивал на этом. Он говорил, что нам нужны двое детей. Как раньше. У него тоже был брат, и у тебя был брат-близнец. Йенс говорил, что нужен баланс. А я просто любила его. Я и сейчас его люблю!

Возможно, этому ребенку не суждено было выжить. Мы бы не смогли о нем позаботиться. Во всяком случае, не так, как нужно. Я боялась этих родов. Боялась родить его раньше срока, боялась, что он когда-нибудь вылезет из меня. Я боялась этого ребенка!

Поэтому я не тужилась как следует; я пыталась оставить его внутри. Я зажала его, возможно, тем самым задушив. Что, если я сама убила своего собственного ребенка?

А может быть, иногда рождаются дети, которым просто не суждено жить. Может, это не моя вина и твоей младшей сестре просто было не суждено увидеть этот мир.

Я не знаю, Лив.

Я пытаюсь найти успокоение после несчастья, произошедшего с Карлом, но пока так и не нашла. Я подозревала твою бабушку, потому что она пила таблетки, после которых вела себя непредсказуемо. Обычно после них она была сонной, а иногда была вспыльчивой, безумной. Меня это пугало, да и ее, думаю, тоже.

Карл много кричал, может быть, она не могла больше это терпеть. Мы думаем, так все и было. Она не могла терпеть его крик, достала его из колыбели, стала качать и уронила на ящик с инструментами, который стоял у кроватки. А может, она сделала это специально? Мы думаем – специально. Поэтому после ее отъезда стало легче. Тем не менее я не могу успокоиться, потому что до конца не знаю, что произошло.

Может быть, это и не ее вина. Что, если это я виновата? Я мало спала, один день был похож на другой; я тоже, можно сказать, была больна. В голове что-то было не так. Я была измученной и боялась того, что ждет нас в будущем. Иногда я не помнила то, что только что сделала. Могла ли я сделать это с твоим братом?

Ты сможешь простить меня?

С любовью, мама.