Улан Далай

Отец протянул чашки с арькой дядьям. Мужчины взяли чашки и принялись благожелать.

Начал старший:

– Пусть и впредь идет Баатр белой дорогой, не встречая на своем пути ни болей, ни обид, пусть не последним он будет в роду, пусть всегда окружает его большая и дружная семья.

Выпил и поставил чашку перед собой.

Баатр думал о том, хватит ли двух монет на большой пряник. Он бы всех угостил.

– Ну, что ж, Баатр, – продолжил младший из дядьев, – слушайся свою мать, следуй за старшим братом, прославляй род предков, пусть тебя уважают; пусть мысль твоя будет быстра, пусть будешь ты к искусству способен, к учебе прилежен, к работе исполнителен, строен, как сандаловое дерево, спокоен нравом, на все руки мастер; следуй за отцом, будь ровней с друзьями, чтобы ноги до стремян доставали, чтобы руки до поводьев доставали, чтобы всегда с добычей приезжал. Пусть прославится твое имя в аймаке и в краю.

И тоже выпил и поставил чашку перед собой.

– Пусть ваш рот будет в масле! – сказал отец в ответ на благопожелания.

– Иди сюда, сынок! – позвала мать Баатра.

Баатр поднялся с колен и, обойдя дядей сзади, подошел к матери.

– Сейчас монеты в край его бешмета зашьем на счастье, – объяснила мать и протянула руку за деньгами. – Доставай, дочка, иголку с ниткой, – обернулась она к сестре.

Не выйдет купить пряник, понял Баатр, но счастье, наверное, лучше. А старшая сестра уже доставала из поясного мешочка маленький ножичек и катушку черных ниток с заткнутой в них иголкой. Баатр подавил вздох, отдал матери деньги, снял бешмет и протянул сестре.

– Стемнело уже, пора идти, – сказал старший из дядьев.

– Побудьте с нами еще, – попросил отец.

Отец всегда уговаривает гостей побыть еще, сколь бы долго они ни засиделись. А ведь и подарки уже подарили, и арька кончилась.

– Тут один знаменитый джангарчи с Волги приехал, – сказал младший из дядьев. – Послушать хотим.

– А ведь летом «Джангр» не исполняют, – возразил отец.

– Может, и споет, если люди очень попросят. Праздник – мы под защитой Будды-бакши.

– Тогда и я с вами, – сказал отец. – Бембе, ты пойдешь?

– Да вот… – замялся Бембе. – Ведь неизвестно, будет ли исполнять. А у наряженного тополя танцы.

– Отец, а можно мне с вами? – обмирая от собственной дерзости, попросил Баатр.

– Идем, – разрешил отец. – Чувствуешь, что про Баатров-богатырей сказывать будут?

Баатр ничего такого не чувствовал, просто не хотел оставаться с женщинами. Мужчины поднялись и, пошатываясь, вышли из кибитки. Бембе почтительно стоял у двери, пропуская старших.

– Батырка, – позвала мать. – Подожди! Бешмет обратно надень!

Баатр торопливо стал натягивать одежку.

– Если мужчины пойдут в карты играть, прибеги, скажи мне, – понизив голос, попросила мать. – А то в прошлом году твой старший дядя все, что от продажи шкур выручил, проиграл на ярмарке. А там был и твой куш! Будут пьяные играть-проигрывать, на что тогда свадьбу делать тебе? Прибеги, скажи мне, ладно?

– Ладно, – согласился Баатр, чтобы мать не расстраивать. Последнее это дело – женщинам на мужчин доносить. Не будет денег на свадьбу – украдет невесту, и всё! Да и нескоро ему жениться. Сначала будет жениться Бембе – вот пусть он и следит, если хочет. А Бембе не хочет, он на танцы собрался.

Еще раз кивнув матери, Баатр бросился вслед за взрослыми.

Джангарчи поставил кибитку у подножия кургана. Вокруг большого костра уже собрались мужчины. Издалека видны были высокие квадраты шапок, какие носили старики.

– Стариков много! – обрадовался старший дядя. – Не может джангарчи их не уважить! Вдруг им уже умирать скоро, и это последний раз, когда они сказание послушать могут?

Тут дядья увидели знакомых из своего хотона. Те сидели в первом к костру круге – похоже, давно караулили. Подвинулись, пригласили сесть рядом.

– Что, будет исполнение? – почти шепотом спросил старший из дядьев у своего соседа.

– Ждем. Молится джангарчи, просит у неба знака, – так же тихо ответил сосед.

– Идет, идет! – пронесся по рядам шепот.

Полог кибитки откинулся и оттуда вышел великан с широченными плечами, у которого грудь и живот составляли одно целое. Домбра в его руках казалась детской игрушкой. Кто-то постелил у костра белую кошму и поставил чашку с дымящейся джомбой. Великан сел на кошму, подобрал под себя ноги, неспешно выхлебал чай, поднял обе руки к небу. Слушатели сложили ладони бутоном. Баатр повторил жест за взрослыми и закрыл глаза…

И вдруг он услышал звук.

Казалось, землю разорвало и это из ее нутра доносится гул.

«Это было в начале времен, в стародавний век золотой…» У Баатра задрожали кишки и позвоночник, по спине забегали мурашки. Как человек извлекает из себя такой зык? Баатр приподнялся, встал на колени и смотрел сказителю прямо в рот. Так и стоял столбиком, как суслик в дозоре, не помня ни себя, ни времени. А джангарчи бил без устали по струнам, и этот бесконечный звук, похожий на топот коня, бегущего рысью по окаменевшей августовской степи, обессиливал и обездвиживал.

Пел джангарчи про мальчика-сироту, который в три года разрушил ворота трех крепостей, в шесть – покорил владельца золотой башни, а потом женился на красавице, дочери владыки бескрайней степи, – и слезы катились из глаз Баатра от ощущения собственной ничтожности. Вот, ему уже скоро десять зим будет, а он никого не завоевал и ни на ком не женился, и денег у него – всего две маленькие монеты на счастье… Баатр украдкой посмотрел на отца. Отец тоже плакал. И дядья плакали. Может, оттого, что дожили до взрослого возраста и всё еще не разрушили ни одних ворот?

Пел джангарчи про заповедную страну, где посчастливилось родиться мальчику Джангру, где не было ни холода, ни зноя, но вдоволь прохладной воды, где люди были вечно молоды, а кони скакали быстрее ветра. Повезло мальчику Джангру родиться в такой стране, хоть и стал он там сиротой, бедняга, съел его родителей злой мангус. Злобные чудовища-мангусы могут принести горе в любую страну, даже в страну вечного блаженства. Не зря мать их так боится, понял Баатр.

Пел джангарчи про дворец из кораллов и яхонтов, который мастера построили для Джангра. Получалось, что девятиярусный дворец богатыря в три раза выше Балдыр-хурула – вот какой огромный дворец!

Пел джангарчи про красавицу-жену, белозубую ханшу с алыми, как кровь, губами, прекрасную певунью, украшенную серебряными серьгами размером с шарики помета двухлетнего верблюжонка – вот какие тяжелые серьги!

Пел джангарчи про двенадцать могучих богатырей, что окружали Джангра, и был среди них и музыкант, и предсказатель, и силач, и храбрец… Шесть тысяч шестьдесят богатырей сидели кругами вокруг Джангра, пировали, пили арьку. (Баатр не знал, сколько это – шесть тысяч шестьдесят, но понимал, что очень много.) И пировали богатыри так долго, что не только лица, но и глотки у них покраснели… А у отца и дядей тоже глотки от арьки краснеют или нет, сгорал от любопытства Баатр. Теперь они сидели протрезвевшие, неподвижные, с открытыми ртами, и только на их лбах, несмотря на ночную прохладу, выступали капли пота.

Желтые полчища силачейСтали кичиться силой своей,Озираться стали вокруг,Вопрошая соседний круг:«Ужели сражений для славы нет?Сайгаков – и тех для облавы нет?Ужели для боя державы нет?Врага для расправы нет?» —

так закончил песнь джангарчи, опустил домбру и замер, закрыв глаза.

«Всех победил Белый царь», – вспомнил Баатр слова отца. Но Бембе вот упражняется, надеется, что на его веку найдется держава для боя и враги для расправы.

– Это всё? – спросил Баатр у отца.

– Нет, это только вступление.

– А почему он замолчал?

– Молится.

– Отец, а страна Бумба в верхней стороне или в нижней?

– В нижней, там, где солнце встает.

– А кто-нибудь из нашего хотона бывал в Бумбе?

– Нет, сынок. Далеко от нас Бумба. Просто так в нее не попасть. Но туда можно переродиться – если накопить в этой жизни отваги и доблести, прослыть бесстрашным героем…

Джангарчи зашевелился, двинул по струнам рукой. Вновь пропел про пир шести тысяч богатырей, вновь богатыри стали озираться в поисках врагов, и великий Джангр вспомнил про мощного Бадмина-Улана, который пощадил его в давние годы, а теперь грозился согнать народ Бумбы с родной земли… И хоть озирались все шесть тысяч богатырей, но не нашлось во всей стране смельчаков кроме трех трехгодовалых мальчиков, которые вызвались доставить врага живым во дворец…

Замолк джангарчи, когда заалела заря, а юные храбрецы доставили великому властителю его давнего соперника.

Чувствовал Баатр, как громко стучит его сердце, как бьется кровь в кончиках пальцев, как искры пронзают занемевшие ноги. Баатр взглянул на отца, на дядьев – и не узнал их. Они вдруг распрямились, помолодели, морщины вокруг глаз и ртов разгладились. Казалось, они прямо сейчас готовы отправиться совершать подвиги, если б только великий Джангр или Белый царь указал им землю, где обитают враги.

Джангарчи сидел теперь неподвижно, словно прирос к кошме, которую заря окрасила в нежно-розовый цвет. Слушатели подходили к нему, желали долгих лет, сильного голоса, богатства и счастья, вручали подарки: табак, арьку, деньги. Джангарчи принимал подношения с легким наклоном головы. Отец и дядья тоже вручили джангарчи по монете, подвели Баатра. Лицо у Баатра пылало, язык горел, он так много хотел бы пожелать джангарчи, но не знал должных слов и молчал.

– А я для тебя пел, мальчик, ты понял? – вдруг сказал джангарчи.

Для него?! Баатр совсем смешался.

– Не забуду вашей милости! – пробормотал Баатр.

– Это честь для всей семьи! – восхитился отец. – Быть тебе, сынок, героем! – И рассыпался в благопожеланиях джангарчи.

А между тем край солнца показался из-за кургана, осветил пятицветные флажки с текстами молитв, ленточки и тряпицы, завязанные на шестах. И вдруг за спиной грянула музыка. Баатр слышал такую на праздник Зул, когда в хотон приезжали монахи-гелюнги, дудели в трубу, били в медные тарелки, звенели колокольчиками. Но сейчас звук был мощнее, значительнее, торжественнее. Баатр оглянулся. В лучах рассвета, теперь весь розовый, сиял Балдыр-хурул, и толпа народа, пешего и конного, собралась перед ним.

– Поспешим, служба начинается! – заторопил всех старший дядя.

У закутанного в белую овчину, украшенного лентами тополя их окликнул сидевший верхом на жеребце Бембе:

– Айда, Батырка, ко мне, лучше видно будет.

Отец помог Баатру взобраться на круп коня. Сквозь проем открытых дверей Баатр увидел золотое убранство храма. С двух сторон от фигуры Бурхана-бакши сидели монахи в бордовых одеждах и хором читали молитву. Баатру не терпелось рассказать старшему брату про джангарчи, но тут грянули медные тарелки, загудели трубы, затренькали колокольчики, и монахи стали выходить наружу, неся в руках чашки с кислым молоком-чигяном и пучки голубоцветной вербены.

– Кропить, кропить сейчас будут, – заволновался Бембе. – Хочу, чтобы на моего Лыска попало. Тогда победа в скачках точно будет за мной! С фланга зайдем! – И он решительно направил коня, огибая человеческий муравейник справа, покрикивая время от времени «Поберегись! Поберегись!».

Лыско они окропили. Монах так рьяно махнул в их сторону, что не только морда коня, но и новый бешмет Баатра оказался заляпан жирными пятнами. Баатр забоялся гнева матери, но Бембе его успокоил. И вправду, мать нисколько не рассердилась, а когда отец рассказал ей про джангарчи, даже прослезилась от радости.

Выпив на завтрак джомбы, семейство отправилось на ярмарку, оставив Бембе сторожить имущество – мать строго наказала ему не спать, народу пришлого в станице много, могут стащить котел или еще чего.

Отец был в хорошем расположении духа, купил матери и сестре по отрезу материи, себе – фунт хорошего табака, Бембе – фуражку с красным околышем, а Баатру – ножик в чехле из телячьей кожи. Потом зашли в деревянный ряд, и тут Баатр увидел домбру. Она лежала на телеге среди дудок и свистулек, пахла свежей стружкой и лаком и еще чем-то непонятным.

– Отец, а тех денег, что мне дядья вчера подарили, на домбру хватит? – спросил Баатр.

Отец рассмеялся.

– Нет, сынок, тех денег хватит только на счастье. – И добавил утешительно: – А домбру можно и самому сделать из липовой доски и конских жил. На доску тех денег хватит.

Домой Баатр ехал, крепко сжимая в руках будущую домбру, время от времени прикладываясь носом к спилу и вдыхая сладкий аромат дерева. Положить деревяшку в телегу вместе со свернутой кибиткой Баатр отказался – мало ли что…

Глава 2

Июль 1892 года

Хард-хард, хард-хард – в ночной тишине было слышно, как разбредшиеся по балке лошади пережевывают одеревеневшие кусты полыни. Серединный месяц лета, всегда тяжелый от зноя, иссушал репейник до черноты, отросший пырей ломал и валил набок – а в этот раз спалил все до самых корней.

Второй год подряд что-то недоброе творилось в природе. Ранняя зима, суровая и малоснежная, покрыла всю степь льдом, лошади выбивались из сил, пытаясь добраться до травы. Хорошо, генерал, хозяин умный и рачительный, приказал сделать запас сена в зимовниках, и хотя лошади на одном пареном сене опузатились, но падежа не было, не то что у соседей – у тех весь приплод пал. А генеральский табун вышел из зимы без потерь. Когда же из столицы приехал иншпектор и Бембе с Баатром прогнали перед ним лошадей, тот хлопал себя по бокам в удивлении: все жеребчики обмускуленные, в теле. Подозвал Бембе и кинул ему монету – на табак! А после иншпекции генерал каждому табунщику по 5 рублей выдал и похвалил:

– Не подвели, ребята! Дело государственное – кони наши для армейских надобностей предназначены, кабы не доглядели, на чем бы наши гвардейцы царя-батюшку охраняли?

Баатр тогда за 2 рубля купил себе на ярмарке настоящую домбру, а 3 отдал матери на сбережение. Весь хотон их с Бембе хвалил, но мать только отмахивалась: «У хваленого сына лоб нечист».

А после жара как ударила – все степные колодцы пересохли. Дошло до того – матки сосунков от себя отгоняли. Шкуры жеребячьи обычно дорогие, но в прошлом году сильно упали в цене. Одна радость – мяса наелись до отвала и в зиму навялили. Русские табунщики конского мяса не едят, так Бембе с Баатром трескали за четверых. И в этот год – красного водяного дракона – опять жара несносная. Вода в ручьях посолонела до горечи, джомбу варишь – и солить не надо. Когда кипятишь, вода мутнеет хлопьями, а на дне котла такой осадок приваривается – колотушкой отбивать приходится.

Нынче его, Баатра, очередь в ночное. И свой табун пасти, и Мишки с Гришкой. Мишка навострился в станицу на гульки, там его зазноба ждет. А Гришка и так целый день с лошадьми пластался – сбиваются они от жары кучно и пастись отказываются. А Баатр сегодня будет «Джангр» петь. Когда Гришка рядом – он возражает. Ты, говорит, воешь, как волк на луну, аж мурашки по коже. Не боится Гришка волка волком называть. Не «воющий», «клыкастый», «серый», «одинокий герой с горящими красными глазами» – как принято у калмыков, а просто – волк. Может, потому, что так близко, как Баатр, волка не видел.

Клыкастый оставил на груди Баатра свои отметины. В первый же год, когда Бембе взял Баатра к себе в помощники. Как только побрил дядя Баатру виски после его пятнадцатого праздника Зул и подарил казачью фуражку, старший брат упросил хозяина-генерала нанять Баатра в подпаски. До этого генеральских коней пасли втроем: Мишка с Гришкой и Бембе, – а после прихода Баатра разделили лошадей на два табуна: так и драк между животными меньше, и догляд лучше. Ну и состязание – у кого табун справнее. Сначала Бембе поручал брату только дневную тебеневку, а в ночь сам выходил. Но после праздника Цаган Сар, как морозы ослабли, Бембе стал отправлять в ночное и брата.

Луна тогда в небе стояла почти полная, ярко освещая пятна нерастаявшего снега в низине. Для пастьбы был выбран участок на возвышенности, где уже начинала пробиваться из-под земли несмелая трава. Табун, предчувствуя весну, самостийно сбивался в косяки вокруг матерых жеребцов. Да так и за лошадьми легче уследить, чем когда они в линию растягиваются. Пастушья кобыла Аюта свое дело хорошо знала: если кто-нибудь из молодняка отбивался, сама поворачивала и трусила к отстающим. Жеребчик или кобылка, почувствовав приближение «надзирательницы», бросались догонять табун, не желая быть прикушенными под коленку.

Мишкин табун в ту ночь передвигался по тому же кругу, что и табун Баатра, только более широким захватом, справа. Аюта шла мерно, привязанная на казачье седло подушка, набитая конским волосом, пружинила, и Баатр чувствовал себя младенцем в люльке, благо спать на ходу научился еще в детстве. Аюта – кобыла чуткая и, когда Баатр в глубоком сне отпускал поводья, слегка взбрыкивала и будила своего седока.

В очередной раз Баатр проснулся от злобного лошадиного фырканья. Аюта била передними копытами и мотала головой. Лошади сбились в кучу и беспрестанно кружили, как юла на базаре. По краю табуна бегали матерые жеребцы.

И тут Баатр разглядел серого: молодой переярок застыл между Аютой и табуном.

– Эй, тут бирюк! – заорал изо всех сил Баатр по-русски, надеясь, что Мишка его услышит, а волк испугается крика.

А зверь вдруг прыгнул и ухватился за хвост пробегавшего мимо жеребца. Конь рванул вперед, протащил волка несколько саженей – и серый внезапно отпустил добычу. Жеребец, потеряв равновесие, грянулся оземь. Дорогой жеребец, карабахский…

Вот и пришло его, Баатра, время испытать отцовскую плетку со свинцовой пулей на конце. Знал Баатр, что если попадет в нос волку этим концом, то сломает верхнюю челюсть, влетит пуля в мозг серому, и тогда – мгновенная смерть. А не попадет…

Баатр не помнит, как спрыгнул на землю, как лупанул плеткой изготовившегося к прыжку зверя. Это ему Мишка потом рассказал. Волк взвыл, развернулся и кинулся на Баатра. Что помнит Баатр – удар затылком о землю, красные волчьи глаза, смрадный запах из пасти и жгучую боль от когтей. А потом волк вдруг рухнул на него всем телом, и на лицо Баатра хлынуло что-то густое, теплое, соленое. Это Мишка полоснул зверя ножом.

А на следующий день отлеживавшийся в кибитке Баатр понял, что может петь горлом, как тот богатырь-джангарчи из его детства…

Баатр слез с лошади, отпустив ее к остальным, нарезал чакана, запалил костерок. Собрал вокруг несколько ссохшихся кизяков, подложил в огонь, чтобы дым отгонял назойливую мошкару, так и норовившую залезть в рот. Сел на колени, подстелив остатки чакана, закрыл глаза, прочел молитву и начал негромко:

Шумные полчища силачей,Шесть тысяч двенадцать богатырей,Семь во дворце занимали кругов.Кроме того, седых стариковБыл, рассказывают, круг…

Зачин давался легко, он был одним и тем же во всех песнях, подвиг всегда замышлялся в конце пира.

И когда пировали такВ ожидании бранной грозы,В изобилии черной арзы[4]Эти семь богатырских кругов,К башне, к правому столбу,На вороном, на заметном коне,На длиннохребетном конеС лысинкой на прекрасном лбуЗнатный всадник прискакал…

Вот он прибыл, Бадмин-Улан, незаметный для пирующих, но несущий угрозу. Горло Баатра завибрировало на низких нотах – так слушатели сразу поймут: грядет неладное…

Топот несущегося галопом жеребца внезапно прервал его песню. Горло разом упало в желудок, позвоночник врос копчиком в землю… Неужели он вызвал на землю дух богатыря? Ведь предупреждали же старшие – нельзя петь «Джангр» среди лета.

Баатр рухнул на колени, сложил молитвенно руки и стал громко просить прощения за то, что потревожил грозного духа. Конь замедлил бег. Баатр услышал знакомое ржание – это был Дымок, на котором уехал Мишка. Баатр мигом вскочил – не хватало еще встретить Мишку как бога, засмеет потом… Видно, не сложилось сегодня свидание, вот и вернулся, наверняка пьяный и злой.

Мишка и впрямь едва держался в седле, а подъехав к костру, сполз с лошади боком.

– Ты тут все воешь, Батырка? Таперича все завоем. Так завоем, что хошь святых выноси.

Шатаясь, Мишка добрел до костра, постоял, раскачиваясь, сжимая голову руками, и вдруг со всего маху пнул тлеющие кизяки. А потом завыл:

– Ы-ы-ы-ы-ы! Сожгли-и-и! Как поганце-е-ев! Без отпеванья-а-а-а!

Баатр испугался, что Мишка рухнет головой в костер, схватил сзади за ремень и дернул на себя. Нестойкий Мишка хлопнулся на седалище, но даже не ойкнул.

– Эй, кого сожгли? – потряс Баатр Мишку за плечо.

– Все-е-ех! И батю, и маманю, и сестру-у-ушек!

– Кто?! За что?!

– Ха-ле-е-е-ера!

– Халера? Он из каких будет? Хохол новгородний?

– Долбан ты темны-ы-ый! Болезня это страшная… Дрисня пробиваеть… Весь говном исходишься… В утренницу занеможил – в сумерок помрё-о-ошь.

Баатр про такую болезнь не слышал. Бывало, зачерпнешь сырой воды из худука[5] – ну и забегаешься в отхожую яму, живот сильно крутит, но чтобы помереть… Джомбы посоленей наваришь, попьешь, и отпустит. Но станичники джомбу не жалуют.

– С хатой сожгли-и… А болезня все одно – кругом перешла-а-а-а…

Смертельная зараза накрыла степь, понял Баатр.

– Пусть переродятся они в чистой земле, – пробормотал он погребальное благопожелание и постучал по спине скрючившегося Мишку: – Эй, ты так не ори. Привяжешь души горем к земле, не дашь уйти, они на тебя злиться будут.

– Сожгли-и-и…

– Великая честь! У нас только святых огнем хоронят.

– Как же они воскреснуть для Страшного суда без тела-та-а-а…

– Новое тело им дадут.

– Так я же умру и не узнаю и-их… Сирота я, сиротинушка…. Не будеть у меня таперича отца-матери ни на земле, ни на небеса-а-ах…

К костру стали стекаться лошади. Перебирали копытами в почтительном отдалении, прижимали уши, пофыркивали, вздыхали, будто сочувствуя человеческому горю.

Мишка вдруг встрепенулся, полез за пазуху, достал оттуда початую бутыль, вынул зубами из горлышка деревянный сучок, протянул Баатру:

– Глотни!

Баатр замотал головой.

– Не можно. Свалюсь. Кто пасть будет?

– Глотни. От заразы. Баклановка.

– Не водка?

– Гремучая смесь. Атаман замутил. В турецку канпанию ею от холеры спасались. Как в станице люди мереть зачали, он вспопашился и замутил. Всех пить понудил, даже малых.

Баатр опасливо взял бутылку. На это надо разрешение у старшего брата спрашивать. Но лицо у Мишки было такое, что Баатр противиться не решился. Понюхал горлышко. В нос ровно острой иглой ударили и прямо в правый глаз попали. Глаз задергался, заслезился. А потом в темечко стрельнуло и как будто в черепе дыра образовалась, и через дыру внутрь Баатра потекли звезды. Понял Баатр – волшебное это снадобье, надо пить. Зажмурился и глотнул…

Словно огненный кулак разодрал горло, поворошил в животе и достал до самого копчика. Голова Баатра пошла кругом, небо опрокинулось. И с опрокинутого, провисшего неба стали пригоршнями падать звездочки – это отягощенные плохими делами души умерших ссыпáлись в нижнее царство для испытаний…

Утром их растормошил Бембе. Гришка собирал по округе разбредшихся лошадей. Баатр рассказал брату про Мишкину беду. Бембе приготовил круто посоленную джомбу, положив в котелок двойную меру кирпичного чая, напоил младшего, собрал ему припасы и велел ехать на летнее стойбище к родителям – узнать про их здоровье.

Баатр и версты не проехал, как начала каркать ворона. «Говори о хорошем, говори о хорошем», – забубнил заклинание Баатр. Потом затявкал хорек. Когда же слева вдруг появилась лиса и перебежала дорогу, сомнений у Баатра не оставалось: у родителей беда. Он плюнул три раза через левое плечо и произнес: «Пусть беда обойдет стороной», – но надежды оставалось мало.

Подле балки у ергеней[6], где хотон каждый год стоял в месяц курицы, на шее завибрировала жила. Баатр еще не видел кибиток, но по стоявшему вокруг безмолвию – ни лая собак, ни блеяния овец, ни мычания коров – понял, что люди покинули балку. В небе парили стервятники. Он подстегнул уставшую Аюту и, подъехав к краю оврага, увидел внизу три кибитки с наглухо затворенными и прикрученными веревками дверьми. Перед входом в каждую был вбит кол с привязанной черной тряпицей. Холера здесь уже побывала.

Баатр спешился, ведя лошадь в поводу, медленно двинулся к кибиткам, до рези в глазах вглядываясь в узоры на закрытых дверях. «Только не тюльпаны», – уговаривал Баатр судьбу. Но если дух-творец Заян-сякюсн уготовил кому участь стать сиротою, то этот человек, пусть даже он никогда не обнимал своих колен и вовремя произносил все заклинания, все равно осиротеет…

На дверях кибитки, которую Баатр и так сразу узнал, как узнают родного человека еще издалека, по фигуре и походке, были вырезаны тюльпаны – вырезаны отцом по желанию матери, чтобы в кибитку всегда приходила весна. Теперь стебли цветов напоминали змей. Там внутри смерть. Но кого она забрала? Отца? Мать? Обоих? Еще кого-то из родственников? Баатр хотел бы предать их всех огненному уходу, да только не сгорят войлоки на кибитке, и нет вокруг ни дров, ни камыша, чтобы сделать большой огонь. И будут теперь обходить при кочевке эту балку не один год, пока не останется и следа от этих скорбных кибиток, не сломают их ветры и снег, не растащат тела по кусочкам волки и стервятники…