Улан Далай
Наталья Илишкина
Улан Далай: степная сага
© Илишкина Н. Ю., 2023
© ООО «Издательство АСТ», 2023
* * *«Улан Далай» – захватывающая семейная сага о бузавах, донских калмыках-казаках. Увлекательная энциклопедия жизни народа на сломе эпох, мостик от Михаила Шолохова к Гузель Яхиной.
Анна Матвеева
* * *Калмыцким предкам моих детей —
Владимира, Анны и Ланы —
посвящаю этот роман.
Пролог
Улан-далай, улан-далай, улан-далай… Состав пересчитывал стыки, скрежетал на поворотах – шар-шар, вздрагивал всем своим длинным телом на остановках – таш-баш.
За свои шестьдесят с лишним зим Баатр лишь однажды ездил на поезде. В 1918-м. От станции Куберле до Царицына. И на машине однажды. Перед последней войной. Чагдар тогда на хутор прикатил, чтобы показать, каким он важным человеком стал. Еле проехал по бездорожью. Машина была вся словно мукой обсыпана внутри и снаружи: ну пыль – такое дело, как летом в степи без нее? Баатр надел бешмет и шапку, зажмурил глаза и полез внутрь. Водитель Сумьян повернул рукой какую-то штучку, машина заурчала, задрожала, затряслась. Баатр хотел тут же выпрыгнуть, но довольное лицо сына, усевшегося рядом в торжественной позе, остановило от позорного бегства. Тряско, шумно, вонько. Зачем людям эти уродливые тесные железные кибитки, что пахнут как, должно быть, пахнет из нижнего мира? Машина рванула и подпрыгнула на кочке – Баатр головой ударился о боковое стекло, шапка слетела прямо в ноги, да еще и красной кисточкой вниз – дурной знак.
Улан-далай, улан-далай, улан-далай… Вот уже две недели в кромешной тьме и могильном холоде слушает Баатр перестук колес: хард-ярд, хард-ярд. Над верхними нарами – пара зарешеченных мутных оконец: оттуда виден мир. На верхних нарах – дети, больше двух десятков. Еле уместили. Наверху не так стыло. Взрослые – внизу, кроме соседки Алты: она накануне высылки родила, ее с младенцем наверх определили. Мужчины в их вагоне – только из его, Чолункина Баатра, семьи. Все трое сыновей тут – везение редкое. Старший Очир еще в первую войну охромел, а на второй контузило. У среднего Чагдара – чахотка, комиссовали как раз перед выселением. А младший Дордже – он только телом на земле. Куда бы ни шел, что бы ни делал, всё молитвы бормочет. Хорошо, что неразборчиво, а то давно бы загремел в Сибирь, хоть и психическую справку имеет. Сейчас спит, воткнувшись лицом в широкий воротник овчинного тулупа. У остальных женщин мужья или на фронте, или погибли, или с немцами бежали. В их вагоне семей предателей не оказалось. А все равно всех без разбора в Сибирь повезли, такое вышло указание от товарища Сталина.
В темноте кто-то тронул Баатра за рукав. Невестка, Булгун.
– Отец, Роза… всё… – прошептала Булгун и всхлипнула.
Для бездетной Булгун младшая дочь Чагдара, луноликая девочка, так похожая на свою покойную мать, была большим утешением. Булгун надеялась, что Чагдар отдаст малышку им с Очиром на воспитание. Но девочка простыла еще до выселения, а неделя в холодной теплушке ее добила. Кашляла, кашляла… Как она кашляла!
– Пришло ее время. Пусть она переродится в прекрасной стране, – пробормотал Баатр.
– Деверю вы сами скажите, – попросила невестка.
– Не буду будить. Пусть пока думает, что девочка еще с нами.
– Я ее в угол положу, туда, где остальные.
– Нет, в руках пока подержи. Вдруг ты ошиблась? Подержи…
В темноте послышались шуршание, всхлипы, вздохи.
Баатр сжал в зубах старую трубку. Закурить бы, да табак на исходе, и Чагдара пощадить надо. Проснется и засвистит-закашляется. Пусть спит. Пусть пока не знает, что меньшая дочка ушла. Может, еще и не ушла. Будет остановка, если засветло, когда дверь откроют, зеркальце к губам надо поднести, тогда понятно станет. Зеркальце у невестки есть. Но даже если Роза умерла, тело солдатам не отдавать. Пусть Дордже ритуалы сначала исполнит. А то выкинут девочку в снег без обрядов, серым на поживу.
Пока ехали вдоль Волги – умерших складывали в первом вагоне. После Сызрани Баатр отошел подальше от всех на санитарной остановке – срамота же рядом с женщинами в снег садиться «след смотреть». Конвойные дверь в первом вагоне распахнули, а оттуда полуголые окоченевшие тела выпадать стали, прямо им на голову. Мат-перемат – солдаты совсем не боятся, что накличут беду на себя и своих близких. Запихнули умерших кое-как обратно, а сверху еще положили.
А когда проехали Златоуст, в сумерках выгрузили трупы из вагона под насыпь. Не успели отъехать, а рядом уже вой раздался – вожак скликал стаю. Впервые за неделю Баатру захотелось, чтобы дверь вагона скорее заперли. Гора тел огромным муравейником высилась среди сугробов. А кругом огромные мохнатые деревья – тайга называется. Баатр столько деревьев никогда не видел. Хорошо, что стемнело быстро. Страшно в открытые глаза покойникам смотреть. А закрыть им глаза не всегда успевали. В вагоне Баатра старик Чованов вечером жив еще был, сидел у печки-буржуйки, грелся. Только руки протянул – вагон дернулся, он печку так и обнял, да еще и лицом к железу прилип. Намазали курдючным салом, всю ночь стонал, к утру затих. Двери в Златоусте распахнули, а у Чованова на ожогах и на бровях иней, а глаза такие круглые, каких у калмыков при жизни сроду не бывает.
Много страшного пережил Баатр в своей жизни, но такое… Весь народ от мала до велика от родной земли оторвали и на погибель в холодную Сибирь отправили. Это не власть сделала, нет. Товарищ Сталин мог бы его старшего сына Очира в Сибирь отправить – он в белой армии воевал, да. Мог бы младшего Дордже выслать – на ламу учился, да. И среднего сына товарищ Сталин мог наказать – сбился красноконник с пути, женился на девушке белой кости. Но зачем товарищу Сталину высылать верных ему людей – ведь вся хуторская головка в соседнем вагоне едет. И главный энкавэдэшник из района с русской женой там же. А у него два ордена Красного Знамени, а нога всего одна – вторую за Сталинград отдал. Нет, товарищ Сталин такого не мог сделать. Это воля рассерженных богов.
Задумался Баатр. Запрыгали мысли. Чем народ прогневал бурханов? Дордже, его последыш, говорит, что великий Будда не велел убивать живых тварей и есть наказывал только траву. А как калмыку без мяса? Калмык траву не ест. Еще говорил Дордже, что Будда военных не одобряет. А донские калмыки сколько веков воевали за русских царей!
Баатр протянул руку за спину, пощупал домбру. Когда выселяли, он закутал ее в белую кошму – шырдык, как новорожденного младенца заворачивают перед зимней дорогой. Больше ничего не взял с собой в Сибирь. Домбру распеленали, чтобы закутать в кошму Розу. Но не спасла девочку намоленная кошма. Вышла малышка из берегов жизни. Да переродится она в чистой земле!
С последней выгрузки трупов еще двоим ребятишкам глаза закрыли. Сложили их в углу, где щель в полу большая и лед иголками нарос на досках – живым там не высидеть. Заслонили мертвые дети колючий холод от живых. Прочитал Дордже над ними молитву. Нет у него сана, но где теперь найдешь ученого монаха? Всех монахов и настоятелей давно отправили куда-то на Урал.
Наверху места освободились – располневшую Сокки туда подняли. Рожать ей скоро. Чье дитя – непонятно. Говорит: «Бурханы послали». Куда стыд девала! Яхэ-яхэ-яхэ! Лишь бы не от родственника по кости – навлечет беду на весь род. Пусть лучше от проходящего солдата беленький балдыр родится. Дотянула бы только Сокки до высадки. Не следует мужчинам и детям при родах быть. Конвойный вчера сказал: скоро выгрузка. Солдаты тоже измотались: две недели не мылись, завшивели, чешутся. Бьют шапки о сугробы, вгоняя в снег свою злость, и яростно скребут отросшие бороды.
Проклятые паразиты, никакой мороз их не берет. Чувствует Баатр, как привольно бегают насекомые по телу. Пусть вознесшиеся дети переродятся в прекрасной теплой Бумбе, где ни вшей нет, ни блох, ни клопов, ни комаров, ни мух. Лишь бы души их уже накопили достаточно заслуг, чтобы бурханы позволили им блаженствовать в Бумбе.
Хард-ярд – заскрежетали тормоза, таш-баш – загремели вагоны. Остановка. В темноте заворочались люди. Дети наверху завозились. Уже не гомонят, как раньше, силы кончились. Старший внук Вова оказался у окошка, рассказывал вслух всему вагону про поле подбитых самолетов в Сталинграде, про горящие на высоких трубах большие огни в Саратове, про огромный мост через замерзшую Волгу в Сызрани… Но чем дальше ехали, тем меньше открывал Вова рот. Все больше писал что-то в тетрадку. Он к словам способный. По-русски шпарит – от зубов отлетает.
– Володя, как станция называется? – услышал Баатр голос сына. Проснулся Чагдар. Надо про Розу шепнуть.
– Барнаул, – отозвался сверху ломающийся голос подростка.
– Выходит, нас на Алтай привезли, – заключил Чагдар.
Поезд пополз совсем медленно. Тащат их на запасные пути. Всегда так. Или ночью остановка, или на запасные отправляют. До Алтая добрались, значит. В сказании есть про Алтай. У подножия тысячезубого Алтая на востоке Бумбы лежат земли богатыря Джангра.
– Горы видно? – спросил Баатр внука.
– Не видно, дедушка.
Значит – не Алтай. Ошибся Чагдар. Надо про Розу сказать.
– Сынок, твоя младшая…
Чагдар подскочил, ударился головой о нары. Заскрипел зубами. Сполз по стенке.
– Невестка наша пока держит ее на руках. Не будем отдавать. Может, скоро доедем.
Заскрежетал засов. Шыр-р-р – отъехала в сторону дверь. Внутрь хлынул свет зимнего восхода. Баатр зажмурился. Но и при закрытых глазах слепило.
– Двое с ведрами – на выход! – с петушиным задором выкрикнул молодой голос.
Обычно за горячей водой и баландой на станциях ходили Очир и Чагдар. Но Чагдара надо сейчас поберечь – не в себе он, нельзя посылать. Проморгался Баатр, отер глаза, приказал меньшому:
– Дордже, ты сегодня пойдешь с Очиром.
Только что очнувшийся от сна Дордже посмотрел на отца – что случилось? Понял, кивнул. Из-под нар выполз Очир. Взглянул на отца, на Чагдара, на распухшее от слез лицо жены. На куль из белой кошмы в ее руках. Молча взял составленные одно в другое ведра.
– Пошли! – сказал брату, спрыгнул вниз и не оглядываясь похромал за конвойным.
Дордже неловко полез из вагона спиной вперед, зацепился полой тулупа, заболтал ногами, ища опору. Развязался сыромятный шнурок – кусок кошмы, что был намотан на сапог, поволокся вслед.
– Дордже, на ноги посмотри! – крикнул Баатр.
Тот взглянул вниз, подхватил шнурок и обмотку, стал не глядя запихивать в карман. Защемило сердце у Баатра: почти сорок зим его последышу, а словно дите несмышленое.
– Умершие есть? Умершие есть, спрашиваю? – повторил хорошо знакомый низкий бас конвойного, которого окрестили Старшим Могильщиком.
– Нет, – Баатр не узнал свой голос.
– Что, съели с голодухи, людоеды? – захохотал Могильщик. – Это хорошо. Надорвались уже трупы врагов народа на себе таскать.
Чагдар, сидевший до того с опущенной головой, взвился, как пружина. Опять ударился головой о нары, громко, сильно. Рванулся к двери. Баатр ухватил его за полу шинели, дернул вниз. Чагдар приземлился с размаху на пол, застонал, закашлялся. Его била крупная дрожь – от ярости ли, от горя ли, от болезни ли…
– Не надо ничего доказывать, – прошептал сыну Баатр.
Женщины поняли, что мертвых пока не заберут, раз Старший Могильщик в вагон не полез. Казалось, весь нижний ярус одновременно выдохнул.
Мальчишки потихоньку сползали с нар – раньше ссыпáлись вниз, словно косточки-альчики, как только дверь открывалась, а теперь слезают медленно, силы берегут. Столпились в дверях, щурятся, надеются согреться. Только не греет зимнее солнце.
– Вон, вон кусочки угля валяются, – услышал Баатр взволнованный голос внука Йоськи. Остроглазый! Видно, с проезжавших платформ нападало.
– Где? Где? – загомонили дети.
– Да вон же, вон! Дедушка, можно мы уголь соберем? – спросил разрешения Йоська.
– Идите, – вытащил Баатр из-под себя кожаный мешок. – Только быстро.
– Я тоже с ними, можно, дедушка? – попросила шестилетняя Надя.
Суконный клетчатый платок с бахромой, намотанный поверх шубейки на вате, сковывал движения – куда ей уголь собирать, наступит на край платка, упадет носом вниз.
– Нет, девочка моя. Тебе еще подрасти надо.
Надя вздохнула, опустила голову.
– Как я теперь подрасту? Мяса-то нету.
– Не вздыхай, не гневи бурханов. Стой на карауле – следи сверху, вдруг поезд по рельсам пойдет, тогда им крикнешь, – предложил дед.
Надя приосанилась, встала посреди дверного проема.
Баатр оглянулся и встретился взглядом с невесткой. Та молча вынула из кармана зеркальце, покачала головой. Кивнул Баатр невестке – Булгун встала, пошла со своей ношей в темный угол, где лежали мертвые дети. Женщины проводили ее взглядом, забормотали молитвы.
– Дяди, дяди с едой возвращаются! – раздался радостный возглас Нади.
Женщины оживились, полезли в поклажу за деревянными чашками. Алта и Сокки, не слезая с нар, протянули свои посудины. Булгун поставила их на пол перед свекром. Протянула черпак.
– Так, сначала кипяток, а потом баланда. Баланда дольше не остывает, – напомнил Баатр.
– Хорошо, хорошо, – послышались голоса.
– Внучка, зови мальчишек.
– Кушать! – приставив ладошки в рукавичках ко рту, крикнула Надя.
Мальчишки потянулись к вагону, отирая о штаны измазанные углем руки. Йоська на правах старшего волок за собой мешок с добычей.
– Теперь согреемся! – галдели мальчишки наперебой. – Согреемся!
– Посторонись, сестренка! – попросил Йоська, силясь закинуть мешок с углем наверх. Но девочка не могла оторвать глаз от несущих еду дядей.
Со смертью Розы еще на одного едока стало меньше, подумал Баатр. Когда их грузили – было сорок человек. Теперь осталось тридцать четыре. Старик Чованов от ожогов умер, его старуха на три дня позже, потом стали уходить дети. Первым – младенец Алты, молоко у нее пропало. Потом двое годовалых мальчишек – от холода. Пусть Роза будет последней ушедшей. Пусть оставшиеся доедут живыми.
– Дядя, дядя, поезд! – вдруг пронзительно закричала Надя.
Баатр, помогавший внуку затаскивать мешок с углем, резко поднял голову. Припадая на правую ногу, Очир уже подходил к вагону с двумя ведрами кипятка. А Дордже, поставив свою ношу на шпалы соседнего пути, поправлял размотавшийся кусок кошмы на втором сапоге. На него почти бесшумно надвигалась черная, залитая мазутом бочка-цистерна. Послышался свисток маневренного паровоза, удар – и согнутая фигурка бочком рухнула между путями, опрокинув ведра.
«Тридцать три осталось, – подумал Баатр, – только нечем кормить их сегодня».
Все онемело в Баатре. Он словно вышел из тела. Дыхание остановилось. Мир вдруг стал беззвучным. Он видел метнувшихся к Дордже конвойных, высунувшегося из окошка паровоза тонкошеего, щуплого машиниста, ужас на его безусом лице, обернувшегося, обмершего, но так и не отпустившего ведер с кипятком Очира – пар окутывал его плечи, – видел, как спрыгнул вниз Чагдар и побежал, путаясь в длиннополой шинели. А сам Баатр словно вырос до неба и взирал сверху на лежащего маленькой точкой своего последыша, на блестящие проволоки рельсов, бусины вагонов, коробочку вокзала и колбаски депо, на спичечки деревьев, замерзшие вены реки, черные щетки мохнатого леса и на тысячезубые жемчужные горы, где-то в сияющей под величественным солнцем дали. Он их узнал. Чагдар не ошибся. Это были те самые горы, за которыми находится божественная Бумба…
Под восходящей зарею лежит она.И величавой белой горой издавнаЭта земля с небесами соединена.Тело земли отразил океан голубой.Каждое утро выбрасывает прибойНа бесконечно темнеющие берегаЗолота слитки, куски серебра, жемчуга.Если глотнет океанской воды человек,Станет бессмертным и юным пребудет вовек.Да переродится его последыш Дордже в прекрасной, соседней с этим краем стране…
Часть первая
Баатр
Глава 1
Май 1884 года
Тер-тер – поскрипывала телега. Два мерина – Хар и Халюн – трусили по степной накатанной дороге. Куда ни кинь взгляд – ничего, кроме жестких кочек рыжеватого типчака да сизых кустов неопрятной черной полыни, недовольно шевелившейся под астраханским суховеем. Разморенный Баатр сидел на сенной постилке между наряженными в праздничные платья матерью и старшей сестрой и дремал, время от времени утыкаясь лицом в потную спину правившего повозкой отца. Выехала семья из хотона[1] еще до рассвета, чтобы к полудню прибыть в Потаповскую станицу. Но на полпути отвалилось колесо, пришлось чинить, а потом отец взял пук сена, поджег и тщательно окурил телегу, бормоча заклинание: «Пусть дурные знаки уйдут с дымом…» Эх, ускакать бы поутру вместе со старшим братом – да Баатр годами не вышел.
Новый бешмет, пошитый на вырост, собирался складками на спине, но Баатр терпел и лишь время от времени привставал, высматривая железную крышу Балдыр-хурула[2]. Пары́, исходившие от земли, играли с Баатром в обманки, ему уже раза три казалось, что белая трехъярусная каменная кибитка маячит на горизонте. Но нет.
Заскучавший Баатр обхватил коленки и тут же получил замечание от матери: нельзя так сидеть, сиротой останешься. Баатр снова сел прямо, заткнув большие пальцы за поясной ремешок и растопырив локти. Это не понравилось старшей сестре: его локоть упирался ей прямо в ребро.
Отец обернулся, улыбаясь:
– Что, сынок, тяжело на женской половине? Садись рядом со мной, – и подвинулся вбок.
Баатр тут же перескочил вперед, угнездился на камышовой рогожке, облокотился о край телеги и, обернувшись, с торжеством посмотрел на старшую сестру. Да только попусту: та достала из кармана зеркальце и стала разглядывать свое лицо. Мать принялась воспитывать сестру: нельзя при таком солнце доставать зеркало – пустишь ненароком солнечного зайчика, ослепишь души ушедших, собьешь их с пути в страну блаженства.
– Вот женщины, – посмеивался в усы отец, – если их посадить неподвижно, обязательно начнут языком чесать.
– Увидят сегодня наших детей мои братья и будут говорить: ах, какие у нас невежественные племянники, вести себя не умеют, – объяснила свою тревогу мать.
– За один раз всем правилам не научить, – заметил отец.
– Вы же говорили, что у этого мальчика отличная память, – возразила мать. – Запомнил же семь поколений ваших предков, а запреты никак не может запомнить? Вот его старший брат Бембе уже в семь зим соблюдал все запреты.
– Если что с этим мальчиком не так, – прервал ее отец, – это потому, что с верблюда младенцем упал. При перекочевке, помнишь?
Баатр слышал, как мать сзади кекнула, будто подавилась. И замолчала. Баатру стало жалко ее. Знал Баатр: не со зла она его тогда уронила, а от слабости.
Скрипела телега, отфыркивались кони, верещали в траве насекомые, посвистывали заметившие опасность суслики, да тонко, по-щенячьи, тявкал беркут…
– Отец, хотите, я повторю про мои семь колен? – предложил Баатр.
Отец молча кивнул. Баатр растопырил пальцы и, глядя на них, начал.
– Я – Чолункин Баатр, из касты ханских служивых-эркетеней из рода Зюнгар, второй сын табунщика Агли, внук кузнеца Бааву, что на морозе ломал подковы, правнук Гончика, что сражался в Крымской войне с турками, праправнук героя Элу, что погиб под Москвой в войне с французами, прапраправнук Менке, что ходил на поляков под генералом Суворовым, – пальцы на одной руке закончились. – Прапрапраправнук Церена, что дрался с персиянами султана Махмуда, прапрапрапраправнук Замбо, что Аюка-хан отправил на Дон по просьбе царя Петра для сражений с татарским мурзой Чар-Асланом! – победоносно закончил перечисление Баатр.
Отец одобрительно похлопал его по плечу. Баатр мельком взглянул назад. Мать смотрела в сторону, но вокруг глаз собрались довольные морщинки.
– Отец, а почему ни вы, ни дед Бааву ни с кем не воевали? – поинтересовался Баатр.
Отец досадливо прокашлялся:
– Так войны кончились. Победил всех Белый царь.
– А тогда зачем наш Бембе каждый день лозу рубит? Жиг-жиг, жиг-жиг…
– А вдруг новая война? Соберутся старики – кого выставлять, чтобы хотон не посрамил? А скажут, вот Чолункин Бембе из достойного рода – и конник хоть куда, и рубака что надо. Дадут ему коня наилучшего, пику и ружье, возьмет он дедову шашку – и на войну. И приумножит славу нашего рода.
Баатр услышал, как мать забубнила молитву.
– Не хочет мать, чтобы война, – объяснил Баатру отец. – А того не понимает: если не для войны – для чего царю казаки? И зачем тогда наши кони? На них землю не вспашешь. А эту землю, – указал отец на твердь под конскими копытами, – и дракон Лу не расковыряет…
– Эй, зачем вы небесного духа по имени называете? Грозу накличете! – расстроилась мать.
– Джахо-джахо, подальше от нас! – на всякий случай пробормотал отец, хотя на белесом полуденном небе не виднелось и крохотного облачка.
А Баатр стал думать про дракона Лу. Если убьет дракон Лу молнией человека, этот человек – божий избранник. Только зачем убивать человека, чтобы его избрать? Если изберут старики брата Бембе, пойдет он на войну. Если пойдет брат на войну, он будет убивать людей. Если убьют брата – он станет героем и его будут славить потомки. Только не будет у брата потомков, потому что нет у него жены. А без жены детей не бывает…
Проснулся Баатр, когда солнце уже садилось за горизонт. Привстал в телеге, огляделся. Коней в упряжке не было – видно, отвели пастись. Поставлены малые кибитки, все входом на восток, тлели в кострах кизяки, и женщины, весело перекликаясь, варили джомбу – чай. Кругом телеги, люди, лошади, коровы, овцы. Первый раз видел Баатр столько живых существ в одном месте. Как найти своих в такой кутерьме? Обернулся Баатр в поисках знакомых лиц и замер.
Перед ним высился Балдыр-хурул. Баатр его сразу узнал – по отцовскому описанию. Три яруса, каждый в две высоты большой кибитки – только не круглый он, как кибитка, а угловатый, как сундук. Один сундук, поставленный стоймя внизу, средний – поменьше – на нем, а третий – еще меньше – на втором. И сверху пика сверкает. Цветом хурул как топленое масло. А какие у него окна! Нижние – размером с телегу, повыше – размером с одеяло, и стекла все отливают золотом…
– Эй, Батырка, что стоишь, как байбак после спячки? Дядья тебя увидеть хотят, – услышал Баатр за спиной веселый голос Бембе.
Баатр медленно отвел глаза от хурула.
– Поторопись, они арьки[3] уже выпили, подарки раздают, – понизив голос, сообщил Бембе. – Вот, смотри! – вытащил из поясного мешочка большую серебряную монету.
Баатр спрыгнул с телеги, отряхнул налипшее сено, поправил на голове шапку и поспешил за братом.
Их кибитка была самая ближняя, с поднятым пологом. Масляный светильник бросал красноватые блики на лица захмелевших мужчин, расположившихся на белой кошме. Мать сидела тут же, как и положено – слева, и лицо ее сияло – так довольна была она долгожданной встречей. За спиной матери пристроилась старшая сестра, и, когда Баатр вошел в кибитку, она украдкой показала ему серебряные колечки на обоих мизинцах – дядья подарили, понял Баатр.
Баатр в первый раз видел своих дядьев: хотон, из которого засватали его мать, был далеко, и пути перекочевок не пересекались. Только на праздниках да на ярмарках, куда съезжался народ со всех окрестностей, порой – за сотни верст, могла мать увидеться со своей родней.
Лица у материных братьев похожи: вытянутые, нижняя челюсть продвинута вперед, носы длинные, к концу закругленные. Сильно отличались они от круглого, как полная луна, отцовского лица и смахивали чем-то на морды лошадей.
Баатр встал слева от входа, как и положено младшему мальчику. Отец с половником-цацуром в руках, разливавший по парадным кленовым чашкам только что сваренную арьку, поднял глаза.
– А, Батырка! Подойди к своим дядьям! – велел он.
Баатр обошел отца сзади и сел на оба колена, как подобает ребенку перед взрослыми. Дядья стали разглядывать Баатра, словно он жеребец.
– Это тот Батырка, которому я первую прядь отстригал? – спросил дядя, что постарше.
– Он самый! – подтвердил отец.
– Наша порода взяла! – гордо сказал старший дядя, похлопав Баатра по плечу.
– Точно! – подтвердил младший дядя, протянул руку и тоже постучал Баатра по плечу.
Баатр ужаснулся – неужели и у него вместо лица конская морда?! Нужно будет попросить у старшей сестры зеркальце и посмотреть.
– Нет никого ближе, чем дядя со стороны матери! – радостно засмеялся старший дядя. – Вырастешь – кто женить тебя будет? Я! Запомни! А пока вот тебе!
Старший дядя протянул монетку. Монета была меньше, чем у Бембе. Младший дядя тоже протянул монетку. Две! Две маленькие лучше, чем одна большая! Баатр зажал кругляшки в ладони.
– Я не забуду вашей доброты, – пробормотал Баатр слова, которым научила его мать.