Зелёный король

Юноша окреп и начал ходить, прошла даже хромота. Он поправился на несколько килограммов, что было очень неплохо для чудом уцелевшего человека. Но он все равно оставался худым, только лицо немного посвежело, приобрело человеческое выражение.

– Мы можем поговорить на немецком языке, – предложил юноша Таррасу. При этих словах американца пронзил взгляд его серых, скорее даже цвета бледно-голубого ириса, глаз. Юноша медленно осмотрел комнату и продолжил по-немецки: – Это ваш кабинет?

В ответ Таррас кивнул. Он испытывал какое-то странное чувство, очень похожее на нерешительность и даже робость. Это новое ощущение его не тревожило, а, напротив, забавляло.

– Прежде здесь был кабинет оберштурмбаннфюрера СС, – рассказывал юноша.

– Вы ведь часто бывали здесь.

Парень продолжал пристально рассматривать фотографии на стене. Ко многим снимкам он подходил очень близко.

– Где сделаны эти снимки?

– Это в Дахау, в Баварии, – ответил Таррас. – Как ваше имя?

Парень стоял за спиной американца, по-прежнему молчал и рассматривал фотографии.

Внезапно Таррас догадался: «Это он специально не сел напротив и теперь хочет заставить меня обернуться. Таким образом он дает понять, что намерен вести разговор по своему усмотрению».

Спокойным и тихим голосом он продолжил:

– Я не получил ответа на вопрос.

– Я – Климрод, Реб Михаэль Климрод.

– Вы родились в Австрии?

– Да, в Вене.

– Когда?

– В 1928 году, 18 сентября.

– Я думаю, что фамилия Климрод не является еврейской.

– Фамилия моей матери Ицкович.

Таррас уже понял связь двух имен юноши. Одно его имя было христианским, а вот имя Реб было достаточно распространенным в еврейских семьях, особенно живущих в Польше.

– Значит, вы Halbjude[4], – сказал Таррас.

Юноша не ответил. Он по-прежнему ходил вдоль стены за спиной у Тарраса. Он двигался очень медленно, подолгу задерживаясь перед каждым снимком на стене.

Парень остановился слева от американца, и Таррас, слегка повернув голову, заметил, что колени у него дрожат. Острое чувство жалости охватило Тарраса в эту же секунду: «Да ведь этот несчастный парнишка едва держится на ногах!»

Реб Климрод стоял к нему спиной. Таррас хорошо видел его тощие голые ноги в солдатских ботинках. Шнурков в них не было, да и ботинки были парню малы. На изможденном, нескладном теле болтались смехотворно короткие брюки и рубашка. На нем видны были следы многочисленных пыток: длинные и тонкие руки юноши усеяны потемневшими пятнами от ожогов сигарет, во многих местах кожа была сожжена негашеной известью. Таррас подумал, что тело этого парня корчилось под пытками тысячи раз, но не потеряло своей гордой осанки. Юноша был стройным, лишь руки его безвольно висели вдоль тела. Но Таррас по своему опыту уже знал, что за этой кажущейся небрежностью скрыта огромная сила воли, умение владеть собой в любой ситуации, на что способны далеко не все взрослые мужчины (в том числе и сам Таррас).

Именно сейчас Таррас понял то, чем так сильно был поражен Дэвид Сеттиньяз: Реба Михаэля Климрода окружала какая-то необъяснимая, большой притягательной силы аура.

Словно спасаясь от чего-то, Таррас продолжил допрос:

– Когда и как вы прибыли в Маутхаузен?

– В феврале этого года, но в какой точно день, я не знаю, где-то в начале месяца.

Голос юноши был серьезным и спокойным.

– Вы прибыли вместе с эшелоном?

– Нет, я прибыл не с эшелоном, – ответил парень.

– Кто еще приехал сюда вместе с вами?

– Те другие мальчики, которые лежали в могиле вместе со мной.

– Кто же доставил вас сюда?

– Офицеры СС.

– Сколько их было?

– Десять.

– Кто ими командовал?

– Оберштурмбаннфюрер.

– Назовите его имя и фамилию.

Реб Климрод стоял в левом углу комнаты. На стене на уровне его глаз висел огромный снимок, сделанный Роем Блэкстоком. В открытой дверце кремационной печи виднелись наполовину обуглившиеся трупы. Благодаря фотовспышке они были хорошо заметны на фотографии.

– Их фамилии мне неизвестны, – абсолютно спокойно ответил Реб Климрод и на этот вопрос американца.

Таррас заметил, как рука юноши зашевелилась и потянулась вверх. Длинными тонкими пальцами он прикоснулся к глянцевой поверхности снимка. Таррасу показалось, что юноша гладит эту фотографию рукой. Через некоторое время парень отвернулся от снимка и прислонился к стене. Он был по-прежнему спокоен, безразличный взгляд его был устремлен в пустоту. Таррас увидел, что на голове юноши начали отрастать волосы, но они были не русые, а темно-каштановые.

– Разве вы имеете право задавать мне такие вопросы? Только лишь потому, что вы американец и выиграли эту войну?

Таррас был ошеломлен и сбит с толку. Он был не в силах хотя бы как-то возразить этому странному юноше.

– Я не считаю, что меня победили Соединенные Штаты Америки, – продолжал Реб Климрод своим спокойным, отрешенным голосом. – Я действительно не считаю, что меня кто-то победил.

Взгляд его уперся в небольшой шкаф, где лежали кучи папок. Туда Таррас поставил несколько книг. «Он рассматривает книги!» – воскликнул про себя американец.

– Мы прибыли сюда в начале февраля, нас привезли из Бухенвальда. До Бухенвальда нас, мальчиков, было двадцать три. Пятерых сожгли в Бухенвальде, еще двое умерли по пути в Маутхаузен. Офицеры, которым мы служили в качестве женщин, застрелили их в грузовике. Они уже не могли идти, все время плакали и из-за выпавших зубов имели уродливый вид. Одному из этих мальчишек было девять лет, а второму немного больше, по-моему, одиннадцать. Офицеры ехали в легковой машине, а мы в кузове грузовика. Время от времени нас заставляли бежать за машинами с веревкой на шее, за которую они нас держали. Это делалось для того, чтобы у нас не было сил не только на побег, но даже на мысли о нем.

Юноша немного отодвинулся от стены. Он продолжал смотреть на книги в шкафу с каким-то гипнотическим напряжением. Но рассказ свой не прервал. В этот момент он напоминал учителя, который излагал урок, сосредоточив свое внимание на птице за окном. Говорил он по-прежнему отрешенно и безразлично к тому, о чем рассказывал.

– До Бухенвальда, куда мы прибыли накануне Нового года, некоторое время мы пробыли в Хемнице. А до Хемница мы были в лагере Гроссрозен. До Гроссрозена, это было летом, мы находились в лагере Плешев. Это в Польше, неподалеку от Кракова.

Реб совсем отошел от стены и стал медленно приближаться к шкафу.

– В Плешеве мы пробыли три месяца. Здесь почти все мальчики умерли от голода. Их фамилии мне неизвестны. До Плешева мы очень долго пробирались через леса… Нет, сначала мы были в Пшемысле… в общем, до и после мы шли очень долго. Мы шли из лагеря в Яновке. Я был здесь дважды: последний раз в мае прошлого года, а до этого еще раз в 1941 году. В это время мне было двенадцать с половиной…

Тарраса впечатлила странная манера рассказчика. Свои воспоминания он начал излагать с конца, словно перематывал пленку назад. Юноша сделал еще несколько шагов и встал прямо перед книгами, стоявшими за стеклом.

– Это ведь ваши книги.

– Да, мои.

– Второй раз в лагерь в Яновке я попал из Белжеца. Именно в Белжеце 17 июля 1942 года погибли моя мать Ханна Ицкович и сестра Мина. Их сожгли заживо, я видел, как они умирали. Разрешите мне открыть шкаф и потрогать книги.

– Да, конечно, – ответил Таррас. Американец был совершенно подавлен рассказом юноши, который продолжал говорить:

– Мине было девять лет, ее живой бросили в печь. Вторая моя сестра, Катарина, родилась в 1926 году. Она была старше меня на два года. Она погибла в железнодорожном вагоне. В этом вагоне были места на тридцать шесть человек, но туда затолкали сто двадцать или сто сорок, они лежали друг на друге до самого потолка. Пол вагона был засыпан негашеной известью. Катарина попала в вагон в числе первых. Когда вагон был забит людьми до отказа, они заперли двери, а вагон отогнали на запасный путь. Целую неделю он стоял на солнце.

Громким голосом юноша прочел:

– Уолт Уитмен. Он англичанин или американец?

– Американец.

– Мне кажется, он поэт, или я ошибаюсь?

– Нет, не ошибаетесь, он такой же поэт, как и Верлен.

Взгляд серых глаз юноши скользнул по лицу американца и снова остановился на книге «Autumn Leaves». Таррас задал очередной вопрос. Ответа не последовало, лишь через некоторое время парень качнул головой и произнес:

– Английским языком я пока не владею, могу произнести только несколько слов. Но я собираюсь его выучить, а также освоить еще несколько языков, в том числе испанский и русский.

Таррас в растерянности никак не мог решить, что же ему предпринять. Пребывая в полной нерешительности, он то поднимал, то снова опускал голову. Все это время он сидел за письменным столом, будучи не в силах встать и пройти по кабинету с того момента, как Реб Климрод вошел в комнату. В процессе допроса он сделал всего лишь несколько записей.

– Возьмите эту книгу себе, – предложил американец.

– Но я не прочту ее так быстро.

– Можете пользоваться ею, сколько понадобится.

– Я очень благодарен вам за это, – произнес Реб Климрод. Теперь он смотрел не на книги, а на американца.

После небольшой паузы юноша продолжил рассказ:

– До Белжеца с 11 августа 1941 года мы находились в Яновке. А до этого мы побывали во Львове, у родителей моей матери Ханны Ицкович. Мать очень хотела повидать своих родных. В Вене она сделала для нас четыре заграничных паспорта. 3 июля 1941 года мы выехали во Львов, а приехали туда 5 июля. Львов был оккупирован, но уже не русскими, а немцами. Моя мать очень надеялась на наши паспорта, но она ошиблась.

Реб прервал свой рассказ и принялся перелистывать книгу. Его действия были машинальными. Пролистав книгу, он наклонил голову, чтобы прочитать название других стоящих на полке изданий:

– Я читал Монтеня.

– Вы можете взять себе и Монтеня, – предложил Таррас.

После этой фразы американец почувствовал, как волнение охватывает его, и он понял почему. Для того чтобы легче было выдержать напряжение при расследовании преступлений нацистов в этом концентрационном лагере, американец привез с собой двадцать книг. Но если бы пришлось выбрать одну, то он взял бы Монтеня.

– Но я выжил, – сказал Реб Климрод.

Таррас, пытаясь совладать с душевным смятением, стал читать вслух названия тех концлагерей, в которых побывал парень. Он разместил их в хронологическом порядке: Яновка, Белжец, снова Яновка, Плешев, Гроссрозен, Бухенвальд, Маутхаузен.

– Вы на самом деле побывали во всех этих лагерях?

В ответ парень равнодушно кивнул. Он закрыл стеклянные дверцы шкафа, а выбранные книги обеими руками прижал к груди.

– Когда и где вы попали в эту группу мальчиков?

Отойдя от шкафа на несколько шагов, он ответил:

– Это произошло в Белжеце 2 октября 1943 года. Нас собрал оберштурмбаннфюрер.

– Тот самый оберштурмбаннфюрер, фамилия которого вам неизвестна?

– Да, тот самый, – ответил Реб и сделал несколько шагов по направлению к двери.

«Вероятнее всего, он лжет», – решил Таррас и пришел от этого в еще большее замешательство. Вернее, все в его рассказе было правдивым, кроме одной вещи. Невозможно было поверить в то, что юноша, обладающий столь феноменальной памятью, не запомнил фамилию эсэсовца, который издевался над ним целых двадцать месяцев – с октября 1943 по май 1945 года.

«Он врет, хотя прекрасно видит, что я все понимаю. Похоже, это ему безразлично, равно как и то, что с ним происходило до сих пор. Поэтому он не предпринимает попыток оправдаться или объяснить, каким образом он все-таки спас свою жизнь. Неужели он не испытывает чувства стыда или ненависти? А может быть, он пребывает в состоянии шока?»

Последнее умозаключение казалось Джорджу Таррасу маловероятным. В состояние шока он не верил. Первая встреча с Ребом Михаэлем Климродом длилась не более двадцати минут. Но даже за это короткое время допроса интуиция подсказала Таррасу, что этот изможденный юноша, который едва держался на ногах, владеет невероятной природной способностью справляться со сложнейшими обстоятельствами. «Он выше всех обстоятельств», – решил Таррас. Американец просто физически почувствовал высочайший интеллект, отражающийся загадочным светом в огромных серо-голубых глазах.

Юноша сделал еще один шаг в сторону двери. Он явно намеревался уйти. Таррас смотрел на его профиль, обладающий какой-то жесткой красотой, и старался продолжить допрос:

– Кто стегал вас хлыстом и прижигал тело сигаретами?

– Ответ вам известен.

– Вероятно, этот офицер издевался над вами все двадцать месяцев.

В полном молчании юноша сделал еще один шаг к двери.

– Вы сказали, что группу в Белжеце сформировал оберштурмбаннфюрер.

– Да, 2 октября 1943 года.

– Сколько там было детей?

– Сто сорок два ребенка.

– Для какой цели их собрали?

Вместо ответа юноша молча покачал головой. «Думаю, он действительно этого не знает и на этот раз не лжет» – в этой мысли Тарас был твердо уверен.

В очень быстром темпе он продолжал задавать вопросы:

– Каким способом вас вывозили из Белжеца?

– На грузовиках.

– В Яновку?

– Не всех, туда отправили только тридцать человек.

– Куда отправили остальных?

– В Майданек.

Последнее название еще ни о чем не говорило Таррасу. Только некоторое время спустя он узнал, что это был еще один лагерь смерти на польской земле, точно такой же, как Белжец, Собибор, Треблинка, Освенцим, Хелмно.

– Этих ребят отбирал штурмбаннфюрер лично? В ней были только мальчики?

– Я отвечаю «да» на оба ваших вопроса.

Реб Климрод проделал два последних шага, отделяющих его от двери, и встал на пороге. Таррас снова увидел его в профиль.

– Я верну вам их, – произнес юноша и погладил пальцами оба книжных тома: Уитмена и Монтеня. – Я верну вам книги. – Он улыбнулся и добавил: – Не спрашивайте, пожалуйста, у меня больше ничего. Оберштурмбаннфюрер доставил нас в Яновку и стал использовать в качестве любовников. Позже, когда продвижение русских ускорилось, он и его сослуживцы убедили администрацию лагеря в том, что, конвоируя нас, они выполняют специальное задание. Именно поэтому они убили не всех, а только тех, кто не мог идти дальше.

– Неужели вы не знаете фамилию хотя бы одного их них?

– Не знаю.

«Он говорит неправду», – отметил про себя Таррас и продолжил:

– Сколько детей привезли вместе с вами в Маутхаузен?

– Шестнадцать.

– Но ведь вас было только девять в той могиле, где нашел вас лейтенант Дэвид Сеттиньяз.

– Сразу же по прибытии в Маутхаузен они убили семерых, оставили только своих любимчиков.

Эти слова были произнесены тихим, ровным голосом. Юноша шагнул через порог и снова остановился:

– Я прошу вас назвать мне свое имя, если это возможно.

– Джордж Таррас.

– Таррас – «т», «а», два «р», «а», «с» – так?

– Да, именно так.

В комнате снова повисло молчание.

– Книги я верну.

После окончания войны Австрия была разделена на четыре зоны. Маутхаузен оказался в советской зоне. Огромное количество бывших узников концлагерей было переведено в лагерь для перемещенных лиц в Леондинге, недалеко от Линца. Это была американская зона, а лагерь размещался в здании школы, в которой учился Адольф Гитлер. Напротив лагеря стоял домик, где долго жили отец и мать Гитлера.

Джордж Таррас и Дэвид Сеттиньяз и их отдел по расследованию военных преступлений также переместились в Линц. Этот переезд занял много времени. Кроме того, они занимались розыском эсэсовцев-надзирателей, скрывающихся в окрестностях Линца.

Исчезновение из лагеря юного Климрода они заметили только по прошествии многих дней.

Американской армии была поручена охрана столицы Австрии – Вены. Американские военнослужащие уже целый месяц управляли Внутренним городом, окруженным бульваром Ринг, а также обеспечивали его безопасность. В двери освещенного здания военного комиссариата, расположенного на Кертнерштрассе, показался уже знакомый нам выходец из Канзаса. Он направился к стоящему у здания автомобилю и уселся на переднее сиденье рядом с водителем. Вслед за ним из здания вышли еще три представителя международного патруля – англичанин, француз и русский. Они устроились на заднем сиденье. Это уже был их четвертый ночной объезд города. Машина направилась в сторону собора святого Стефана. В светлеющем небе уже четко вырисовывались его квадратные башни, а зеленые башенки блестели в первых лучах утренней зари.

Патрульный автомобиль медленно двигался по пустынной центральной улице. Наступило утро (пять часов тридцать минут) 19 июня 1945 года. Джип продолжал свой путь и выехал на набережную Франца Иосифа. На противоположном берегу Дунайского канала за полуразрушенными банями Дианы и руинами домов в розовом утреннем небе черным скелетом торчал остов колеса обозрения в парке Пратер. Джип повернул налево, пересек Морцинплац, проехал по Гонзагагассе, спустился южнее и покатил вдоль берега к собору Богоматери. Вскоре показалось великолепное строение в стиле барокко – Богемская канцелярия.

Неожиданно они увидели знакомого юношу. Первым его заметил англичанин, но промолчал.

Англичанин был сердит и раздражен. Он не выносил едкого запаха табака «капораль», который беспрестанно курил француз; он испытывал жуткую ненависть к американцу, который измучил всех своими бесконечными рассказами о бейсбольных матчах и романах с женщинами во время его пребывания в Лондоне до июня 1944 года; он страшно презирал русского, который вовсе им не был, потому что имел узкие щелки вместо глаз, чисто монгольский тип лица и был непроходимым тупицей. Его изводил шофер-австриец, коренной житель Вены, который вел себя крайне цинично, напрочь отвергая факт победы американцев в закончившейся недавно войне.

Заметив юношу, англичанин промолчал, но через несколько секунд его увидел американец и издал удивленный возглас. Все пятеро участников международного патруля устремили свои взгляды на фасад ближайшего особняка.

Перед ними высилось трехэтажное здание с мансардой, с длинным рядом окон на каждом этаже, с балконами на двух уровнях. Центральный балкон поддерживали атланты. Под ним располагалась массивная входная дверь, к которой вела мраморная лестница. Особняк был выдержан в стиле классического венского барокко. Построен он был почти два века назад учеником Иоганна Лукаса фон Хильдебрандта, одного из создателей Хофбурга.

Однако великолепие особняка не произвело никакого впечатления на пятерых мужчин в джипе. Не отрываясь, они следили за юношей. Казалось, что его тело прибито к фасаду и напоминает распятие, зависшее над пустотой. Хотя было видно, что юноша стоит на уровне третьего этажа. Сходство с распятием было потрясающим: невероятная худоба распластанного на фасаде здания тела, на котором болтались брюки и рубашка – слишком широкие и слишком короткие; босые ноги, изможденное лицо с огромными светлыми глазами, излучающими мощнейшее сияние. Рот юноши был искривлен, выражая страдание и невероятное физическое напряжение.

Эта сцена длилась всего лишь несколько мгновений. Удерживаясь за края простенка, фигура двигалась. Луч прожектора поймал ее в последний миг перед тем, как она перелезла через перила балкона. Послышался звон разбитого стекла, едва уловимо скрипнула открывшаяся и закрывшаяся балконная дверь. Затем наступила тишина.

– Это квартирный вор, – абсолютно спокойно заявил шофер-венец. – Несмотря на рост, это мальчишка.

Ситуация была следующей: международный патруль имел право вмешиваться в подобные дела лишь тогда, когда в них участвовали военнослужащие оккупационных войск. Уголовные преступления оставались в ведении австрийской полиции.

Инспектор полиции и сопровождающие его двое сотрудников прибыли через десять минут. Поэтому у Реба Климрода времени было достаточно. Вообще-то, он потерял счет времени. Двадцать, а может, и тридцать минут он слушал голоса и звуки. Они как-то странно выплывали из пространства, смешивались, разделялись и снова накладывались друг на друга.

…Звуки всплыли из глубины его памяти с такой отчетливостью, что Реб задрожал от волнения: радостное топанье Мины по коридорам, музыка Шуберта, исполняемая Катариной на пианино, голос их матери Ханны с явным польским акцентом, от которого она так и не смогла избавиться. Голос матери всегда был тихим, умиротворяющим. От него, словно по воде от брошенного в пруд камня, расходилась кругами атмосфера спокойствия.

В среду вечером, 22 июля 1941 года, этот голос сказал: «Иоганн, благодаря паспортам, которые достал нам Эрих, дети и я имеем возможность поехать во Львов. Мы приедем туда завтра вечером и останемся до понедельника, ведь мои родители, Иоганн, никогда не видели внуков. Во вторник мы вернемся в Вену…»

Ханна Ицкович-Климрод родилась в 1904 году во Львове, где ее отец имел врачебную практику. Она мечтала пойти по его стопам, но это было невозможно: она была еврейкой и женщиной. Это было двойным препятствием к осуществлению ее мечты. Ханна стала изучать литературу в Праге. Образование для студентов-евреев здесь было более доступным. Ее дядя держал в Вене торговлю, и впоследствии она перебралась сюда окончательно под этим весьма сомнительным предлогом и стала изучать право. Профессор Иоганн Климрод был на пятнадцать лет старше Ханны и преподавал у нее право в течение двух лет. Необыкновенно искрящиеся глаза Ханны околдовали профессора, а исключительный ум и чувство юмора сделали остальное. В 1925 году они поженились; в 1926-м родилась Катарина, в 1928-м – Реб, в 1933-м – Мина…

На первом этаже тяжело стукнула входная дверь. Уходя, ее закрыли полицейские. Послышались обрывки переговоров международного патруля. Через некоторое время донесся гул автомобилей, который становился все тише и тише, а вскоре и вовсе умолк. В дом вернулась тишина. Реб предпринял попытку выпрямиться во весь рост, ведь ему пришлось сжаться в комочек. Раньше, маленьким мальчиком, он сотни раз укрывался в этом уголке. В такие минуты он испытывал неимоверное наслаждение от своего добровольного заточения. Мальчик боролся с одолевавшим его чудовищным страхом и успокаивался только тогда, когда полностью преодолевал его. Усилием воли он заставлял себя прижиматься к каменной стене, белой и влажной, по которой двигались непонятные светлые тени. Впрочем, возможно, это просто работало его воображение. Но Реб не включал свет, ему нравилась атмосфера загадочности и таинственности, которую он устраивал сам для себя. При этом он испытывал невероятное чувство страха, сильное до такой степени, что у него начинало трястись все тело. А после… после он снова возвращался в состояние спокойствия и даже блаженства. Преодолев страх, он уже не боялся ни темноты, ни ползущих по стенам светлых теней, ни шорохов.

Под натиском его пальцев доска отошла. Вначале он просунул ногу, потом плечо, а затем полностью протиснулся в платяной шкаф. Именно таким способом он попадал в свою комнату, которая теперь была полупустой. Из этой комнаты он вышел в коридор. Справа была комната Мины, немного дальше – Катарины. Обе были пустыми, впрочем, как и детская, музыкальная гостиная и его кабинет, устроенный для него матерью.

Пустыми оказались и три комнаты, где обычно проживали его друзья, две комнаты их гувернантки-француженки. Из них вынесли все, даже гравюры, на которых были запечатлены любимые места жильцов особняка: Вогезская площадь и Мост искусств, что в Париже, вид Луары в окрестностях Вандома (здесь родилась мадемуазель), узкая бухточка в Бретани, пейзаж в Пиренеях.

На верхних этажах располагались помещения для прислуги. В них Реб обнаружил некоторые признаки того, что здесь проживают или проживали до недавнего времени: две кровати-раскладушки и тщательно упакованный мешок с вещами. В ванной на веревке висело белье цвета хаки.

Реб спустился на второй этаж. Здесь были апартаменты его родителей. Широкий мраморный коридор был той границей, которую и дети, и прислуга переступали только с особого разрешения Ханны. На одном «берегу», где окна смотрели на фасад здания, в ряд располагались общие комнаты: две гостиные, столовая, соединенная с буфетной и кухней. Весь второй «берег» занимала огромная библиотека.

Большая дверь справа, которую распахнул Реб, вела в личные апартаменты Ханны. Это была запретная территория. Спальня была полностью опустошенной, даже обои со стен были содраны. Осталась только огромная кровать матери, она стояла в простенке между двумя окнами, выходящими во внутренний дворик. В этой кровати родился Реб и его сестры. Рядом был будуар матери, тоже опустошенный. Далее был кабинет, где мать работала и где в 1933 году, в промежутке между его собственным рождением в 1928 году и появлением сестры Мины, Ханна подготовила и впоследствии успешно защитила докторскую диссертацию по философии. И эта комната была совершенно пустой.