Путешествие в Индию

Когда настало время прощаться, миссис Мур, подчиняясь какому-то внезапному импульсу, обратилась к миссис Бхаттачарья, чье лицо очень ей понравилось.

– Вы не будете возражать, если мы нанесем вам визит?

– Когда? – спросила миссис Бхаттачарья, очаровательно склонив голову.

– Когда вам будет удобно.

– Нам будет удобно в любой день.

– Например, четверг…

– Да, конечно, в четверг.

– Мы с радостью приедем к вам, это будет для нас большим удовольствием. В какое время это лучше сделать?

– В любое время.

– Скажите нам, когда это предпочтительно для вас. Мы никогда прежде не бывали в вашей стране и не знаем ваших правил. Мы не знаем, когда вы принимаете гостей, – сказала мисс Квестед.

Оказалось, что этого не знала и миссис Бхаттачарья. Жестом она дала понять, что она поняла: что в любой из следующих четвергов к ней могут приехать английские леди, и она весь день будет ждать их дома. Ей все нравилось, и ничто не могло ее удивить.

– Сегодня мы уезжаем в Калькутту, – вдруг произнесла она.

– В самом деле? – заинтересованно спросила Адела, не сразу поняв, что следует из этой ремарки. Потом она поняла и воскликнула: – Да, но, значит, мы не застанем вас дома.

Миссис Бхаттачарья не стала спорить, но тут в разговор вмешался стоявший поодаль муж.

– Нет, нет, приезжайте к нам в четверг.

– Но вы же в это время будете в Калькутте.

– Нет-нет. – Он что-то быстро сказал жене по-бенгальски. – Мы будем ждать вас в четверг.

– В четверг… – эхом отозвалась его жена.

– Нет, вы не должны из-за нас откладывать свои дела, – энергично запротестовала миссис Мур.

– Нам не придется откладывать дела, не такие мы люди, – шутливо ответил мужчина и рассмеялся.

– Мне кажется, что это неправда. Прошу вас, не жертвуйте ради нас своими делами, меня это очень сильно расстроит.

Все снова рассмеялись, но беззлобно и весело. Последовала бурная и довольно путаная дискуссия, во время которой миссис Тертон, загадочно улыбаясь самой себе, покинула общество. Дело кончилось тем, что визит было решено назначить на утро четверга, с тем чтобы как можно меньше расстроить планы семейства Бхаттачарья. Договорились, что мистер Бхаттачарья пришлет за гостьями экипаж и слуг. Знает ли он, где они живут? Конечно, знает – он знает все, смеясь, ответил он. Англичанки покидали общество, сопровождаемые улыбками и комплиментами, а три индийские дамы, не принимавшие участия в беседе и прятавшиеся в домике, выпорхнули оттуда, словно пестрые птички, и поспешили сказать свое «салам».

В это время коллектор занимался мужчинами, исполняя свою часть повинности. Он сделал несколько приятных замечаний и рассказал пару анекдотов, чем снискал бурные аплодисменты, но Тертон знал подноготную почти каждого из своих гостей и поэтому вел себя несколько отчужденно. Все они имели на совести грешки – если не мошенничество, то злоупотребление гашишем, побочные связи, а то и кое-что похуже, и даже лучшим из них было от него что-нибудь нужно. Он тем не менее был уверен, что от этого приема пользы больше, чем вреда, – в противном случае он не стал бы его устраивать, но иллюзий он не питал и поэтому в подходящий момент перешел на английскую сторону лужайки. Среди индийцев он оставил по себе самые разнообразные впечатления. Многие гости, в особенности незнатные и менее англизированные, были ему от всего сердца благодарны. Это всегда очень ценно – быть принятым английским чиновником столь высокого ранга, и гости были готовы простить ему все – и долгое ожидание, и краткость и бессодержательность встречи – в семь часов гостям показали на дверь. Благодарность других гостей была более осмысленной. Наваб Бахадур, вполне равнодушный к себе и тому особому отношению, какое ему выказывали, был благодарен за самый факт любезного приглашения. Однако некоторые другие, такие как Махмуд Али, проявили больше цинизма; они были твердо убеждены в том, что Тертона заставило устроить прием его вышестоящее начальство и он в связи с этим все время приема едва сдерживал клокотавшую в его душе ярость, и это мнение заразило и тех из гостей, которые склонялись к более здравым суждениям. Впрочем, даже Махмуд Али был рад, что посетил это мероприятие. Святилища чаруют, особенно если их редко открывают взгляду профанов, а Махмуду Али понравился ритуал проведения встречи, и он впоследствии часто изображал его – в довольно карикатурном виде – при встречах с друзьями.

Вторым английским чиновником, блиставшим на приеме после Тертона, был мистер Филдинг, ректор маленького государственного колледжа. С округом он был знаком мало, еще меньше с его обитателями, и поэтому был настроен не столь цинично. Атлетически сложенный красавец, живой и подвижный, он проявлял редкую общительность и делал массу ошибок, но родители его учеников покрывали его, потому что любили. Когда накрыли стол, он не стал присоединяться к английской партии, но принялся вместе с индийцами обжигать рот острым, приправленным пряностями горошком. Он говорил со всеми и ел все подряд. Среди всей этой чуждой ему публики он узнал, что две дамы, только что прибывшие из Англии, имели большой успех, а их вежливо выраженное желание нанести визит миссис Бхаттачарья понравилось не только ей, но и всем индийцам, узнавшим об этом. Это желание понравилось и мистеру Филдингу. Он был едва знаком с этими леди, но тем не менее решил сказать им, какое удовольствие они ему доставили своим дружелюбием.

Он обнаружил младшую из них в одиночестве. Сквозь щель в живой изгороди из кактусов она смотрела на далекие Марабарские холмы. Во время заката казалось, что холмы эти медленно подкрадываются ближе; они бы вплотную приблизились к городу, если бы закат продолжался дольше, но заход солнца в тропиках скоротечен. Мистер Филдинг выразил свое восхищение, и мисс Квестед принялась так горячо его благодарить, что он пригласил ее и ее спутницу к себе на чай.

– Я с радостью приму ваше приглашение, как и миссис Мур, я в этом уверена.

– Я, знаете ли, живу как отшельник.

– Мне кажется, что в этих местах самое лучшее – быть отшельником.

– У меня много работы, и поэтому я редко бываю в Клубе.

– Знаю, знаю, а вот мы, наоборот, никак не можем отсюда вырваться. Я завидую вам – вы все время вращаетесь среди индийцев.

– Вы не хотели бы познакомиться с некоторыми из них?

– Да, я очень, очень хочу этого. Сегодняшний вечер так меня разозлил и расстроил, что я не могу это выразить. Мне кажется, мои соотечественники просто сошли с ума. Это же надо – пригласить гостей и не уметь их подобающим образом принять! Единственные, кто выказал элементарную вежливость, – это мистер Тертон, ну и вы, и, может быть, мистер Макбрайд. За остальных мне просто стыдно… А обстановка становится все хуже и хуже.

И это действительно было так. Англичане были исполнены лучших намерений, но играть роль гостеприимных хозяев им мешали их женщины, требовавшие чая и внимания к себе и собакам. Когда же дело дошло до тенниса, барьер стал и вовсе непроницаемым. Намерение устроить состязание между Востоком и Западом было забыто, и на лужайке играли обычные Клубные пары. Филдинг был возмущен, но ничего не сказал девушке, сочтя ее недовольство слишком абстрактным. Не хочет ли она познакомиться с индийской музыкой, поинтересовался он; в колледже есть один преподаватель, он чудесно поет.

– О, именно это мы и хотели бы услышать. Скажите, вы знаете доктора Азиза?

– Я много о нем знаю, но лично с ним не знаком. Вы хотите, чтобы я пригласил и его?

– Миссис Мур говорит, что он очень симпатичный.

– Отлично, мисс Квестед. Четверг вас устроит?

– Да, конечно. В четверг утром мы еще поедем в гости к той индийской леди. Видно, все хорошее случается по четвергам.

– Я не буду просить городского судью подвезти вас – я знаю, что днем он будет занят.

– Да, Ронни очень много работает, – ответила Адела, не отрывая взгляда от холмов. Какими красивыми они вдруг стали! Как жаль, что она не может к ним прикоснуться. Перед ее глазами вдруг явственно встала картина ее будущей супружеской жизни. Каждый вечер они, как сегодня, будут проводить в Клубе, а потом возвращаться домой. Они будут видеться с Лесли и Каллендарами, Тертонами и Бертонами, приглашать их к себе и принимать их приглашения, а настоящая Индия, настоящая ее жизнь будет проходить мимо них. Цвета Индии останутся – пышное зрелище птиц ранним утром, смуглые тела, белые тюрбаны, идолы, выкрашенные алой и синей краской – это движение вечно и неостановимо, как гомон базара и плеск купальщиков в прудах. Она будет созерцать все это, неловко сидя на сиденье двухколесного экипажа. Но сила, которая движет всей этой пестротой, всей этой неугомонной деятельностью, останется скрытой от ее глаз, скрытой еще больше, чем теперь. Она будет видеть только фасад Индии, но не проникнет в ее дух; ей казалось, что миссис Мур удалось краешком глаза заглянуть в него.

Примерно так и прошел этот вечер. Через несколько минут они покинули Клуб в двухколесном экипаже; приехав домой, переоделись. На ужин пришли мисс Дерек и Макбрайды. Меню было традиционным: суп-жюльен с мелким консервированным горошком, домашний (якобы) хлеб, костлявая рыба, похожая на камбалу, еще консервированный горошек с отбивными котлетами, бисквиты, жареные сардины – истинное меню англоиндийцев. Некоторые блюда прибавлялись, некоторые выпадали в зависимости от ранга и положения на социальной лестнице, гороха могло быть больше или меньше, сардины и вино могли быть от разных фирм, но традиция оставалась неизменной: это была пища изгнанников, приготовленная слугами, для которых эта еда была чуждой и незнакомой. Адела много думала о молодых мужчинах и женщинах, которые прибывали сюда набитыми пароходами из Англии и по приезде оказывались один на один с такой же едой и теми же идеями. Они становились объектами сплетен и насмешек, впрочем, совершенно беззлобных, до тех пор пока не заслуживали доверия, не становились своими и не принимались судачить о других. «Я никогда не стану такой», – говорила она себе, но это был всего лишь голос ее молодости. Пусть так, но все равно, она твердо знала, что выступит против негласных и заскорузлых мнений, а для этого ей были нужны надежные союзники. Она должна собрать в Чандрапуре нескольких единомышленников, а потому очень радовалась знакомству с мистером Филдингом и индийской леди с непроизносимой фамилией. Это, во всяком случае, будет ядро; а через пару-тройку дней ей станет понятна ситуация.

Мисс Дерек состояла в свите одной магарани в каком-то самостоятельном княжестве. Она была весела, общительна и развеселила всех своим рассказом о том, как уехала в отпуск. Она взяла его, потому что решила, что заслужила отдых, а не потому, что ее отпустила магарани. Теперь она, кроме того, решила воспользоваться автомобилем магараджи. Сейчас машина находилась в Дели, куда магараджа уехал на заседание совета княжеств, и мисс Дерек задумала красивую схему похищения автомобиля на промежуточной станции, когда его повезут поездом назад. Мисс Дерек потешалась и по поводу только что окончившегося вечера – собственно, весь полуостров и все, что на нем творилось, она считала чем-то вроде оперетты.

– Если не смотреть на все это с юмором, то здесь с ума сойдешь от тоски, – сказала в заключение рассказа мисс Дерек.

Миссис Макбрайд – это она была бывшей медсестрой – не переставала восклицать: «Как это здорово, Нэнси! О, Нэнси, это просто убийственно! Как бы мне хотелось научиться смотреть на жизнь так же, как ты!» Мистер Макбрайд говорил мало, и это только усиливало впечатление о нем.

Когда гости ушли, а мисс Квестед отправилась спать, между матерью и сыном состоялся еще один разговор. Сыну были нужны совет и поддержка, хотя он и не желал излишнего вмешательства матери.

– Адела много общается с тобой? – заговорил он. – Я так занят на работе, что не могу, как я надеялся, уделять ей больше внимания. Но я также надеюсь, что она не чувствует никакого неудобства.

– Мы с Аделой почти все время говорим об Индии. Но уж если ты, мой дорогой, сам об этом заговорил, то могу сказать, что ты и в самом деле мог бы проводить с Аделой больше времени.

– Да, возможно, но люди начнут сплетничать.

– Ну, знаешь, людям время от времени просто необходимо о чем-нибудь посплетничать! Позволь им посудачить в свое удовольствие.

– Люди здесь довольно своеобразны, они совсем не такие, как дома, – здесь ты всегда будто на освещенной сцене, как говорит бурра-сагиб. Вот маленький пустяковый пример: когда Адела пошла к другому краю сада, а за ней потянулся Филдинг, я заметил, что миссис Каллендар сразу обратила на это внимание. Они всегда следят за человеком, пока не удостоверятся, что он той же породы, что и они.

– Не думаю, что Адела когда-нибудь станет той же породы, она для этого слишком своеобычна.

– Я знаю, и это просто замечательное качество, – задумчиво произнес Ронни. Миссис Мур тем не менее сочла слова сына абсурдом. Привыкшая в Лондоне к уважению частной жизни, она не могла понять, почему в Индии – этой полной загадок и тайн стране – ее нет, и, следовательно, очень сильны условности. – Надеюсь, она ничего не затаила, – снова заговорил Ронни.

– Спроси, спроси об этом у нее самой, мой дорогой мальчик.

– Наверное, она слышала всякие россказни о жаре, но, разумеется, в апреле я всегда буду вывозить ее на холмы. Я не из тех, кто поджаривает жену на равнине.

– Я думаю, что дело вовсе не в погоде.

– В Индии всегда все дело в погоде, милая мама. Погода – это альфа и омега всего, что здесь делается.

– Да, я слышала, как то же самое говорил мистер Макбрайд, но мне думается, что Аделе гораздо больше действуют на нервы англоиндийцы. Видишь ли, ей кажется, что они недостаточно хорошо относятся к коренным индийцам.

– Ты забыла, о чем я тебе уже говорил? – раздраженно воскликнул, забыв о манерах, Ронни. – Я очень хорошо это понял за прошедшую неделю. Как же любят женщины переживать из-за несущественных пустяков.

От удивления миссис Мур забыла об Аделе.

– Из-за несущественных пустяков, говоришь? Позволь узнать, что ты имеешь в виду.

– Мы находимся здесь не для того, чтобы благодушествовать и говорить индийцам приятные вещи.

– И что это значит?

– Это значит ровно то, что я сказал. Мы находимся здесь, чтобы творить правосудие и сохранять мир. Таковы мои чувства. Индия – это не светская гостиная.

– Ты говоришь как человек, возомнивший себя богом, – тихо произнесла миссис Мур; однако ее больше раздражала манера, а не чувства сына.

Стараясь взять себя в руки, Ронни сказал:

– В Индии любят богов.

– И англичане готовы занять их место.

– Во всех этих замечаниях нет никакого смысла. Мы здесь, и мы намерены остаться, и Индии придется с нами смириться – с богами или без таковых. Ну вот, смотри, – с чувством продолжил он, – что вы с Аделой хотите, чтобы я делал? Чтобы я пошел против моего класса, против людей, которых я уважаю и которыми восхищаюсь? Я должен утратить власть и влияние, каковыми я пользуюсь, для того, чтобы делать добро этой стране, только ради того, чтобы говорить приятные вещи? Никто из вас просто не понимает, что значит работать, иначе вы не говорили бы весь этот вздор. Я не люблю разговаривать в таком тоне, но иногда мне приходится. Вы с Аделой сентиментальны и этим отталкиваете. Я обратил внимание, как вы сегодня вели себя в Клубе – а ведь все это докучливое мероприятие коллектор устроил только для того, чтобы развлечь вас. Пойми, я нахожусь здесь, чтобы работать, чтобы силой удержать от развала эту несчастную, жалкую страну. Я не миссионер и не заезжий лейборист из парламента, я не чувствительный литератор, я всего лишь слуга государства. Ты сама хотела, чтобы я избрал эту профессию, и теперь я добросовестно делаю свое дело – так вышло. Мы не благодушествуем в Индии и не намерены здесь благодушествовать. Здесь у нас есть более важные дела.

Он говорил серьезно и искренне. Каждый день он тяжко трудился в суде, пытаясь решить, кто из двух жуликоватых клиентов был менее жуликоват, пытаясь бесстрашно вершить правосудие, защищая слабого от менее слабого, глупого от умного – и делать все это в атмосфере лжи и неуемной лести. Сегодня утром он вынес приговор железнодорожному клерку за то, что тот брал с паломников завышенную цену за билеты, а одному пуштуну – за попытку изнасилования. Ронни не ждал за это ни благодарности, ни признательности, не говоря уже о том, что и клерк, и пуштун имели право подать апелляцию, ловко подкупить свидетелей и смягчить или отменить приговор. Однако это был долг Ронни. Но, исполняя его, он рассчитывал на сочувствие и симпатию своего народа, и, если не считать приезжих, он получал сочувствие и признание сполна. И он действительно считал, что после работы не должен думать о развлечении индийцев, а имеет полное право поиграть в теннис с равными себе или просто вытянуть ноги в шезлонге.

Да, он говорил искренне, но миссис Мур казалось, что он мог бы делать это не с такой горячностью и не с таким смаком. Как откровенно говорил Ронни о теневых сторонах своего положения! Как он уговаривал мать в том, что находится в Индии не для того, чтобы делать туземцам приятное! Какое извращенное наслаждение получал он от своих слов! Она вспомнила его школьником. Покров юношеского гуманизма слетел с него бесследно, теперь он говорил как умный, но ожесточившийся мальчик. Возможно, его слова, произнесенные иным тоном, и произвели бы на нее должное впечатление, но, слыша самодовольство, сквозившее в его голосе, видя губы, ритмично двигавшиеся под вздернутым красным носом, она совершенно непонятно почему чувствовала, что это не окончательное и не самое верное суждение об Индии. Лишь один намек на сожаление – не наигранное сожаление, но истинное, идущее от сердца, – и Британская империя стала бы совсем иной.

– Я готова с тобой поспорить, и поспорить серьезно, – произнесла она, звякнув перстнями. – Англичане находятся здесь именно для того, чтобы благодушествовать.

– Мама, как ты пришла к такому выводу? – негромко и мягко спросил Ронни, испытывая неловкость и стыд за вспышку раздражения.

– Индия – это часть мира, а Бог послал нас в мир, чтобы мы были приятны друг другу. Бог… есть… любовь. – Она умолкла, видя, как не нравится сыну этот аргумент, но затем продолжила: – Бог послал нас на землю любить соседей и выказывать это. Бог вездесущ, он находится и здесь, в Индии, и видит, как мы следуем его заповедям.

Ронни угрюмо и с некоторым беспокойством смотрел на мать. Он знал о ее религиозности, но понимал, что усилившаяся тяга к ней говорила о пошатнувшемся здоровье. Он видел такую же религиозность у отчима незадолго до его смерти. «Она, несомненно, стареет, – подумал он, – и мне не следует раздражаться на ее слова».

– Стремление делать людям приятное угодно Богу… Искреннее, пусть даже и бессильное стремление это позволяет нам снискать Его благословение. Мне думается, что никто в этом не преуспел, но есть много видов неудачи. Нужна добрая воля, еще раз добрая воля, и еще раз добрая воля. Я, конечно, говорю избитые истины…

Он дождался конца ее речи и мягко, почти нежно произнес:

– Я очень хорошо это вижу и понимаю. Но мне надо заняться завтрашними делами, а тебе, наверное, пора отдохнуть.

– Да, да, я тоже так думаю, я тоже так думаю.

Они некоторое время не расходились, но дальнейший разговор потерял всякую связь с реальностью, ибо коснулся христианства. Ронни вполне одобрял религию во время исполнения национального гимна, но бывал очень недоволен, если религия делала попытки повлиять на его жизнь. В таких случаях он обычно произносил уважительным, но решительным тоном: «Не думаю, что нам стоит продолжать этот разговор, каждый человек понимает религию по-своему», – и каждый человек, слышавший это, обычно бормотал: «Нет, вы только послушайте!»

Миссис Мур чувствовала, что совершила ошибку, упомянув Бога, но чем старше она становилась, тем труднее было ей не говорить о Нем, а с тех пор как она ступила на индийскую землю, Он постоянно занимал ее помыслы, но, как ни странно, она не находила в Нем утешения. Она с бóльшим напряжением произносила теперь Его имя, ибо не знала более высокой силы, но никогда прежде не находила она Бога таким беспомощным. Над самой высокой аркой всегда можно возвести арку еще более высокую, за самым отдаленным эхом нависает тишина. Она пожалела, что не стала говорить о действительно важных сейчас вещах – об отношениях Ронни и Аделы. Состоится ли между ними помолвка и будет ли свадьба, или они так и останутся чужими друг другу людьми?