Дело Зили-султана

Тут к слову стоит заметить, что морские путешествия интересны только в романах. В жизни это весьма однообразное занятие, выдержать его без ущерба может разве что прирожденный моряк или влюбленная парочка. Море, которое согласно писателям всегда разное, на самом деле одно и то же на протяжении многих миль. На борту не было ни прекрасных дам, ни интересных собеседников. Некоторое развлечение мог бы доставить десятибалльный шторм, который потопил бы наше старое корыто вместе с командой и пассажирами, но этой сомнительной потехи мы так и не дождались.

Таким образом, в указанный срок мы благополучно сошли в Энзели. Строго говоря, в сам Энзели пароход не заходил, а стал на рейде. После этого пассажиров на местных лодках-кирджимах доставили к берегу. Чистая публика первого класса была недовольна, но делать нечего, приходится терпеть: сухопутный путь до Персии гораздо длиннее.

В Энзели прямо на берегу мы увидели один из шахских дворцов. К моему удивлению, это оказался просто заброшенный многоэтажный павильон. Здесь же обнаружились и пограничные укрепления, которые охраняют несколько десятков солдат и четыре древние пушки, судя по их виду, стрелявшие последний раз при сотворении мира. Солдат здешних, кажется, набирали по всем персидским канавам: мундиры у них вылинявшие, не по размеру, штаны не прикрывают даже щиколоток.

– Мы вдвоем могли бы разогнать этот гарнизон в пять минут, а после захватить весь берег, – шепнул я Ганцзалину, пока нас сажали на новые лодки и везли уже к другому месту, а именно к местечку Пир-Базар.

– Я бы и сам, один разогнал и все бы тут захватил, – спесиво отвечал мне Ганцзалин.

Образ Ганцзалина в пышных усах, исполняющего обязанности шахиншаха, показался мне несколько комическим. Ганцзалин, однако, смотрел крайне серьезно. Боюсь, задержись мы тут хотя бы на пару дней, он бы исполнил свой воинственный план. И тогда Зили-султану пришлось бы иметь дело с куда более опасным врагом, чем его августейший папаша.

Пир-Базар оказался типичным торговым местом, где ежедневно разгружались сотни лодок, перевозя товары с пароходов на берег и с берега на пароходы. Общая атмосфера была мне знакома по Туркестану, однако здесь имелись свои тонкости, о которых, пожалуй, расскажу чуть позже.

Ганцзалин быстро разнюхал обстановку и сообщил, что до Тегерана можно добраться сравнительно быстро, дня за четыре, а можно и медленно – за двенадцать дней. Как угодно ехать господину?

– Что ты глупости спрашиваешь, – поморщился я, – у нас дело государственной важности. Конечно, быстро. Будь любезен, распорядись.

Однако Ганцзалин глядел на меня крайне хитро и действовать не спешил. Оказалось, так называемый короткий путь не так уж и короток. С точки зрения расстояния он такой же, но с точки зрения удобств – совершенно иной. Если хотите ехать быстро, передвигаться придется по-курьерски, на сменных лошадях. А здесь это обычно – необыкновенные одры, которые, во-первых, скачут каким-то людоедским аллюром, во-вторых, могут в любой момент отдать богу душу, оставив вас одного посреди дороги. Второй же, медленный, путь оказался куда более цивилизованным – надо было идти вместе с караваном, который ведут погонщики-черводары.

Я задумался. Тратить на дорогу двенадцать дней было мне жалко. Однако в пути я мог дополнительно поупражняться в персидском языке, к тому же оживляя его общением с персами. Кроме того, за это время можно будет присмотреться к характеру подданных шахиншаха. Да, в столицу я приеду на неделю позже, но уже подготовленным. Едва ли за эту неделю Зили-султан устроит переворот. Взвесив все плюсы и минусы, я махнул рукой и решил все-таки отправиться с караваном.

Слуга мой владел тюркским гораздо хуже меня, а персидским вообще никак, так что переговоры пришлось вести мне. Прошли они на удивление гладко, и уже в полдень мы выступили с караваном в сторону Тегерана. Я успел переодеться в русскую военную форму и, сидя на муле, выглядел так внушительно, что верный Ганцзалин решил меня короновать.

– Это вам надо быть императором, а не ему, – заявил он мне, разумея под «ним» Александра III.

По счастью, никого русских рядом не было, а не то впору было бы заводить дело о государственной измене.

– Я подумаю о твоем предложении, – тем не менее сказал я Ганцзалину.

Все дальнейшие переговоры с вожаком караванщиков, он же караван-баши, вел уже Ганцзалин. Как это ему удавалось, я не знаю; кажется, он обходился жестикуляцией и некоторыми бранными персидскими словами, которые все-таки выучил и которые снискали ему среди черводаров необыкновенное уважение.

Путь наш в первый день оказался довольно коротким. Через несколько часов бодрой езды мы въехали в город Решт. Вместе с караванщиками селиться мы не стали, я отправил Ганцзалина порыскать по городу. Вернувшись через час, он объявил, что отыскал для нас самую лучшую местную гостиницу.

Признаюсь, я живал в разных условиях, но наш номер меня удивил. Некрашеные стены, дыры в полу и потолке, через которые по очереди заглядывают тараканы и любопытные постояльцы. Тараканы, кроме того, под настроение прямо заходят к нам в гости. За ними гоняется Ганцзалин и методично их истребляет. Если бы таракан был пушным зверем, полагаю, что мы бы очень скоро обогатились.

В комнате нашей никакой мебели, постели устроены прямо на полу, на рваных и нечистых матрацах. В постелях этих кишат клопы и другие местные жители, которым я и названия-то не знаю.

– У нас лучшая гостиница в городе, – тем не менее твердо заявил Ганцзалин в ответ на мое неудовольствие. – Все остальные еще хуже.

Я велел ему купить керосина, мы побрызгали им постели и улеглись спать под тихие крики умирающих насекомых. Во всяком случае, Ганцзалин уверял, что он эти крики отлично слышит.

Однако он ошибся: насельники матрасов не умерли, а лишь впали в летаргию. Придя в себя часов в семь утра, клопы принялись кусаться так злобно, что мы с Ганцзалином быстренько поднялись и, наскоро завершив туалет, двинулись на постоялый двор к нашим черводарам.

Здесь меня неожиданно посадили в тахтараван – род сундука или закрытых носилок, которые тащат на себе две пары мулов, меняющихся в дороге. (Забегая вперед, скажу, что название полностью отражало суть экипажа). Я, почуяв неладное, хотел было отказаться, но черводары начали вопить, что так положено – высокий гость должен ехать в носилках. Особенно усердствовал караван-баши, который кричал, что покроет себя вечным позором, если допустит, чтобы такой великий человек ехал на муле как простой смертный.

– Я с места не сдвинусь, если господин не сядет в экипаж! – заключил он свой пламенный монолог.

– Везут важного человека – себе цену набивают, – объяснил настойчивость черводаров всезнающий Ганцзалин. – Лучше не спорьте, хуже будет.

Проклиная все на свете, под насмешливым взглядом Ганцзалина я влез в носилки, и меня поволокли – иного слова не подберу – к городским воротам. Правда, судьба отомстила за меня. Когда Ганцзалин отвлекся, его мул исхитрился и с необыкновенной ловкостью плюнул ему на спину. И, кажется, получил от этого огромное моральное удовлетворение. Раньше я думал, что на такие чудеса способны одни верблюды, но, как видим, жесточайшим образом ошибался. Иной раз поражаешься, сколько же тайн, непостижимых для ума, содержит в себе природа! Об этом я даже сказал Ганцзалину, на что он надулся и не захотел со мной разговаривать, решив, что это я так утонченно над ним насмехаюсь.

За городом нас атаковали нищие и дервиши, сидевшие у ворот и обиравшие всех входящих и выходящих. К счастью, черводары весьма убедительно разогнали их бранью и пинками. Дополнительный ужас вселял в попрошаек Ганцзалин, которой отнял у одного дервиша его посох и грозно махал им в воздухе, словно бог Индра – своей ваджрой.

Пройдя, как сквозь строй, через партикулярных нищих, мы стали свидетелями зрелища куда более жуткого: по краю дороги в ряд сидели прокаженные. Судя по всему, вход в город им был запрещен, а жить как-то все равно было нужно. Безносые, с оплывшими лицами, со страшными рубцами через все лицо, они ныли что-то гнусавыми голосами, прося подаяния и протягивая к нам свои чашки. Караван-баши попросил не давать им милостыни, иначе они кинутся на нас всей ватагой и перевернут тахтараван. Пришлось мне умерить свое милосердие – надеюсь, Будда меня за это простит.

Мы быстро миновали страшное поприще прокаженных, и я, если можно так выразиться, углубился в езду. Тахтараван оказался сооружением чрезвычайно тряским: расслабившись, можно было откусить себе язык, так что приходилось быть внимательным. Я постарался слиться с экипажем, надеясь, что это приведет меня в гармонию если не с миром, то хотя бы с тахтараваном.

Однако медитация моя оказалась недолгой. Спустя пару минут где-то неподалеку послышался частый стук копыт. Из любопытства я высунул голову наружу и увидел, что нас рысью догоняют два всадника. Судя по виду, это были полицейские ферраши. (Вообще-то феррашами здесь зовут слуг, но это прозвище распространяется и на нижние полицейские чины). Один был из рядовых, второй – что-то вроде нашего унтер-офицера. При этом рядовой был огромен, как норвежский тролль, и выражение лица имел соответствующее, а унтер, напротив, оказался изящен и даже щеголеват.

Наши черводары, увидев полицию, смешались и остановили караван. Ганцзалин на всякий случай ушел в тень моего тахтаравана, так, чтобы не мозолить глаза стражам закона. За всадниками по пятам бежали дервиши – крича необыкновенно скандально и размахивая руками. Меня это удивило: неужели нищие рассчитывали выдоить милостыню у полицейских?

Стражники подъехали к черводару, замыкавшему наш караван, и стали его о чем-то спрашивать. Тот, судя по физиономии, отвечал что-то вроде «не знаю, не видел». Унтер прикрикнул на черводара, но тот стоял на своем: не знаю, не видел.

Воспользовавшись задержкой, дервиши догнали всадников, окружили их со всех сторон и подняли невообразимый гвалт. Один из дервишей даже схватился за уздцы унтеровой лошади и стал указывать вверх, то ли призывая в свидетели Аллаха, то ли грозя карой небес. Унтер замахнулся на него плеткой, но ударить не решился. Второй ферраш стал наступать своей громадной лошадью на наглого дервиша, оттесняя его на обочину. Тот попятился и упал. Остальные дервиши взревели и взяли полицейских в плотное кольцо.

И тут я почувствовал, что уже не один в своем тахтараване. Скандал отвлек меня, и ваш покорный слуга потерял всякую бдительность. Я резко повернул голову – напротив сидел мальчишка лет пятнадцати, одетый в широкие шальвары, синюю суфийскую хирку, сшитую из кусков ткани, и белый колпак. На плече у него висела котомка. В тахтараване было темновато, но чумазую физиономию и сияющие белки глаз я разглядел преотлично.

– Ты кто такой? – спросил я по-персидски – на это моих познаний в языке хватало.

Неожиданно для меня оборванец отвечал на очень недурном английском языке.

– Господин, меня преследуют власти. Прошу, не выдавайте, иначе меня казнят.

– Казнят? – удивился я. – Какое же преступление ты совершил?

Оказалось, нового знакомца хотели арестовать за то, что он бабид – приверженец религиозной секты, запрещенной в Персии. Ее основатель Баба был казнен, а секта рассеяна по всей стране. Однако отдельные его последователи продолжали исповедовать свой культ. Их объявили государственными преступниками за то, что они организовали несколько покушений на шахиншаха. Покушения провалились, но легче от этого бабидам не стало.

– Так ты, значит, враг шахиншаха? – строго спросил я.

Мальчишка отчаянно замотал головой.

– Нет-нет, я не бабид, – запротестовал он, – я суфий, мюрид тариката накшбандийя. Видите, на мне хирка.

– В хирку может вырядиться любой, – отвечал я, и мне почудилось, что мальчишка при этих словах вздрогнул. Но он тут же пришел в себя и снова страстно заговорил.

– Нет-нет, я не обманываю вас, верьте мне, господин! Если хотите, я прочитаю вам вслух любой зикр нашего тариката.

– Откуда ты знаешь английский? – полюбопытствовал я.

– Меня научил мой муршид, наставник.

– А он откуда знает?

Но ответить мальчишка не успел, потому что в окно заглянул Ганцзалин.

– Полиция ищет опасного преступника, – сообщил он. И, увидев моего незваного гостя, добавил, не изменившись в лице. – Кажется, мы его уже нашли.

Мальчишка скорчил отчаянную физиономию, повалился мне в ноги, хотя в тесноте тахтаравана это было крайне неудобно, и, дрожа, уткнулся головой в мой живот.

– Умоляю, не выдавайте!

Я глянул на Ганцзалина, прижал палец к губам и махнул рукой, показывая, чтобы он исчез. Догадливый мой товарищ убрал голову и стал гарцевать на своем муле с моей стороны, создав таким образом почти непроходимый живой редут. Мальчишка по-прежнему лежал, уткнувшись мне в живот, и только мелко дрожал. Это мне показалось странным, но я ведь не знал, что ему тут грозит. Возможно, его и впрямь хотят казнить, эти восточные деспотии гуманизмом не отличаются. Так или иначе, мы не будем тут сидеть целую вечность: я – уподобившись кенгуру, а он – кенгуриному детенышу.

– Будь добр, сядь по-человечески, – строго велел я.

Он немедленно сел, при этом на чумазом лице я не увидел страха, напротив, в глазах мелькали веселые искорки. Снаружи послышались голоса – заносчивые, кричавшие что-то по-персидски, и строгий, Ганцзалина, по-русски пытавшийся унять невидимых супостатов.

– Но-но, куда прешь? Его высокоблагородие отдыхать изволит! Осади назад!

Я не знал, что делать. Недоразумения с властями нужны мне менее всего, но и выдать мальчишку на верную смерть я не мог. Тем более на бандита и убийцу он совсем не походил. И я решил взять паузу и посмотреть, как дело пойдет дальше. Знаками я велел незваному гостю лечь на сиденье и набросил на него овечью шкуру, валявшуюся тут же.

Тем временем спор снаружи разгорался все жарче. Персы вопили что-то по-своему, Ганцзалин отвечал им по-русски. Конечно, начнись драка, слуга мой один отколотил бы обоих. Но такую роскошь мы себе позволить не могли, так что держался он со всем доступным хладнокровием. Вот, к слову сказать, у нас почему-то полагают, что азиаты невозмутимы. Тяжелое заблуждение, друзья мои. Если человек не показывает своих чувств, это не значит, что у него их нет. Внутри он может кипеть, и если вы перейдете границу, вся его ярость выплеснется на вас мгновенно и с самыми печальными последствиями.

Вопрос, однако, был не в Ганцзалине, а в том, насколько хватит хладнокровия у феррашей и не решат ли они пустить в ход оружие. В этом я уверен не был и решил все-таки явить миру свой солнцеликий образ.

Скроив физиономию насколько возможно важную и суровую, я выглянул в окошко.

– В чем дело, господа? – строго спросил я по-русски.

Мой мундир, значительный вид и общий гипноз, который производит на персов любая иностранная физиономия, смутили стражников. Унтер неуверенно залопотал что-то по-своему, но я не собирался входить в его положение.

– Будьте любезны освободить дорогу – сказал я ему – на этот раз по-английски.

Слияние в одном человеке сразу двух великих держав привело стражников в трепет. Унтер молча застыл вместе с лошадью, не зная, что предпринять. Нижний чин еще пытался заглянуть в окошко с другой стороны, но тут на его пути встал верный Ганцзалин. Он так ловко управлял своим мулом, что все время путался под ногами у полицейского. Тот попробовал объясниться с ним на пальцах, тыкал рукой в сторону тахтаравана, но Ганцзалин упорно его не понимал. Знание, разумеется, сила, но от незнания иной раз пользы гораздо больше.

Думаю, ферраши ретировались бы, несолоно хлебавши, но все дело испортил караван-баши. Глупый туземец, видя, что мы не можем объясниться по-персидски, решил нам помочь. Подъехав, он объявил, что господин, то есть я, говорит по-тюркски. Унтер ужасно обрадовался и тут же перешел на тюркский. Метнув на глупого погонщика грозный взгляд, я вынужден был вступить в беседу.

Унтер заявил, что они гонятся за опасным государственным преступником, дела которого способны затмить собою солнце в ясный день.

– А при чем же тут я? – голос мой звучал весьма высокомерно.

Унтер отвечал, что злонамеренный и подобный гадюке злоумышленник мог незаметно для моего орлиного глаза проникнуть в мои благоуханные покои. Если его не обнаружить вовремя, он вполне способен покуситься на мою благословенную и охраняемую Аллахом жизнь.

– В моих благоуханных покоях нет никого, кроме меня, – отвечал я сурово. – Более того, ни один злоумышленник не мог в них проникнуть, пока я здесь.

Унтер, однако, сказал, что все-таки вынужден будет по долгу службы провести осмотр моего тахтаравана. Выражался он теперь куда менее цветисто, и я понял, что ситуация осложнилась. В глазах у его помощника-тролля зажглись злобные огни. Как уже говорилось, нам ничего не стоило избавиться от обоих феррашей, но сделать это на глазах у целой толпы дервишей и черводаров было совершенно невозможно. Однако и отдавать мальчишку этим дуракам я был не намерен.

– Послушайте – сказал я, стараясь, чтобы голос мой звучал как можно более внушительно, – я – ротмистр русской гвардии. Это звание соответствует вашему генералу (я не слишком-то и приукрасил, как выяснилось позже, от русского ротмистра до персидского генерала часто один шаг). Я здесь для исполнения чрезвычайно важной государственной миссии. Я не имею права показывать вам, что я везу в своем экипаже. Но могу заверить, что ничего запрещенного тут нет.

Мой решительный тон произвел впечатление на стражников. Они отъехали в сторону, посовещались, потом унтер подъехал уже один. Он сказал, что не смеет беспокоить высокого гостя. Однако будет сопровождать меня до следующего города, где решение примет вышестоящее начальство.

– Прекрасно, – сказал я не моргнув глазом и нырнул обратно в свой тахтараван.

Черт бы вас всех побрал! Только вышестоящего начальства нам недоставало…