Иресиона. Аттические сказки

…Но особо рад Ирине,Что приносит мир для нас, —

пропел вполголоса Икарий.

– За мир обязательно нужно выпить, – осмелился вставить Филохор. – Давай-ка, гость, наливай по четвертому кубку!

– Нельзя, мужи! Четвертый – это Кубок Обиды!

– Какой там еще обиды! Обидно будет нам, когда в горле пересохнет.

– Говорю – нельзя! Да и жбан уже пуст.

– Так наполни его!

– Я уже все вылил из меха.

– Ах ты обманщик! У тебя ведь еще один есть. Я своими глазами его видел, когда ходил за посудой.

Икарий смутился. Понял, что присутствующие не на его стороне и смотрят на него как на преступника, пойманного с поличным.

– Тот мех не для вас. Я должен отвезти его в Трикориф.

– Что? Трикорифян собрался потчевать? И это говорит наш родич! Нет, брат, коли уж ты наш, ты нас и угощай, а трикорифяне пусть хлебают из своего комариного болота!

Птелейцы разразились грубым хохотом. Филохор же, получив поддержку, выбежал из лесхи и вскоре вернулся с мехом в руках, бурно приветствуемый всеми, кроме демарха, Феспида и Эврикрата.

IX

Демарх ударил кулаком по столу. Ссориться со своими он не хотел, тем более что и сам был не прочь выпить еще, но допустить беззакония не мог.

– Послушайте меня, мужи птелейские! Не полагается отбирать силой чужое добро. Икарий угостил нас по-родственному, и спасибо ему за это. – Он развязал пояс и достал из кошелька серебряную тетрадрахму с изображением совы. – Кто хочет вина, пусть последует моему примеру.

Все так и сделали, кроме Феспида, Эврикрата и, разумеется, Филохора. Раздались одобрительные возгласы:

– И правда: зачем человека грабить, разве мы кентавры?

Перед Икарием выросла целая горка серебра.

Но он покачал головой:

– Нет, вы меня не поняли. Я охотно угостил бы вас и без всякой платы, но поверьте – не могу: бог не велит.

– Ясно: одной тетрадрахмы тебе мало, – с досадой и нетерпением сделал вывод демарх. – Добавим еще по одной, раз ты такой жадный.

Горка серебра перед Икарием выросла вдвое; Икарий с тайным удовольствием наблюдал, как совушки Афины громоздились одна над другой, подобно курам на насесте. Подумал об Эригоне. Теперь будут у нее наряды, пляски, женихи, развлечения… Однако запрет Диониса не давал ему покоя. Но что поделаешь – так или иначе, они своего добьются. Силой возьмут.

Махнул рукой:

– Будь по-вашему, раз уж так настаиваете. Давайте жбан!

Но Филохор, довольный своим успехом, предложенным не удовлетворился:

– Зачем нам жбан? Мало, что ли, воды нахлебались мы в жизни? Разливай сразу по кубкам!

– Конечно, – подтвердил демарх. – Неразбавленное, поди, еще вкуснее будет.

– Лей, и до краев!

С тяжелым вздохом Икарий повиновался. Другие также протянули к нему свои пустые кубки.

Когда он их наполнил, все принялись пить, не принося жертвы. Крепкое вино жидким огнем разлилось по их жилам. Смотрели они друг на друга, смотрели на Икария, но взгляды их были теперь не такими, как прежде, скрывалась в них какая-то беспредметная подавленная злоба. Видно было, что они только ищут повода, чтобы дать ей выход.

Повод помимо воли подал Феспид.

– Друзья, – сказал он, – не пора ли нам принять окончательное решение? Предлагаю поручить писарям вырезать его на двух табличках: одну поставим на городской площади, а другую – в храме Артемиды.

– Что тебе не терпится? – возразил Каллий. – Позволь уж это дело обдумать как положено.

– Что тут еще обдумывать? Всё ведь уже решили.

– Ничего не решили. Поступило только предложение.

– Точно – только предложение, – подтвердил демарх. – Но разве я тиран? Все мы тут равны.

– Вот именно. Да здравствует равенство!

Выпили еще. Жидкий огонь сильней забурлил в жилах и выступил румянцем на щеках.

– Ты, Феспид, не пьешь с нами, так и помалкивай!

– Не соглашаемся на возврат лугов. Зачем они Артемиде? Мало ей, что ли, цветов на склонах Олимпа?

– Верно!

– Ну что ж? Тогда отложим дело, – тяжело вздохнув, сказал Феспид.

– Поглядите на него! Сам требовал поскорее решить, а теперь – «отложим»!

– Зачем откладывать? Заканчивать так заканчивать. Бабе твоей – фигу! Пусть так писарь и запишет!

– И конечно, на двух табличках.

– Ха-ха-ха!

– А теперь выпьем в знак нашего согласия. Икарий, наливай!

И, не дожидаясь его ответа, у Икария из рук вырвали наполовину опорожненный мех. Вина хватило каждому еще по кубку. Оставшееся забрал себе демарх и никого к меху не подпускал. Он грозно ударил кулаком по столу:

– Я – демарх! Кто против меня?

– Вот тебе и равенство!

– Что??

Он обвел присутствующих взглядом вытаращенных, налившихся кровью глаз. Икария охватил страх: ему показалось, что он видит перед собой разъяренного быка. Подумал, что хорошо бы поскорее уйти, но его удерживала горка серебра, лежавшая перед ним. В кошелек не уместится, а если оставить здесь – разграбят. А может, попросить о помощи Эврикрата или Феспида? Но на этих двух и так все смотрели исподлобья. Нет, лучше не привлекать к себе внимания.

Филохор, слегка шатаясь, подошел к демарху.

– Истинную правду ты поведал! Чем Пандион является для Афин, тем ты для нас. – И, подставив свой пустой кубок, добавил: – Все цари награждают своих верных слуг!

– Поди прочь!

Но у Филохора уже не было сил, чтобы отойти. Он чувствовал огонь в своих внутренностях, чувствовал, что его нужно залить, и не помышлял ни о чем другом.

– Отец мой, спаситель мой, бог мой! Наполни мой кубок! Забери все мое имущество, только налей!

– Все твое имущество, вот так удивил! Что ж у тебя за имущество кроме твоих веревок? Оставь их при себе, а то не на чем будет даже повеситься.

Оба рассмеялись, но большинство уже потеряло способность соображать.

– Всё забирай…

– Да что ж там забирать?

– Жену забирай…

Понимал ли он, что говорил? Скорей всего нет. Ничего для него не существовало, кроме желания любой ценой залить неугасимый жар внутри.

Но демарх еще сохранил рассудок. Он загоготал во все горло.

– Это старуху-то твою? Нет, дорогой мой, оставь ее себе. Это – та же петля. И даром не взял бы. – И вдруг словно осенила его молниеносная мысль: – А знаешь что?.. Уступи мне свою дочурку. Сейчас – и навсегда!..

Стесахор был человеком справедливым и рассудительным. Ифиною любил по-отечески и охотно видел ее в обществе своей дочери Филомелы. Но теперь и его пожирал внутренний огонь. В свете того огня девушка мгновенно предстала перед ним во всей своей красе, такою, какой он видел ее недавно, когда она пела пеан Эригоны, – и этот образ разбудил в нем самую низменную страсть. Да, раньше он этого не понимал – и только теперь понял: он жаждет обладать этой девушкой, должен получить ее любой ценой, получить немедленно. Он взглянул на Филохора своим взглядом разъяренного быка.

– Ну, что? Отдаешь дочку?

Если бы Филохор ответил «нет», тот наверняка убил бы его.

– Ифиною? – пролепетал несчастный, пятясь назад.

На миг очнулись в нем остатки отцовского, гражданского, человеческого достоинства. Но только на миг. Беспомощно переводил он взгляд то на зверскую физиономию демарха, то на мех в его руках, и наконец решительно подставил кубок:

– Согласен. Лей!

– Приведешь ее ко мне сегодня же. Поклянись!

– Клянусь. Наливай!

Демарх наполнил его кубок вином. Филохор жадно поднес его к губам, но в этот момент чья-то ладонь выбила у него кубок из рук. Перед ним стоял Феспид.

– Филохор, ты что – ума лишился? Боги таких клятв не принимают. А тебе, демарх, стыдно пользоваться слабостью человека, потерявшего разум.

– Что? – прорычал тот, ударив кулаком по столу. – Я демарх. Кто смеет мне противоречить?

Но его перекричал Филохор:

– Моя собственность! Что хочу, то и делаю. Я ее породил, не ты! Мне она и принадлежит! Захочу, так даже…

И безумец понес такие непристойности, что Феспид, заткнув уши, направился к выходу. По пути наткнулся на Эврикрата.

– Постарайся выпроводить Икария, – сказал ему. – Он твой шурин. Я же пойду предупрежу свою Ликориду – пусть приведет Ифиною к нам. В случае нужды соберу людей. Не для того избрали мы демарха, чтобы он наших гражданок срамил; хвала богам, не во Фригии живем!

Эврикрат стал пробираться к Икарию. Это оказалось нелегким делом.

Филохор, взбешенный тем, что ему не дали выпить, набросился на хозяина злополучного меха. Он с трудом выговаривал слова, его душила злоба.

– Злодей, разбойник! Смотрите, сколько сов заграбастал!

– Ну, твоих-то тут негусто, – заметил кто-то.

Другие, однако, подержали Филохора:

– Ну и что с того? Все они наши!

– Я о народе беспокоюсь, – подтвердил Филохор. – Я всегда с народом! Злодей. Разбойник! Отдай, что награбил!

Он протянул руку к серебру, но, потеряв равновесие, свалился на глиняный пол и растянулся недвижный как колода.

Все оцепенели: никогда ничего подобного не видели.

– Что с ним? Никак умер?

– Действительно умер.

– Эй, демарх! Филохор умер!

Демарх, который только что допил остатки вина прямо из меха, с трудом поднялся с места.

– Я демарх! – тяжело выдохнул. – Кто против меня?

Он хотел подойти к лежащему Филохору, но ноги отказывались ему служить. Он пошатнулся.

– Что творится, мужи! Знать, и мне умирать пора.

– И нам! И нам! – послышались крики. – Мы все отравлены!

– Отравитель! Отравитель!

Демарх, сильный как бык, вырвал из столешницы мраморную плиту, всю залитую вином; другие вооружились палками. Все бросились на Икария.

Кубок Обиды взял свое.

X

Эригона сидела на своем обычном месте за прялкой. Все ее мысли были об отце.

«Его там чествуют как вестника божьей милости и божественной Ирины! О Дионис, да будет благословен твой приход! Как теперь расцветет хутор на Эразине!»

Тут ей показалось, что кто-то скребется в дверь снаружи. Она прислушалась: звук повторился, и послышалось жалобное скуление.

Бросилась отворять дверь. Мера! Что это значит?

Понуро поджав уши и хвост, продолжая поскуливать, верная собака подползла к ногам своей хозяйки.

У Эригоны подогнулись колени.

– Мера! Где отец?

Собака указала мордой на выход.

– Что ж, раз надо идти – идем.

Она вышла, оставив дверь открытой. Спустившись к Эразину, пошла вниз по его течению. Шла словно в каком-то забытьи, с опущенной головой. Потом, подняв голову, увидела солнце, окруженное тучами.

– Гелиос, скажи! Мой отец жив?

Тучи еще сильнее сгустились вокруг солнца, а затем и полностью закрыли его.

Тогда она обхватила руками голову и заголосила. Прохожие, пентеликонские угольщики, посмотрели на нее с тревогой: это был протяжный стон. Но постепенно он стал облекаться в слова:

Не плещите,Волны Эразина,Не глушитеБоль мою и жаль.

На людей и их оклики она не обращала внимания.

Дойдя до излучины, где речка поворачивала на юго-восток, Эригона зашагала в ту же сторону, невзирая на лай Меры, которая пыталась повернуть ее в противоположную. Она была уверена, что отец первым делом отправился в Марафон.

Не дойдя до города, она застряла в толпе незнакомых крестьян и крестьянок, которые заметили, что девушка разговаривает с кем-то, для других невидимым. Но Мера чуяла его присутствие и тихо скулила.

– Спасибо, милостивец! – благодарила кого-то Эригона. – Я знала, что ты обо мне не забудешь. А его там нет? Есть? А душа его у тебя? И душа матери тоже? И я увижу их обоих?

– Глядите, улыбнулась! – шептались окружившие ее люди. – А глаза, глаза! В какую-то даль смотрят, нет, скорее – внутрь себя. А на лбу печать… Дети, дети! Это печать той, чье имя даже вымолвить страшно.

Эригона повернула обратно, вверх по течению Эразина, к его излучине. Снова запела:

На полянах ДионисаСреди ночи благодатнойПод тимпанов громких звукиСветлых душ сияет рой…

Толпа поначалу следовала за ней, но постепенно рассеялась. У речной излучины Мера снова звонко залаяла. Эригона пошла за ней.

Когда они подходили к Птелею, уже смеркалось. Никто им не встретился. Прошли по главной улице. Город казался вымершим. Перед большим домом с закрытыми дверями Мера залилась отчаянным лаем; потом, как бы опомнившись, жалобно завыла и побежала дальше. Эригона пела на ходу, ни на что не обращая внимания.

У трикорифской стены встретили ее две девушки; узнав, боязливо сдвинулись в сторону.

– Ликорида, милая, что с ней? Эригона ли это, или дух Эригоны?

– Окликни ее, Ифиноя, тогда узнаешь.

– Эригона, Эригона!

Но в ответ они услышали только слова песни:

Не плещите,Волны Эразина…

– Могучая Геката! – в ужасе воскликнула Ифиноя. – Так она – мертвая?

– Нет, – ответила Ликорида, – живая. Но ты видишь печать на ее лбу?

– Какую печать!

– Печать Персефоны, – прошептала Ликорида. – Люди с такой печатью долго не живут. Пойдем, расскажем обо всем отцу.

Эригона тем временем шла дальше. Вслед за Мерой она пересекла болото и поднялась на пригорок, где рос одинокий вяз. Там Мера остановилась и глухо завыла. Почва под вязом была рыхлой, видно, над ней недавно поработала лопата. Сверху лежал камень, на котором чья-то нетвердая рука нацарапала: «Икарий».

Эригона перестала петь.

– Ты снова со мной, милый? – спросила кротким, неземным голосом. – Зовешь меня к себе? К нему, к ней – и к себе? Я мечтала когда-то о том, кому выпадет развязать мой девичий пояс. И вот ты пришел. Предаюсь твоей воле.

И она потянулась к своему поясу.

XI

На следующее утро девушки снова собрались в вязовой роще Артемиды, но не для того, чтобы петь и плясать. Все пугливо жались к Антианире, Филомела же, прежде гордая и высокомерная, была до такой степени пристыжена и унижена, что своим видом вызывала жалость.

– Все здесь? – спросила Антианира.

Коринна оглядела присутствующих:

– Двух нет – Ликориды и Ифинои.

– Их ждать не будем. Феспид велел им не появляться на людях: опасаются, чтобы с Ифиноей…

Оборвала себя, встретив умоляющий взгляд Филомелы.

– Антианира, дорогая, расскажи, как все это случилось, – сказала Каллисто. – От отца моего ничего узнать невозможно: ничего, говорит, не помнит. И очнулся он только вчера вечером, когда мы с матерью и рабом Ксантием принесли его из лесхи до дому.

– Что тут рассказывать, – неохотно пробурчала Антианира. – Пили напиток Икария, пили – и до того напились, что, обезумевши, убили его самого.

Филомела подняла голову.

– Отец говорил, что убили его за дело: в напитке была отрава, и от нее все обезумели.

– Твоему отцу лучше бы помолчать, да и тебе тоже, – начала было дочка Эврикрата, но тут же пожалела о сказанном, увидев, что Филомела залилась слезами… – Поверь, дорогая, я не хотела тебя обидеть, но ты ведь знаешь, что Икарий мой дядя. Не был он отравителем: дал им столько, сколько было можно, а остальное они у него отняли. Его убили, а сами легли вповалку. Только они-то потом встали, а Икарий уж не встал. И только что отец мой с Феспидом похоронили его за трикорифской стеной, на пригорке под вязом. Так-то, мои дорогие, – продолжала она, – кровь зависла над нами, родная кровь. Трудно будет смыть это пятно. Не придется нам теперь участвовать в бравронском празднике Артемиды.

Девушки расплакались.

– Но что же теперь делать? Что делать?

– Именно это решают сейчас наши отцы на току за городом. Посмотрим, не найдет ли Феспид какого-нибудь выхода.

Разговор был прерван появлением двух отсутствующих. Обе были не в себе. Ифиноя тряслась как в лихорадке, Ликорида же, тоже бледная и взволнованная, тщетно пыталась успокоить подругу.

– Ох, девушки, ох, милые, не ходите, не ходите туда! Хватит того, что я там побывала. А собака все воет и воет. Она качается, а собака воет.

– Что такое? Что такое?

Ликорида жестом подозвала Антианиру.

– Так что случилось? – спросила та.

Ликорида пожала плечами.

– Я побежала. Что мне оставалось делать? За стену трикорифскую. Где эта собака выла. Ну и – увидела.

– Что увидела?

Ликорида шепнула ей на ухо:

– Дочка Икария повесилась над его могилой. Я не видела, а Ифиноя видела. А по дороге узнала и о других вещах, о которых ей знать не положено. И вернулась, как видишь, с печатью Персефоны на лбу.

Ифиноя услышала последние слова.

– Печать Персефоны? Глупость! Это совсем не то! Ты ведь знаешь, Филомела! Мой отец продал меня твоему за кубок вина!

– Замолчи, ненормальная! – прикрикнули все на Ифиною, заметив, что Филомела близка к обмороку.

– Почему я должна молчать? Нет, я пойду к демарху. Мы бедные, но честные. А теперь станем и богатыми. Демарх своего кошелька не пожалеет. Прощайте, подружки, нет мне больше места среди вас: я теперь не свободная гражданка, я теперь…

Но на нее уже никто не обращал внимания: все переживали за Филомелу. Та через некоторое время пришла в себя и спросила:

– Где эта несчастная?

Теперь только вспомнили об Ифиное. Кто-то вспомнил ее слова: «Пойду к демарху». Но Филомела покачала головой.

– Не может быть. Но все-таки пойду ее поищу.

И пошла, взяв с собой Андротиму. Прошел час. Вернулись они бледные, не говоря ни слова.

– Ну так что? Где Ифиноя?

Филомела продолжала молчать. Андротима, под напором подруг, наконец ответила:

– Погасла звездочка Птелея.

– Где?

– Над могилой Икария.

– Девушки, идемте домой! – воскликнула Антианира. – Спросим, как быть, у наших матерей. Пусть соберутся у жрицы Деметры!

Она взяла под руку Ликориду и пошла по дороге. Остальные двинулись за ними.

Филомела и Андротима остались вдвоем.

Первая подняла глаза на подругу и слегка улыбнулась.

– И тебя она позвала?

– Да.

Печать Персефоны легла на обеих.

XII

Словно обрушился свирепый мор. Едва успели похоронить Эригону рядом с отцом, как пришлось погребать Ифиною. Затем обнаружили Филомелу с Андротимой, которые повесились одновременно. А теперь печать Персефоны легла и на остальных, кроме Антианиры и Ликориды. Матери стерегли их, не выпуская из дому, но так не могло продолжаться вечно. По совету Феспида, который выполнял обязанности демарха, решили послать гонца в Афины, к царю Пандиону. Отправили Филохора, который был известен как лучший скороход. От Птелея до Афин было около сорока пяти километров, но Филохор, выйдя перед рассветом, на закате уже вернулся.

Все ожидали его на току.

– Ну, что?

– Царь Пандион рассказал, как нужно поступить: девушкам связать руки и держать каждую по отдельности до самого его приезда. А приедет он после того как встретит возвращающуюся из Дельфов феорию, которую он отправил туда для получения божьего совета. До его приезда ничего не предпринимать.

Дней десять прошли в тревожном ожидании. Наконец, конные гонцы объявили о скором приезде любимого богами царя Пандиона. Царь прибыл вместе с царицей Зевксиппой и двумя афинскими экзегетами дельфийского бога. Царица приказала сразу же привести к ней Антианиру и Ликориду. Она приласкала девушек и поручила обойти всех матерей и заверить их, что все будет хорошо, новых жертв в городе не появится.

Царь же приказал созвать всех граждан на луг Артемиды. Когда все собрались, он обратился к ним с такими словами:

– Мужи энойские!

Все были ошеломлены. Что значит это обращение?

– Мужи энойские! – повторил Пандион с нажимом. – Первое, что велел передать вам бог, так это то, что ваш город лишается оскверненного имени Птелей, которое обрекается на вечное забвение. Отныне называться он будет Эноя (Виноградник) в память о том, что первым получил дар вина из рук Икария, посла и вестника новоявленного бога, благословенного Диониса.

Поднялся глухой ропот. Пандион заметил это и продолжил:

– Да, благословенного! Икарий, передавая вам его дар, научил вас, как этим даром пользоваться, и предупредил, что существует Кубок Обиды. Мужи энойские, запомните мои слова: легче бывает отказаться от какого-либо наслаждения, чем пользоваться им в меру. Искусство меры отличает свободного человека от раба. Мы, эллины, гордимся тем, что рождены для свободы, а не для рабства. Поэтому и дар вина был доверен нам. Но вы не исполнили божий наказ. Выпив больше предписанной меры, вы упились, в пьяном виде совершили порочные действия и в конце концов убили избранника и посланца Диониса. Совершили вы это в пьяном виде, но не думайте, что управляло вашими действиями вино. Думать так могут только рабы. Согласно же эллинским представлениям это обстоятельство только удваивает вашу вину. Эллинский законодатель установил такой закон: кто совершил преступление в пьяном виде, тот подлежит двойной каре: и за само преступление, и за пьянство. Вы не только убили посла Диониса, но и свели тем самым в могилу его дочь Эригону, возлюбленную Дионисом. За это обрушился на вас божий гнев: бог наслал на дочерей ваших смертную тоску. А теперь Аполлон моими устами объявляет вам, как вы можете смирить его гнев. Мужи энойские! Милость богов достигается чистотой сердца и добрыми делами; много значат в нашей жизни молитвы и обряды, действующие на наши чувства и на проявление нашей воли. Не пренебрегайте обрядами – глубокое кроется в них содержание. С этого дня Икарий и Эригона станут для вас – героями. Их прах вы перенесете к истокам Эразина, где находится их хутор; там построите им часовню и ежегодно будете совершать в ней жертвоприношения. Со временем там возникнет селение, которое в память о герое получит имя Икария. А чтобы избавить девушек от смертной тоски, изготовьте для них безопасные петли вместо тех смертоносных, на которых повесились их подруги. Кто из вас умеет плести веревки?

Выступил вперед Филохор:

– Я, великий царь!

Пандион внимательно посмотрел на него:

– Это ты приходил ко мне в Афины?

– Я, милостивый государь.

Пандион посовещался со своими экзегетами. Потом сказал:

– Филохор, велик твой грех перед богом; но ты искупил его и горем своим, и делом своим. Бог принимает твою услугу. Иди и принеси нам десять толстых веревок по девять-десять локтей каждая.

Филохор удалился, чтобы исполнить приказание, а Пандион тем временем продолжил свою речь:

– Тому, о чем сказано, вы, мужи энойские, положите только начало; затем вся Аттика последует вашему примеру; однако каждый должен высечь в своей памяти – нужно опасаться Кубка Обиды. И как цветок вырастает на могиле, так со временем из вашего преступления, повлекшего столько несчастий, произойдет веселый праздник Сельские Дионисии. Те песни скитаний, которая пела Эригона, когда искала своего отца, необходимо восстановить из отрывков, которые слышали прохожие; это святые песни, они любы Дионису. Утерянные строки дополнит Феспид, которому я поручаю стать основателем нового обряда. Ваши девушки будут их петь на праздничных гуляньях. Вам же, мужи, во искупление совершенного греха надлежит сделать следующее. Молодым вином, которое созреет к празднику Сельских Дионисий, наполнить козьи меха, смазав оливковым маслом их и без того гладкую поверхность, – тут царь усмехнулся, – и проводить вот какие состязания. Пусть участники их запрыгнут одной ногой на козью шкуру. Будут они шататься, спотыкаться – пусть. Кто дольше других удержится на мехе, тот станет победителем. Это веселое шутливое качанье и спотыканье убережет вас от постыдного пьяного шатания под ошеломляющим действием напитка, принятого сверх меры.

И долго еще объяснял добрый царь сельчанам особенности и смысл нового праздника; но вот со стороны городка показалось шествие. Впереди шла царица Зевксиппа рядом с женой Феспида, жрицей Артемиды; за ними Антианира и Ликорида. Дальше шли девушки с завязанными руками: Коринна, Никандра, Пандора, Каллисто и другие в окружении своих матерей; сбоку шли их младшие сестры. Замыкал шествие Филохор в сопровождении юношей с веревками в руках.

По команде царя веревки привязали к рядом стоящим деревьям – получилось десять качелей.

– Дети, – обратился царь к девочкам, – покачайте своих кукол.

Кукол привязали к качелям, и девочки принялись их баюкать, передавая одна другой, с визгом и шиканьем. Когда развлечение было в разгаре, царь приказал подвести к качелям девушек со связанными руками – всего их было десять. Поначалу они настороженно отнеслись к происходящему, но постепенно радость юных стала передаваться и им: печать Персефоны исчезла с их лиц.

– Развяжите им руки! Красавицы, покачайте ваших сестер!

Приказ исполнили. Видно было, как жизнь возвращается к девушкам, на щеках их заиграл румянец.

– А теперь покачайтесь на качелях сами!

Это распоряжение было выполнено еще охотней. Снова зазвенел серебристый девичий смех, как в тот прекрасный день, когда песни в честь Артемиды звучали в этой самой роще.

Ликорида подошла к качелям и запела:

Не плещите,Волны Эразина…Не глушитеБоль мою и жаль.

Смех умолк, печаль пришла на смену веселью, слезы заблестели в глазах девушек. Но это были добрые, очищающие слезы. И долго еще под звуки пения Ликориды взлетали вверх и опускались вниз спасенные девушки под зеленым сводом зеленой рощи.