Истории обыкновенного безумия

Воцарилась полная тишина. Единственный подарок был отвергнут. Но вскоре они взяли себя в руки и вновь принялись нести ахинею.

Я умолк. Я и вправду гордился своим маленьким ларчиком. Я искал подарок часами. Я едва не сошел с ума. Потом я увидел его на полке, в полном одиночестве. Потрогал снаружи, перевернул вверх дном, потом заглянул внутрь. Цена была немалая, но я платил за тонкую, безупречную работу. Дерево. Маленькие петельки. Все прочее. Одновременно мне был нужен пульверизатор с ядом от муравьев. В глубине магазина я отыскал «Черный флаг». Муравьи соорудили под моей входной дверью гнездо. Я понес покупки к прилавку. Там была девчушка, я выложил товар перед ней. Я показал на гробик.

– Знаете, что это такое?

– Что?

– Это гроб!

Я открыл его и показал ей.

– От этих муравьев я скоро рехнусь. Знаете, что я намерен сделать?

– Что?

– Я намерен убить всех муравьев, положить их в этот гроб и похоронить!

Она рассмеялась:

– Вы скрасили мне весь день!

Молодым нынче палец в рот не клади; их поколению нет равных. Я расплатился и вышел из магазина…

Но там, на свадьбе, никто не смеялся. Их осчастливила бы перевязанная красной ленточкой скороварка. Да и то вряд ли.

В конце концов самым доброжелательным из всех оказался богатей Харви. Может быть, потому, что доброжелательность была ему по карману? Потом мне вспомнилось кое-что из моих публичных чтений, кое-что из древних китайцев:

«Кем бы ты хотел стать, богачом или художником?»

«Богачом, потому что художник, похоже, вечно сидит на крылечке у богача».

Я приложился к бутылке, и мне стало на все наплевать. Так или иначе, все как-то незаметно кончилось. Я очутился на заднем сиденье моей машины, Холлис вновь была за рулем, Роева борода опять развевалась и лезла мне прямо в лицо. Я приложился к бутылке.

– Слушайте, вы что, выбросили мою шкатулочку? Вы же знаете, я люблю вас обоих! Зачем вы вы бросили мой гробик?

– Смотри, Буковски! Вот он, твой гробик!

Рой поднес его ко мне поближе, показал его мне.

– Ага, чудненько!

– Хочешь забрать его назад?

– Нет! Нет! Это мой подарок вам! Единственный ваш подарок! Храните его! Прошу вас!

– Хорошо.

Остаток пути мы проделали в полном молчании. Я жил в выходившем на улицу дворе, неподалеку от Голливуда (естественно). Стоянка была тесная. Им с трудом удалось найти место примерно в полуквартале от моего дома. Они поставили машину, отдали мне ключи. Потом я увидел, как они переходят улицу, направляясь к своей машине. Я посмотрел на них, повернулся, чтобы пойти в сторону дома, и, все еще глядя на них и сжимая в руке бутылку с остатками взятого у Харви виски, я зацепился башмаком о брючный отворот и упал. Когда я падал на спину, инстинкт подсказал мне, что первым делом надо спасать остатки чудесного виски, не дать бутылке разбиться о бетон (мамаша с ребенком), и, падая, я попытался удариться плечами, подняв повыше голову и бутылку. Бутылку я спас, но грохнулся затылком о тротуар – ШМЯК!

Они оба стояли и смотрели, как я падаю.

Я был оглушен почти до потери сознания и все-таки сумел крикнуть им через улицу:

– Рой! Холлис! Проводите меня до дома, прошу вас, я сильно ушибся!

Они постояли немного, глядя на меня. Потом они сели в машину, завели мотор, откинулись на спинку сиденья и преспокойненько тронулись в путь.

Со мной рассчитались сполна, но за что? За гробик? Что бы это ни было – вождение моей машины, я сам в роли шута и (или) шафера, – к дальнейшему употреблению я был не годен. Род человеческий я всегда считал омерзительным. Но что делало его особенно мерзким – так это болезнь внутрисемейных уз, в том числе и брак, подмена силы и взаимопомощи, болезнь, которой, точно кожной язве или проказе, подвержены все: сначала ближайший сосед, потом ближайший квартал, район, город, округ, штат, вся страна… каждый в своей ячейке хватается за жопу ближнего, пытаясь выжить в атмосфере животного страха и тупости.

Да, свое я получил сполна, я понял это, когда они бросили меня там, не вняли моей мольбе.

Еще пять минут, подумал я. Если никто не помешает мне полежать здесь еще пять минут, я встану и доберусь до дома, я попаду домой. Я оказался самым последним изгоем. Билли Кид в подметки мне не годился. Еще пять минут. Дайте мне только добраться до моей пещеры. Если они еще хоть раз позовут меня на свое торжество, я сообщу им, куда его стоит засунуть. Пять минут. Это все, что мне нужно.

Мимо шли две женщины. Они обернулись и посмотрели на меня.

– Ой, смотри. Что с ним?

– Он пьян.

– А может, болен?

– Да нет, смотри, как он вцепился в бутылку. Точно это ребенок.

А, черт! Я принялся на них орать:

– Я ВАМ МОЧАЛКИ-ТО ОТСОСУ! НАСУХО ОТСОСУ ОБЕ ВАШИ МОЧАЛКИ, ПИЗДЕНКИ СТАРЫЕ!

Обе вбежали в многоэтажный стеклянный дом. Скрылись за стеклянной дверью. А я лежал на улице, не в силах подняться, – лучший шафер на чьей-то свадьбе. Мне надо было лишь добраться до дома – одолеть тридцать ярдов, так же мало, как три миллиона световых лет. Тридцать ярдов до арендованной парадной двери. Еще две минуты, и я сумел бы встать. Каждая новая попытка подняться придавала мне силы. Любому старому пьянчуге это всегда удается, надо лишь дать ему время. Одна минута. Еще одна минута. Я вполне мог бы встать.

И тут появились они. Частица бессмысленной мировой семейной структуры. Безумцы, едва ли задающие себе вопрос о том, что именно заставляет их поступать так, как они поступают. Подъехав, они оставили гореть свой удвоенной яркости красный свет. Они вышли из машины. У одного был карманный фонарик.

– Буковски, – сказал тот, с фонариком, – похоже, ты вечно напрашиваешься на неприятности, а?

Он откуда-то знал мою фамилию, я ему уже попадался.

– Послушайте, – сказал я, – я просто споткнулся. Ударился головой. Я никогда не теряю рассудка и способности связно мыслить. Я не опасен. Может, проводите меня домой, ребята? Это в тридцати ярдах отсюда. Дайте мне только рухнуть в кровать и проспаться. Право же, вам не кажется, что это был бы поистине благородный поступок?

– Сэр, две дамы сообщили, что вы пытались их изнасиловать.

– Господа, я никогда не сделал бы попытки изнасиловать одновременно двух дам.

Один полицейский все время светил мне в лицо своим идиотским фонариком. Это вселяло в него колоссальное чувство превосходства.

– Всего тридцать ярдов до Свободы. Ну как вы не поймете!

– Ты самый уморительный клоун в городе, Буковски. Только найди себе оправдание посерьезней.

– Ну что ж, давайте подумаем… То, что лежит перед вами, развалившись на мостовой, является конечным продуктом свадьбы, дзэнской свадьбы.

– Ты хочешь сказать, что нашлась женщина, которая и вправду пыталась выйти за тебя замуж?

– Да не за меня, засранец…

Полицейский с фонариком нагнулся и врезал мне фонариком по носу.

– Мы требуем уважения к представителям закона.

– Извините. Я на минутку забылся.

Кровь стекала по шее и капала на рубашку. Я очень устал – от всего на свете.

– Буковски, – спросил тот, который только что употребил фонарик, – почему ты все время напрашиваешься на неприятности?

– Забудьте весь этот бред, – сказал я. – Везите меня в тюрьму.

Они защелкнули наручники и швырнули меня на заднее сиденье. Все та же грустная старая история.

Ехали они медленно, болтая о всевозможных лишенных смысла вещах – к примеру, о том, как бы расширить веранду или бассейн или о дополнительной комнате в глубине дома для бабушки. А потом дело дошло до спорта – они ведь были настоящими мужчинами, – у «Доджеров» оставались шансы, даже при том, что на первое место претендовали еще две или три команды. Все та же семейственность: если выигрывали «Доджеры», выигрывали и они. Если человек совершал посадку на Луну, совершали посадку на Луну и они. Но стоит умирающему с голоду попросить у них монетку – ага, нет документов, уебывай, недоносок. То есть это когда они в штатском. Еще ни один умирающий с голоду никогда не просил монетку у полицейского. Наша репутация безупречна.

Потом меня запустили в обычную мясорубку. После того, как я был в тридцати ярдах от дома. После того, как я был единственным живым человеком в доме, где собралось пятьдесят девять гостей.

И вот я вновь очутился в этой особой длинной очереди из людей, в чем-нибудь да виновных. Те, кто был помоложе, знать не знали, что их ждет. Они впутались в темное дело, называемое КОНСТИТУЦИЕЙ и их основными ПРАВАМИ. Молодые полицейские, как в городской каталажке для пьяных, так и в окружной, проходили обучение на алкашах. Они должны были демонстрировать свои успехи. Пока я смотрел, они посадили одного малого в лифт и принялись возить его вверх и вниз, вверх и вниз, а когда он оттуда выбрался, уже едва ли можно было понять, кто он такой, да и кем он был прежде, – чернокожим, что-то орущим о правах человека. Потом они принялись за белого, крикнувшего что-то о КОНСТИТУЦИОННЫХ ПРАВАХ; на него набросились четверо или пятеро, они так крепко его отделали, что он был не в силах ходить, и, когда его приволокли назад, то попросту прислонили к стене, он стоял, а его трясло, все тело было исполосовано багровыми рубцами, он стоял и дрожал крупной дрожью.

Меня снова сфотографировали, уже в который раз. В который раз сняли отпечатки пальцев.

Меня отвели в камеру для пьянчуг, открыли мне дверь. После чего еще нужно было найти местечко на полу, среди ста пятидесяти человек. Одна параша на всех. Всюду блевотина и моча. Я отыскал себе место среди собратьев. Я был Чарльзом Буковски, фигурировавшим в литературных архивах Калифорнийского университета в Санта-Барбаре. Кое-кто там считал меня гением. Я растянулся на досках. Услышал молодой голос. Голос мальчишки.

– Мистер, за четверть доллара могу у вас отсосать!

Полицейские обязаны были отбирать всю мелочь, все купюры, документы, ключи, ножи и так далее, плюс сигареты, после чего вы получали квитанцию. Которую либо теряли, либо продавали, либо у вас ее попросту крали. Но в камере все равно водились деньги и сигареты.

– Извини, паренек, – сказал я ему, – у меня выгребли все до последнего цента.

Четыре часа спустя я ухитрился уснуть.

Там.

Лучший шафер на дзэнской свадьбе. Причем готов биться об заклад, что в ту ночь жених и невеста даже не поеблись. А вот кое-кому это удалось.