Книжный вор

ПОЯВЛЯЕТСЯ БОРЕЦ

Пора сменить декорации.

До сих пор нам обоим все давалось слишком легко, друг мой, вам не кажется? Как насчет того, чтобы на минуту-другую забыть о Молькинге?

Это будет нам полезно.

Кроме того, это важно для рассказа.

Мы немного проедемся – до потайного чулана – и увидим, что увидим.

В нескольких сотнях километров к северо-западу, в Штутгарте, вдали от книжных воришек, жен бургомистров и Химмель-штрассе, в темноте сидел человек. Это лучшее место, как они решили. Еврея труднее найти в темноте.

Он сидел на своем чемодане и ждал. Сколько дней он уже здесь сидит?

Он не ел ничего, кроме скверного запаха из своего голодного рта, уже, казалось, несколько недель, и до сих пор – тишина. Время от времени мимо брели голоса, и ему, бывало, почти хотелось, чтобы они постучали в дверь, распахнули ее, выволокли его наружу, на невыносимый свет. Сейчас он мог только сидеть на своем чемоданном диване, подбородок в ладонях, локтями прожигая ляжки.

Был сон, голодный сон, досада полупробуждения и наказание полом.

Забудь о зудящих ступнях.

Не чеши подошвы.

И не шевелись слишком много.

Пусть все будет, как есть, любой ценой. Наверное, уже скоро в дорогу. Свет как дуло. Как взрывчатка для глаз. Наверное, уже пора. Уже пора, просыпайся. Проснись, черт побери! Проснись.

Дверь открылась и захлопнулась, и над ним присела чья-то фигура. Ладонь пошлепала по холодным волнам его одежды, отозвавшись в чумазых глубинных течениях. На конце руки раздался голос.

– Макс, – шепотом, – Макс, проснись.

Глаза он открыл совсем не так, как того обычно требует шок. Они не распахнулись, не зажмурились, не заметались. Такое бывает, если пробуждаешься от страшного сна, а нев него. Нет, его глаза вяло разлепились из тьмы в сумрак. А среагировало его тело, дернувшись вверх и выбросив руку, схватившую воздух.

Теперь голос стал успокаивать.

– Прости, что так долго. Скорее всего, меня проверяли. И мужик с удостоверением личности затянул дольше, чем я думал, зато… – Повисла пауза. – Оно теперь у тебя есть. Не самого лучшего качества, но, будем надеяться, поможет тебе дотуда добраться, если придется. – Силуэт наклонился и махнул рукой на чемодан. В другой руке он держал что-то тяжелое и плоское. – Давай, вставай.

Макс покорился, встал и почесался. Он чувствовал, как натянулись его кости.

– Удостоверение здесь. – Это была книга. – Сюда же положишь и карту и указания. И вот тут ключ – подклеен изнутри к обложке. – Тихо, как только мог, он щелкнул замком чемодана и, словно бомбу, опустил туда книгу. – Я вернусь через несколько дней.

Пришелец оставил небольшой пакет – в нем были хлеб, сало и три мелкие морковки. Там же – бутылка воды. И никаких оправданий.

– Все, что я смог достать.

Дверь открылась, дверь закрылась.

Снова один.

И в следующий миг он услышал звук.

В темноте, пока он оставался один, все было таким отчаянно громким. Стоило шевельнуться, и раздавался шорох складки. Он чувствовал себя человеком в бумажном костюме.

Еда.

Макс разломил хлеб на три куска и два отложил в сторону. И вгрызся в тот, что остался в руке, жуя и заглатывая, пропихивая куски вниз по сухому коридору глотки. Сало было холодным и твердым, оно, будто по ступенькам, падало в живот, иногда застревало. Крупные глотки отрывали его от стенок и сбрасывали вниз.

Теперь морковь.

И снова он отложил две и набросился на третью. Шум стоял невообразимый. Несомненно, сам фюрер услыхал звук оранжевого крошева в Максовом рту. Зубы ломались от каждого укуса. Запивая, он был уверен, что проглатывает их. В следующий раз, заметил он себе, сначала попей.

Позже, к его облегчению, когда звуки отстали от него и он набрался храбрости пощупать рукой, все зубы оказались на месте, невредимы. Он попробовал улыбнуться, но не вышло. Он мог только представить эту робкую попытку и рот, полный сломанных зубов. Час за часом он их ощупывал.

Он открыл чемодан и вынул книгу.

В темноте он не мог прочесть названия, а зажечь спичку теперь уже казалось чересчур рискованной авантюрой.

Заговорив, он ощутил вкус шепота.

– Прошу вас, – сказал он. – Прошу.

Он разговаривал с человеком, которого ни разу в жизни не видел. Среди прочих важных деталей он знал имя этого человека. Ганс Хуберман. И снова он заговорил с ним, с этим далеким незнакомцем. Он молил.

– Прошу вас.

СВОЙСТВА ЛЕТА

Ну вот, теперь вы знаете.

Вы хорошо представляете, что явится на Химмель-штрассе ближе к концу 1940 года.

Я знаю.

Вы знаете.

Лизель Мемингер, однако, к нам причислить нельзя.

Для книжной воришки лето этого года было простым. Оно состояло из четырех важных частей – или свойств. Время от времени Лизель задумывалась, какое из них сильнее.

«Пожатие плеч», на ее вкус, было великолепным. Каждую ночь, едва отойдя от кошмара, она утешалась тем, что бодрствует и способна почитать.

– Ну, пару страниц? – спрашивал Папа, и Лизель кивала. Иногда они заканчивали начатую главу на другой день в подвале.

Чем книга не угодила властям, было ясно. Главный герой был евреем, и его представили в хорошем свете. Непростительно. Он был богач, которому надоело, что жизнь проходит мимо – надоело, как он это называл, пожимать плечами на все проблемы и удовольствия земного существования человека.

В начале молькингского лета Лизель с Папой дошли до того места, где этот человек поехал по делу в Амстердам и на улице ежился от холода снег. Лизель это пришлось по душе – что снег ежится.

– Точно, он именно что ежится, когда сыплется, – сказала она Гансу Хуберману. Они сидели на кровати. Папа – в полусне, Лизель – с распахнутыми глазами.

Иногда она смотрела, как он спит, узнавая о нем одновременно больше и меньше, чем оба они могли представить. Ей не раз приходилось слышать, как Роза с Гансом говорят о работе, которой нет, или с горечью вспоминают, как Папа собрался навестить сына, только, приехав к нему, обнаружил, что тот съехал с квартиры и, скорее всего, уже находится в пути на фронт.

– Schlaf gut, Папа, – говорила Лизель в такие разы. – Приятного сна, – и, обползая Папу, соскальзывала с кровати выключить свет.

Следующим свойством была, как я уже сказал, библиотека бургомистра.

Для примера покажу вам один холодный день в конце июня. Руди, мягко говоря, бесился.

За кого его держит Лизель Мемингер, чтобы заявлять, что сегодня она пойдет за стиркой и глажкой без него? Что она – гнушается пройти с ним по улице?

– Прекрати ныть, свинух, – одернула его Лизель. – Я себя плохо чувствую, и все. Иди, футбол пропустишь.

Руди бросил взгляд через плечо:

– Ну, как скажешь. – «Шмунцель». – И целуйся со своей стиркой. – Он побежал и, не тратя времени даром, влился в команду. Дойдя до конца Химмель-штрассе, Лизель оглянулась – и тут же увидела, как Руди встал у ближних самодельных ворот. Он махал ей.

– Свинух, – рассмеялась она и, вскидывая руку, совершенно четко поняла, что в тот же миг Руди назвал ее свинюхой. Мне думается, это уже любовь – какая только возможна в одиннадцать лет.

Лизель побежала – к Гранде-штрассе и к дому бургомистра.

Конечно, тут были и пот, и мятые штанины дыхания, что простирались перед нею.

Но Лизель читала.

Жена бургомистра, в четвертый раз впустив девочку в дом, сидела за письменным столом и просто смотрела на книги. Во второе посещение Лизель она разрешила девочке снять с полки книгу и полистать, что повело к следующей книге, потом к следующей, пока наконец, к Лизель не прилипло с полдюжины книг – зажаты под мышкой или в стопке, что громоздилась все выше на ладони свободной руки.

А сегодня Лизель стояла посреди прохладной округи комнаты, у нее урчало в животе, но бессловесная надломленная женщина не выказывала никакой реакции. Она снова была в халате, и хотя несколько раз посмотрела на девочку, ни разу не задержала взгляд надолго. По большей части она рассматривала что-то около Лизель, что-то отсутствующее. Окно было широко открыто – квадратный прохладный рот, случайные вдохи сквозняка.

Лизель сидела на полу. Вокруг нее были разбросаны книги.

Через сорок минут она собралась уходить. Каждая книжка вернулась на место.

– До свиданья, фрау Герман. – Слова здесь всякий раз звучали как взрыв. – Спасибо вам.

После чего жена бургомистра вручила Лизель деньги за стирку, и девочка ушла. Каждый поступок остался обоснован, и книжная воришка побежала домой.

Лето устанавливалось, в комнате, полной книг, становилось все теплее, и с каждым приходом пол уже не так мучил Лизель. Девочка садилась, ставила рядом небольшую стопку книг и читала по нескольку абзацев из каждой, пытаясь запоминать неизвестные слова, чтобы, придя домой, спросить Папу. После, уже подростком, когда Лизель писала о тех книгах, названий она уже не помнила. Ни одного. Может, если б она их украла, память оказалась бы подготовленной лучше.

Но запомнилось ей вот что: имя, нескладными буквами написанное на внутренней стороне обложки одной книжки с картинками:

Лизель прикусила губу, но в конце концов не удержалась. С полу она обернулась к женщине в халате и задала вопрос.

– Иоганн Герман, – сказала она. – Кто это?

Та посмотрела мимо девочки, куда-то возле ее колен.

Лизель смутилась:

– Извините. Не надо мне спрашивать такие вещи… – Она дала этой фразе умереть своей смертью.

Лицо женщины не изменилось, но ей как-то удалось вымолвить:

– В этом мире он больше никто, – объяснила она. – Он был мой…

– Кроме всего прочего, – сказала женщина в халате, – он замерз до смерти. – Секунду-другую она играла собственными руками, затем повторила: – До смерти замерз, я точно знаю.

Жена бургомистра – одна из всемирного легиона. Не сомневаюсь, вам приходилось ее видеть. В ваших рассказах, в стихах, на ваших экранах, куда вы так любите смотреть. Такие повсюду, почему бы ей не оказаться здесь? На живописном холме в немецком городке? Здесь так же удобно страдать, как и где угодно.

Дело в том, что Ильза Герман решила превратить свою боль в торжество. Боль никак не соглашалась отпустить ее, и она покорилась. Открыла ей объятья.

Она могла бы застрелиться, или расцарапать себя ногтями, или предаться другим формам самоистязания, но в итоге выбрала, наверное, то, что сочла самым слабым – по крайней мере, терпеть погодные неудобства. Лизель полагала, что эта женщина молит бога, чтобы летние дни были холодными и сырыми. И вообще-то жила она в подходящем месте.

В тот день Лизель, уходя, сказала фразу, которая далась ей с большим трудом. В переводе это значит, что ей пришлось взвалить на себя два огромных слова, пронести на плечах и вывалить эту громоздкую пару под ноги Ильзе Герман. Слова свисали по бокам, пока Лизель шаталась под их тяжестью, – и не удержала их. Они лежали вместе на полу, громадные и громкие, неуклюжие.

И снова жена бургомистра посмотрела куда-то мимо Лизель. Лицо – чистая страница.

– За что? – спросила она, но тут уже прошло время. Девочка давно вышла из комнаты. Была почти у парадных дверей. Услышав вопрос, остановилась, но предпочла не возвращаться в комнату, а бесшумно выскользнуть за порог и сбежать с крыльца. Окинула взглядом панораму Молькинга перед тем, как раствориться в ней, и еще долго грустила о жене бургомистра.

Временами Лизель думала, что надо оставить эту женщину в покое, но Ильза Герман была такой интересной, а зов книг – таким убедительным. Когда-то слова сделали девочку совсем беспомощной, но теперь, сидя на полу поодаль от жены бургомистра, расположившейся за мужним столом, Лизель чувствовала над ними законную власть. Всякий раз, когда расшифровывала новое слово или складывала фразу.

Девочка.

В фашистской Германии.

Как удачно, что она открывала для себя силу слов.

И как жутко (но и весело!) будет ей много месяцев спустя высвободить всю мощь этого нового открытия в тот самый миг, когда жена бургомистра предаст ее. Как быстро жалость покинет ее, как быстро перетечет во что-то совершенно иное…

Впрочем, сейчас, летом 1940 года, что там ждет впереди, Лизель могла увидеть только в одном образе. Перед нею была скорбная женщина с комнатой полной книг, куда Лизель нравилось приходить. И все. Такова была вторая часть ее существования тем летом.

Третья часть, слава богу, была поживее – футбол на Химмель-штрассе.

Позвольте разыграть вам картинку:

По дороге шаркают ноги.

Скачка мальчишеского дыхания.

Крики: «Здесь! Сюда! Scheisse!»

Грубые шлепки мяча о мостовую.

Пока лето входило в силу, все это присутствовало на Химмель-штрассе – так же, как извинения.

Извинения принадлежали Лизель Мемингер.

Адресовались они Томми Мюллеру.

К началу июля ей наконец удалось убедить Томми, что она не собиралась его убивать. Томми до сих пор боялся Лизель после той трепки, которую она задала ему в прошлом ноябре. На футбольном поле Химмель-штрассе старался держаться от нее как можно дальше.

– Она в любую минуту может наброситься, – поделился он с Руди, наполовину дергаясь, наполовину говоря.

К чести Лизель, она не оставляла попыток успокоить Томми. Ее огорчало, что с Людвигом Шмайклем она благополучно помирилась, а вот с невинным Томми Мюллером – нет. Он до сих пор поеживался, завидев Лизель.

– Ну как я могла понять, что ты тогда мне улыбался? – раз за разом спрашивала его Лизель.

Она даже пару раз стояла за него в воротах, пока вся команда не начинала умолять Томми вернуться обратно.

– Бегом на место! – наконец приказал ему паренек по имени Харальд Молленхауэр. – От тебя никакого толку. – Это случилось после того, как Томми подставил Харальду ножку и не дал забить гол. Харальд вознаградил бы себя одиннадцатиметровым, да вот беда – они с Томми были в одной команде.

Лизель возвращалась на поле и вскоре почему-то всегда схватывалась с Руди. Они цепляли друг друга, подставляли ножки, обзывались. Комментировал Руди:

– Вэтот раз она его не обведет, эта глупая свинюха Arschgrobbler. Ей не светит.

Казалось, ему доставляло удовольствие звать Лизель «жопочёской». Одна из радостей детства.

Другой радостью были, конечно, кражи. Часть четвертая, лето 1940 года.

По всей справедливости, Руди и Лизель сближало многое, но именно кражи окончательно укрепили их дружбу. Все началось с одного случая, а дальше их толкала одна беспощадная сила – постоянный голод Руди. Этот мальчишка все время до смерти хотел есть.

Помимо того, что продукты уже были по карточкам, дела в отцовской мастерской шли в последнее время неважно (угрозу еврейских конкурентов устранили, но вместе с нею – и еврейских клиентов). Штайнеры едва наскребали на жизнь. Как и многим обитателям Химмель-штрассе и того конца города, им продукты приходилось выменивать. Лизель приносила бы Руди еду из дому, но ведь и там она водилась не в избытке. Мама обычно варила гороховый суп. Она варила его вечером в воскресенье – и вовсе не на одно или два представления. А столько, чтобы хватило до следующей субботы. Потом, в воскресенье, она варила новый. Гороховый суп, хлеб, иногда небольшая порция картошки или мяса. Ешь подчистую и не проси добавки да не жалуйся.

Поначалу они придумывали занятия, чтобы забыть о голоде.

Руди не вспоминал о еде, пока играл на улице в футбол. Или они с Лизель брали велики его брата и сестры и ездили до мастерской Алекса Штайнера или навещали Папу Лизель, если в тот день у него выдавалась работа. Ганс Хуберман сидел с ними на закате дня и рассказывал анекдоты.

С приходом немногочисленных жарких дней появилось другое развлечение – учиться плавать в речке Ампер. Вода все еще была холодновата, но они все равно в нее лезли.

– Ну давай, – заманивал Руди. – Вот сюда. Тут неглубоко.

Лизель не разглядела огромную яму, в которую шагала, и провалилась до самого дна. Барахтанье по-собачьи ее спасло, но она едва не захлебнулась распухшими глотками воды.

– Ты свинух, – обругала она Руди, повалившись на берег.

Руди на всякий случай отошел подальше. Он видел, как Лизель отделала Людвига Шмайкля.

– Теперь ты умеешь плавать, правда?

Это ее совсем не ободрило, и она зашагала прочь. Волосы облепили с одной стороны ей лицо, из носа текли сопли.

Руди крикнул вслед:

– Ты что, не дашь поцеловать за то, что я тебя научил?

– Свинух!

Наглый какой, а?

Это было неизбежно.

Тоскливый гороховый суп и голод, мучивший Руди, наконец подвигли их на воровство. Вдохновили пристать к компании старших ребят, которые обворовывали хозяев. Фруктовые воры. После одного футбольного матча Лизель и Руди поняли, как выгодно держать ушки на макушке. Сидя на крыльце Штайнеров, они увидели, что Фриц Хаммер – один из их старших приятелей – ест яблоко. Сорта «клар», созревающего в июле-августе, – в руке мальчишки оно выглядело волшебно. Карманы Фрицевой куртки оттопыривали еще три-четыре яблока. Руди с Лизель подобрались поближе.

– Где взял? – спросил Руди.

Парень сначала только ухмыльнулся.

– Чш. – Затем вынул из кармана другое яблоко и кинул Руди. – Только посмотреть, – предупредил он, – не жрать.

В следующий раз, когда Лизель с Руди увидели Фрица, одетого в ту же куртку в слишком теплый для такой одежды день, они пошли за ним по пятам. Он вывел их на берег Ампера выше по течению. Невдалеке от того места, куда Лизель приходила с Папой читать.

Компания из пяти мальчишек, где были и долговязые, и тощие-малорослые, стояла там, дожидаясь.

В то время в Молькинге было несколько таких компаний, и в некоторые входили даже шестилетки. В этой шайке вожаком был симпатичный пятнадцатилетний уголовник по имени Артур Берг. Он огляделся и увидел за спинами шайки двух малявок.