Первая красотка в городе
Знаете, пауки пугали меня ужасно, а мухи были размерами с гигантских орлов; если б я попался в лапы кошке, она мучила бы меня, как мышонка. Но жизнь по-прежнему была мне дорога. Я танцевал, пел и цеплялся за нее. Сколь мало бы человеку ни оставалось, однажды он понимает, что может обходиться еще меньшим. Когда я гадил на ковер, меня шлепали. Сара везде разложила листики бумаги, и я срал на них. И отрывал от них кусочки еще меньше – подтираться. На ощупь – как картон. У меня начался геморрой. По ночам я не спал. Чувствовал себя человеком второго сорта, осознавал, что попал в ловушку. Паранойя? Как бы то ни было, лучше становилось, когда я пел и танцевал, а Сара давала мне пиво. Она почему-то оставила мне эти шесть дюймов. Почему – выходило за рамки моего понимания. Впрочем, почти все остальное тоже теперь выходило за мои рамки.
Я сочинял Саре песенки, так их и называл: Песенки для Сары.
– о, я нахальный такой карапуз –то есть покуда не разойдусь,да никуда не засадишь дружка,кроме игольного, на хуй, ушка!Сара хлопала в ладоши и смеялась.
– хочешь адмиралом стать на королевском флоте?отрасти до 6 дюймов и ебись…сможешь умываться золотистым ливнем,когда Королева делает пись-пись…И Сара смеялась и аплодировала. А что, нормально. Как иначе…
Но как-то ночью случилось нечто отвратительное. Я пел и танцевал, а Сара валялась на кровати, голая, хлопала в ладоши, хлестала вино и хохотала. Я был в ударе. Один из лучших моих концертов. Но, как обычно случалось, крышка радиоприемника нагрелась и стала жечь мне пятки. Терпеть больше не было сил.
– Слушай, крошка, – сказал я, – с меня хватит. Сними меня отсюда. Дай мне пива. Вина не надо. Сама пей эту бормотуху. Дай мне наперсток моего хорошего пива.
– Конечно, сладенький мой, – ответила она, – ты сегодня чудесно выступал. Если б Мэнни с Линкольном выступали так же, сегодня были бы с нами. Но они ни петь, ни танцевать не хотели, они куксились. А хуже всего – они возражали против Последнего Акта.
– Что же это за Последний Акт?
– Пока, миленький мой, пей себе пиво и не напрягайся. Мне хочется, чтобы ты тоже насладился Последним Актом. Совершенно очевидно, ты гораздо талантливее Мэнни или Линкольна. Я в самом деле верю, что у нас с тобой может произойти Кульминация Противоположностей.
– Ох, ну еще бы, – сказал я, опустошая наперсток. – Налей-ка мне еще. И что же это за Кульминация Противоположностей такая?
– Пей пиво, не спеши, моя сладенькая малютка, скоро узнаешь.
Я допил пиво, а потом и произошла эта гадость, самая мерзостная гадость в жизни. Сара взяла меня и положила между ног, слегка их при этом раздвинув. Я оказался перед волосяной чащобой. Напряг спину и шею, понимая, что мне предстоит. И меня впихнули во тьму и вонь. Сара застонала. Затем начала мною медленно двигать – туда-сюда. Вонь, говорю, была непереносимая, дышалось едва-едва, но воздух там все-таки оставался – в каких-то закоулках и кислородных сквозняках. Время от времени голова моя, самая макушка, утыкалась в ее Лилипутика, и Сара испускала сверхпросветленный стон.
Сара задвигала мной быстрее и быстрее. Кожу начало жечь, дышать стало еще труднее; вонь усугубилась. Сара хватала ртом воздух. Мне пришло в голову, что чем скорее я с этим покончу, тем меньше буду мучиться. Всякий раз, когда она себя мной таранила, я изгибал спину и шею, вписываясь всем своим существом в этот ее поворот, стукаясь о Лилипутика.
Вдруг меня выдрали из ужасного тоннеля. Сара поднесла меня к лицу.
– Кончай, проклятое отродье! Кончай! – скомандовала она.
Сара совсем обалдела от вина и страсти. Я ощутил, как меня снова со свистом ввергают в тоннель. Она поспешно ерзала мной вперед и назад. Тут я неожиданно вобрал в легкие воздуху, чтобы раздаться грудью, набрал в челюсти побольше слюны и выхаркнул – раз, другой, третий, 4, 5, 6 раз и прекратил… Вонь сгустилась сверх всякого воображения, и меня наконец извлекли наружу.
Сара поднесла меня к лампе и осыпала поцелуями всю голову и плечи.
– О дорогой мой! о мой драгоценный хуечек! Я тебя люблю!
И поцеловала меня своими кошмарными красными и накрашенными губами. Меня вырвало. Затем, утомленная вином и страстью, она забылась, положив меня между грудей. Я отдыхал и слушал, как бьется ее сердце. С этого своего проклятого поводка, с серебряной цепочки она меня отпустила, но какая разница. Едва ли я был свободен. Одна ее массивная грудь скатилась на сторону, и я вроде как лежал на самом сердце. На сердце ведьмы. Если я должен собой решить Взрыв Народонаселения, почему же я для нее просто развлечение, сексуальная игрушка? Я вытянулся на Саре, слушая стук сердца. Все-таки она ведьма. Потом я поднял голову. И знаете, что увидел? Поразительнейшую вещь. Наверху, в щелке под самым изголовьем. Шляпную булавку. Да, шляпную булавку, длинную, с такой круглой пурпурной стеклянной штукой на конце. Я прошел у Сары между грудей, вскарабкался по горлу, залез на подбородок (ценой немалых усилий), потом на цыпочках перешел губы, а потом она чуть шевельнулась, и я едва не свалился – пришлось даже за ноздрю схватиться. Очень медленно поднялся мимо правого глаза, – голова ее была слегка повернута влево, – и вот я уже на лбу, миновал висок и забрался в волосы – очень трудно сквозь них продираться. Затем встал и изо всех сил вытянулся, подтянулся – едва удалось схватиться за эту булавку. Спускаться оказалось быстрее, но опаснее. Несколько раз я чуть было не потерял равновесие с этой булавкой на плече. Свалился бы разок – и кранты. Несколько раз я не мог сдержаться и хохотал, настолько смешно все это было. Вот чем кончаются вечеринки в конторе, С Новым Годом.
Потом я снова оказался под этой массивной грудью. Положил булавку и прислушался. Я пытался точно уловить стук сердца. Определил место – аккурат под небольшой коричневой родинкой. Затем встал во весь рост. Поднял шляпную булавку с ее пурпурной стеклянной головкой – такой красивой на свету от лампы. И подумал: а получится? Во мне всего 6 дюймов, а булавка раза в полтора меня больше. 9 дюймов, значит. Сердце, кажется, ближе.
Я поднял булавку над головой и всадил с размаху. Под самой родинкой.
Сара перевернулась и задергалась. Я держался за булавку. Сара меня чуть не скинула, а ведь пол, если брать в сравнительных размерах, – в тыще футов от меня, и такой полет меня бы точно прикончил. Я держался. С ее губ сорвался странный звук.
Затем всю ее передернуло, будто женщине стало зябко.
Я подтянулся и всадил оставшиеся 3 дюйма булавки ей в грудь, пока красивая пурпурная головка не уткнулась в самую кожу.
Затем Сара затихла. Я прислушался.
Услышал стук сердца: раз два, раз два, раз два, раз два, раз два, раз…
Остановилось.
А потом, цепляясь и хватаясь своими ручками убийцы за простыню, я слез на пол. Во мне оставалось 6 дюймов росту, я был реален, испуган и голоден. В жалюзи окна в спальне, смотревшего на восток, я обнаружил щель – она бежала от пола до потолка. Схватился за ветку кустарника, забрался, прополз по ней в куст. Никто больше не знал, что Сара умерла. Однако реальной пользы в этом не наблюдалось. Если я хочу жить дальше, надо найти чего бы поесть. Но я не мог отвязаться от мысли: как мое дело рассматривали бы в суде? Виновен? Я оторвал от листика и пожевал кусочек. Не годится. Едва ли. Потом во дворе к югу я заметил, как дамочка выставила тарелку с какой-то дрянью для своего кота. Я выполз из кустика и стал пробираться туда, следя, не движется ли кто, нет ли других зверей вокруг. На вкус дрянь оказалась гаже всего, что мне доводилось есть в жизни, но выбора не было. Я сожрал с кошачьей тарелки все, что в меня влезло, – у смерти вкус гораздо хуже. Потом дошел до куста и снова забрался внутрь.
Вот он я, решение проблемы Взрыва Народонаселения, болтаюсь на кустике, и пузо у меня набито кошачьей едой.
Дальнейшими подробностями я вас утомлять не хочу. Постоянно спасался от кошек, собак и крыс. Ощущал, как помаленьку расту. Наблюдал, как выносят тело Сары. Залез внутрь и понял, что еще слишком маленький и по-прежнему не достаю до ручки холодильника.
Был день, когда кот чуть было меня не сцапал – я ел из его миски. Пришлось делать ноги.
Во мне уже было 8 или десять дюймов. Я рос. Я уже пугал голубей. Когда можешь гонять голубей, уже знаешь – победа не за горами. Однажды я взял и помчался по улице, прячась в тени зданий, под заборами и прочей ерундой. Я так бежал и прятался, пока не достиг супермаркета; там у самого входа я спрятался под газетным киоском. Когда подошла большая женщина и перед ней открылась электрическая дверь, я проскользнул следом. Один кассир у двери поднял голову, когда я проходил мимо:
– Эй, а это еще что за чертовня?
– Какая? – переспросила покупательница.
– Мне что-то показалось, – ответил кассир, – а может, и нет. Нет, надеюсь, что да.
Мне как-то удалось незаметно прокрасться к ним на склад. Я спрятался за ящики с печеными бобами. Той же ночью вышел из укрытия и наелся до отвала. Картофельный салат, маринованные огурчики, ветчина с черным хлебом, чипсы и пиво, много пива. Дальше – больше. Целыми днями я прятался на складе, а ночью выходил и устраивал себе банкет. Но я рос, и прятаться становилось все труднее. Я пристрастился наблюдать, как управляющий каждый вечер складывает выручку в сейф. Уходил он последним. Каждый вечер, когда он убирал деньги, я считал паузы. Порядок вроде такой: 7 вправо, 6 влево, 4 вправо, 6 влево, 3 вправо, открыто. Каждую ночь я подходил к сейфу и подбирал цифры. Чтобы доставать до замка, приходилось строить что-то вроде лестницы из пустых коробок. Ничего не получалось, но попыток я не бросал. То есть каждую ночь. А тем временем рос быстро. Наверное, уже фута 3 было. Секция одежды в супермаркете оказалась невелика, приходилось влатываться во что есть, на вырост. Проблема народонаселения возвращалась. А потом однажды ночью сейф открылся. Там лежало 23 тысячи долларов наличными. Должно быть, я попал на них перед самой сдачей денег в банк. Я прихватил ключ управляющего, чтобы выйти, не возбудив сигнализацию. Прошел немного вниз по улице и на неделю снял себе номер в мотеле «Закат». Барышне сказал, что работаю карликом в кино. Ей было неинтересно.
– Никакого телевидения или громких звуков после десяти вечера. Таковы у нас правила.
Она взяла у меня деньги, дала квитанцию и закрыла дверь.
На ключе было написано: «Комната 103». Я ее даже смотреть не стал. Двери мелькали мимо: 98, 99, 100, 101, а я шагал на север, к Голливудским Холмам, к тем горам, что за ними, и великий золотой свет Господа сиял мне, и вырастал.
Ебливая машина
Жаркая ночь у Тони стояла. о ебле даже думать лень – хлещешь холодное пиво, и все. Тони выставил парочку нам с Индейцем Майком, и Майк вытащил бабки. пусть хоть за первую заплатит. Тони выбил чек, скучая, оглядел заведение – 5 или шестеро сидят, стаканы свои изучают. олухи. поэтому Тони подвалил к нам.
– что нового, Тони? – спросил я.
– а-а, говно, – ответил Тони.
– это не ново.
– говно, – повторил Тони.
– а-а, говно, – подтвердил Индеец Майк.
мы отхлебнули пива.
– что ты думаешь о Луне? – спросил я Тони.
– говно, – ответил Тони.
– ага, – подтвердил Индеец Майк, – если на Земле мудак, то и на Луне мудаком останешься. без разницы.
– говорят, на Марсе и жизни-то нет, – сказал я.
– и? – спросил Тони.
– а, говно, – сказал я. – еще 2 пива.
Тони выставил, подошел за деньгами, выбил, вернулся на место.
– вот говно, жарища-то. Уж лучше сдохнуть, как вчерашний «котекс».
– куда люди попадают после смерти, Тони?
– в говно. какая разница?
– ты не веришь в Человеческий Дух?
– говна мешок!
– а как же Че? Жанна д’Арк? Малыш Билли? такие вот?
– говна мешок!
мы пили пиво и обдумывали это замечание.
– слушайте, – сказал я, – мне надо поссать.
пошел к писсуару, а там, как обычно, торчал Филин Пити.
я извлек инструмент и начал ссать.
– какой у тебя хуй маленький, – сообщил мне Филин.
– когда я ссу или медитирую – да. но я отношусь к суперрастяжимому типу. когда я готов к бою, каждый дюйм, что у меня есть сейчас, приравнивается к шести.
– тогда хорошо, коли не врешь, потому что я вижу только два дюйма.
– это одна головка.
– я тебе заплачу доллар, если дашь отсосать.
– маловато.
– ты вытащил не только головку, ты вытащил вообще все, что у тебя есть.
– отъебись, Пит.
– ты еще ко мне прибежишь, когда деньги на пиво кончатся.
я вышел обратно.
– еще 2 пива, – заказал я.
Тони проделал весь номер снова, вернулся.
– такая жара, что я, наверно, рехнусь, – сказал он.
– жара заставляет тебя осознать свою подлинную сущность, – сказал я Тони.
– секундочку! ты что, меня чокнутым назвал?
– да мы все тут такие, только это держится в тайне.
– ладно, допустим, это говно твое – правда: сколько тогда на земле здравых людей? вообще хоть один остался?
– несколько.
– сколько?
– из миллиарда?
– да. да.
– ну, я бы сказал, 5–6.
– 5–6? – переспросил Индеец Майк. – соси мой хуй!
– слушай, – сказал Тони. – а откуда ты знаешь, что я псих? как нам это сходит с рук?
– ну, поскольку все мы психи, контролировать нас мало кто может, таких раз-два и обчелся, поэтому они нам дают порезвиться на воле. больше ничего пока не сделают. я некоторое время думал, что они найдут себе где жить в открытом космосе, а нас уничтожат. теперь же я знаю, что и космос психи контролируют.
– откуда знаешь?
– потому что они в Луну американский флаг воткнули.
– а если б русские русский воткнули?
– то же самое, – ответил я.
– а ты, значит, в стороне? – спросил Тони.
– я в стороне от безумия любой степени.
мы притихли. пили дальше. Тони тоже стал начислять себе скотча с водой. он-то вправе, он здесь хозяин.
– господи, какая жарища, – сказал Тони.
– да, говно, – подтвердил Индеец Майк.
затем Тони заговорил.
– безумие, – сказал Тони, – а знаете, вот в эту самую минуту тут происходит кое-что очень безумное!
– ну дак, – подтвердил я.
– нет-нет-нет… я имею в виду ПРЯМО ВОТ ТУТ, у меня!
– м-да?
– м-да. настолько безумное, что иногда самому страшно.
– рассказывай, Тони, – сказал я. меня же хлебом не корми – дай всякую херню послушать.
Тони склонился очень близко.
– я знаю, у одного парня здесь есть машина для ебли. не поебень из секс-журналов. не как в рекламе пишут. грелки там со сменной пиздой из теста и прочей еботой. парень в самом деле ее собрал. немецкий ученый, мы его заполучили, я имею в виду, наше пр-ство, пока русские его не сцапали. только никому ни слова.
– конечно, Тони, еще бы…
– Фон Брашлиц. наше пр-ство пыталось заинтересовать его КОСМОСОМ. фиг там. просто блистательный старый хрыч, но все мозги одной этой ЕБЛИВОЙ МАШИНОЙ забиты. И в тоже время считает себя каким-то художником, иногда себя даже Микеланджело называет… его списали на пенсию, на $500,00 в месяц, чтоб только не помер и в психушку не загремел. некоторое время за ним присматривали, а потом им надоело или забыли про него, но чеки слали регулярно, и агент время от времени, где-то раз в месяц, заходил к нему поговорить минут двадцать, в отчете писал, что тот по-прежнему псих, потом отваливал. и вот он мотался по городам, мотался, везде за собой здоровенный красный чемодан таскал. наконец как-то вечером заруливает сюда и давай кирять. тележит мне, что он старый, устал, что ему нужно хорошее тихое местечко – проводить исследования. я от него отмазывался, как только мог. сюда много чокнутых захаживает, сами знаете.
– ага, – подтвердил я.
– тогда, чуваки, он надирается еще и выкладывает мне. он-де изобрел механическую бабу, которая мужика выебет лучше любой женщины в истории! плюс никаких «котексов», никакого говна, никаких наездов!
– я ищу, – сказал я, – такую бабу всю свою жизнь.
Тони рассмеялся:
– все ищут. я решил, что он ненормальный, конечно, но как-то ночью после закрытия он завел меня к себе в ночлежку и вытащил из красного чемодана свою ЕБЛИВУЮ МАШИНУ.
– и?
– будто в рай попадаешь, а не сдох.
– давай конец угадаю? – предложил я Тони.
– валяй.
– Фон Брашлиц и его ЕБЛИВАЯ МАШИНА сейчас у тебя наверху сидят.
– а-га, – протянул Тони.
– сколько?
– двадцатка с рыла.
– двадцать баксов с машиной по-ебаться?
– он превзошел все, что бы нас ни Создало. сами увидите.
– да Филин Пити у меня за доллар отсосет.
– Филин Пити-то ништяк, только он – не изобретение, которое положит богов на лопатки.
я сунул ему 20.
– ну, Тони, гляди у меня: если ты это по жаре приколоться решил, считай, лучшего своего клиента ты уже потерял!
– ты же сам сказал, что мы тут все равно чокнутые. дело твое.
– правильно, – сказал я.
– правильно, – поддакнул Индеец Майк, – и вот мои 20.
– я только 50 процентов получаю, вы должны меня понять. остальное Фон Брашлицу идет. пенсия в 500 баксов – не сильно много с инфляцией и налогами, а Фон Б. к тому же шнапс хлещет как сумасшедший.
– пошли уже, – сказал я, – 40 баксов у тебя есть. где эта бессмертная ЕБЛИВАЯ МАШИНА?
Тони поднял створку в стойке и сказал:
– проходите сюда. подниметесь по задней лестнице – просто подниметесь, постучите, скажете: «нас Тони прислал».
– что, в любую дверь?
– № 69.
– ох ты ж черт, – сказал я. – ну еще бы.
– ох ты ж черт, – передразнил Тони. – лучше яйца в кулак собери.
мы нашли эту лестницу, поднялись.
– Тони прикола ради на все пойдет, – сказал я.
идем дальше, вот она – дверь № 69.
я постучал:
– нас прислал Тони.
– ах, заходите же, джентльмены!
сидит там такой старый похотливый шизик, в руке стакан шнапса, очки с двойными линзами. прямо как в старом кино. у него была, видимо, гостья – молоденькая, даже слишком молоденькая, на вид и хрупкая, и сильная.
она закинула ногу на ногу, мелькнув всем, чем надо: нейлоновые колени, нейлоновые ляжки, и вот этот крошечный просвет, где заканчиваются длинные чулки и едва намечается полоска голого тела. она вся была сплошной попкой и грудями, нейлоновые ноги, смеющиеся иссиня-чистые глаза…
– джентльмены – моя дочь, Таня…
– что?
– ах да, знаю, я так… стар… но точно так же, как существует миф о черных с их вечно огромными елдаками, есть еще и миф о старых грязных немцах, которые никогда не прекращают ебстись. верьте во что хотите. это моя дочь Таня, так что…
– приветик, мальчики, – рассмеялась она.
тут мы все взглянули на дверь с надписью: КОМНАТА ДЛЯ ХРАНЕНИЯ ЕБЛИВОЙ МАШИНЫ.
он допил шнапс.
– так, значит… вы, мальчики, зашли ПОЕБАТЬСЯ как никогда в жизни, я?
– Папа! – сказала Таня. – неужели всегда нужно быть таким грубым?
Таня снова скрестила ноги, на сей раз задрав повыше, и я чуть не кончил.
потом профессор хлопнул еще стакан шнапса, встал и подошел к двери с надписью: КОМНАТА ДЛЯ ХРАНЕНИЯ ЕБЛИВОЙ МАШИНЫ. повернулся к нам, улыбнулся, а затем очень медленно отворил дверь, зашел внутрь и выкатил эту штуковину на какой-то больничной койке с колесиками.
совершенно ГОЛУЮ глыбу металла.
проф подкатил эту фиговину прямо к нам и замычал дурацкую песенку – вероятно, что-то из немецкого.
глыба металла с такой дырой посередине. у профессора в руке появилась масленка, он ткнул ею в дырку и давай закачивать внутрь хренову тучу масла. по ходу мыча свою безумную немецкую песенку.
он все качал и качал, потом оглянулся через плечо, сказал:
– славно, я? – и снова отвернулся, и качал себе дальше.
Индеец Майк взглянул на меня, попробовал рассмеяться, вымолвил:
– черт побери… нас опять отымели!
– ага, – ответил я, – я уже, наверное, лет пять не ебся, но будь я проклят, если засуну хуй в эту кучу свинца!
Фон Брашлиц расхохотался, подошел к шкафчику с пойлом, отыскал еще одну чекушку шнапса, начислил себе хорошенько и уселся перед нами.
– когда мы в Германии начали понимать, что война проиграна, а петля затягивается – до самой последней битвы за Берлин, – мы поняли, что война поменяла суть: подлинная драка разгорелась за то, кто побольше немецких ученых себе захапает. кто бы ни цапнул побольше, Россия или Америка, – именно они первыми доберутся до Луны, первыми до Марса… все, что угодно, сделают первыми. не знаю уж, как там на самом деле у них вышло… по количеству или в смысле научной силы мозга. знаю только, что до меня американцы добрались первыми, вытащили меня, увезли в машине, дали выпить, уперли дуло в висок, наобещали кучу, орали как ненормальные. я все подписал…
– ладно, – сказал я, – довольно истории, я все равно свою письку, свою бедную маленькую письку не собираюсь совать в эту глыбу сталепроката – или как там она у вас называется! Гитлер точно чокнутый был, если с вами нянчился. лучше б до вашей задницы первыми добрались русские! верните мне мои 20 баксов!
Фон Брашлиц рассмеялся:
– хииихииихииихи… это же всего-навсего моя маленькая шутка, найн? хиихиихиихиии!
он запихал гору свинца обратно в чулан, захлопнул дверь.
– ох, хихииихи! – и еще чуток отпил шнапса.
затем Фон Б. налил себе еще. ну он и хлещет.
– джентльмены, я – художник и изобретатель! моя ЕБЛИВАЯ МАШИНА – на самом деле моя дочь, Таня…
– опять шуточки, Фон? – спросил я.
– никаких шуточек! Таня! подойди и сядь джентльмену на колени!
Таня расхохоталась, встала, подошла и села мне на колени. ЕБЛИВАЯ МАШИНА? я не мог в это поверить! кожа как кожа – или ею казалась, – а язык, вкручиваясь мне в рот, когда мы целовались, был отнюдь не механическим, каждое движение его отличалось от прежнего, отвечало на мои.
и я приступил: сдирал с ее грудей блузку, исследовал трусики, распалился сильнее, чем за все последние годы, а потом мы с нею сплелись; уж и не знаю как, но мы оказались на ногах – и я взял ее стоя, руками вцепившись в ее длинные светлые волосы, загибая ей назад голову, а потом скользнул пальцами вниз, раздвигая ей ягодицы, и пихал, пихал, она кончила – я почувствовал в ней биение и тоже влился.
лучше ебли у меня вообще никогда не было!
Таня сходила в ванную, почистилась и приняла душ, снова оделась для Индейца Майка, наверное.
– величайшее человеческое изобретение, – вполне серьезно произнес Фон Брашлиц.
и вполне справедливо.
тут Таня вышла и уселась МНЕ на колени.
– НЕТ! НЕТ! ТАНЯ! ТЕПЕРЬ ОЧЕРЕДЬ ВТОРОГО! ЭТОГО ТЫ ТОЛЬКО ЧТО ОТЪЕБАЛА!
она, казалось, не услышала, и это было странно даже для ЕБЛИВОЙ МАШИНЫ, поскольку я вообще-то никогда не был очень хорошим любовником.
– ты меня любишь? – спросила она.
– да.
– я тебя люблю, и я так счастлива, и…я не должна быть живой, ты ведь это знаешь, правда?
– я люблю тебя, Таня. вот все, что я знаю.
– черт побери! – заорал старик, – ЕБАНАЯ ЕБЛИВАЯ МАШИНА!
он подскочил к полированному ящику, у которого на стенке печатными буквами значилось ТАНЯ. оттуда торчали разноцветные проводки; виднелись шкалы с дрожавшими стрелками множества разных цветов, огоньки, мигавшие то и дело, что-то тикало… я никогда не сталкивался с сутенером ненормальнее Фона Б. он все крутил свои верньеры, потом взглянул на Таню:
– 25 ЛЕТ! почти всю жизнь тебя строил! даже от ГИТЛЕРА тебя прятать пришлось! а теперь… пытаешься превратиться в обычную заурядную блядь!
– мне не 25, – сказала Таня, – мне 24.
– видите? видите? как простая сука!
и он повернулся к своим шкалам.
– ты другой помадой накрасилась, – сказал я Тане.
– тебе нравится?
– о да!
она прижалась и поцеловала меня.
Фон Б. все играл с манометрами. я чувствовал, что он выиграет.
Фон Брашлиц повернулся к Индейцу Майку:
– это лишь незначительный каприз техники, верьте мне. через минуту я все исправлю, я?
– надеюсь, – произнес Индеец Майк. – у меня тут 14 дюймов ждут, и я на 20 баксов обеднел.
– я люблю тебя, – говорила мне Таня. – я никогда ни с кем ебаться больше не стану. если ты не сможешь быть со мной, никого другого у меня не будет.
– я прощу тебя, Таня, что бы ты ни сделала.
проф уже злился. крутил ручки, но ничего не происходило.
– ТАНЯ! тебе уже пора ЕБАТЬ ВТОРОГО человека! я уже… устал… наверное, шнапс… спать… Таня…
– ах, – сказала Таня, – ты гнилой старый ебила! со своим шнапсом – а потом за сиськи меня всю ночь кусаешь, заснуть не даешь! сам даже поднять его по-человечески не можешь! блевать тянет!
– ВАС?
– Я СКАЗАЛА, «ТЫ ДАЖЕ ПОДНЯТЬ ЕГО ПО-ЧЕЛОВЕЧЕСКИ НЕ МОЖЕШЬ!»
– ты, Таня, ты за это заплатишь! ты – мое творение, а не я твое!
он продолжал дрочить свои волшебные рукоятки. я имею в виду, на своей машине. он уже довольно сильно рассердился, это было хорошо заметно. от гнева он просто весь сиял и лучился жизнью.