Жизнь и шахматы. Моя автобиография

Сплетение и взаимное обогащение двух противоборствующих созидательных идей и является дорогой к шахматному совершенству.

Выхожу на мировую арену

Турниры, турниры, турниры, бессчетное количество путей, дорог, встреч, сеансов – казалось бы, все они должны были превратиться в памяти в тугой запутанный клубок, но нет: стоит лишь потянуть за ниточку, и оказывается, что все в этом клубке сплетено по порядку и по ранжиру, словно каждый новый турнир, каждая новая встреча с соперником, или с товарищем по команде, или с любым другим человеком, причастным к моим жизненным обстоятельствам, служила маленькой, иногда невидимой и неощущаемой ступенькой для моего движения вверх.

В шестьдесят седьмом году меня отправили в голландский Гронинген на чемпионат Европы среди юношей. Сейчас невозможно даже представить, чтобы Федерация могла отпустить несовершеннолетнего спортсмена на турнир в другую страну без сопровождения. Да что говорить о другой стране, если даже на мероприятия внутри одного города школьников обязаны доставлять тренеры или учителя. А тогда меня одного – шестнадцатилетнего – с легкой душой собирались посадить в поезд, мало беспокоясь о том, что в одном только Берлине мне предстояло четыре раза пересечь границу в течение полутора часов, а на первой голландской остановке еще и пересесть на другой поезд, чтобы добраться до места назначения. Надо признать, что мое владение английским было тогда близко к абсолютному нулю, несмотря на то что с момента нашего переезда в Тулу – в шестьдесят пятом – он уже был в моей школьной программе. Но во‐первых, частые пропуски, конечно, не способствуют изучению языка, а во‐вторых, тульская учительница была настолько строгой и требовательной, что охоту и способности к своему предмету у меня отбила сразу, но, к счастью, не навсегда. Таким образом, задача добраться до Гронингена без чьей-либо помощи казалась мне не просто сложной, а невыполнимой. За помощью обратились и в наше посольство в Гааге, и непосредственно к организаторам турнира. Мне предложили два совершенно разных варианта. Дипломаты велели ехать до Хукванхолланда, обещали там встретить, привезти в посольство, обогреть, накормить и в целости и сохранности сопроводить до поезда на Гронинген. А организаторы уверяли, что мне надо выйти из московского поезда на пограничной станции Амерсфорт, где меня будет ждать человек, который поможет там же пересесть на нужное направление, а потом свяжется с Гронингеном и скажет, в какое время меня встречать уже на месте. Чье предложение принять, как правильно поступить, на кого положиться? Мысль о том, что я могу оказаться в полном одиночестве в чужой стране без знания языка, не то чтобы пугала очень сильно, но волнение доставляла. А окончательное решение спокойно оставили мне на откуп: тебе ехать – ты и думай.

В этих тягостных раздумьях по дороге в отдел выездов за документами я зашел в Федерацию на Гоголевский бульвар и нос к носу столкнулся со Спасским, с которым к тому моменту уже был лично знаком (он читал для юношеской сборной лекции, и я, признаюсь, болел за него в их матче с Петросяном в шестьдесят шестом году).

– Борис Васильич! Борис Васильич! – Думаю, не только он, но и я сам не ожидал от себя подобной беспардонности. Но я так сильно нуждался в совете, что природная скромность уступила место решимости. Спасский остановился и посмотрел на меня в недоумении, он явно не ожидал такого обращения от едва знакомого юнца. Я сбавил обороты и как можно вежливее произнес:

– Борис Васильич, разрешите спросить.

– Ну пожалуйста. – Он улыбнулся, заметив, что невиданное нахальство сменилось искренним смущением.

Торопясь и, возможно, сбиваясь, рассказываю ситуацию и тут же получаю твердое напутствие:

– Толя, всегда полагайтесь на обещания организаторов, а не на посольство.

Сколько же мысленных благодарностей я произнес в адрес Спасского, когда впоследствии позвонил уже из Гронингена в посольство с докладом о своем благополучном прибытии и понял, что они и думать забыли о том, что какой-то малолетний Толя Карпов отправился в одиночное безнадзорное плавание по Голландии и что они обещали это плавание всячески контролировать. Но это случилось чуть позже, а тогда, сердечно поблагодарив Спасского, я помчался в отдел выездов к Екатерине Яковлевне Стригановой – совершенно чудесной, душевной, прекрасной женщине, курировавшей шахматы около тридцати лет и не допустившей за время своей работы ни единого промаха. Со всеми была она добра и предупредительна, а подведомственных шахматистов опекала в буквальном смысле как родная мать. Кровной же матерью приходилась она прославленному в те годы динамовскому хоккеисту Александру Стриганову.

Прибегаю в отдел выездов и делюсь с Екатериной Яковлевной своими волнениями:

– Конечно, меня обещают встретить, но что, если забудут или я как-то потеряюсь, не разберусь, что тогда делать? Я же ни слова по-английски.

– Не волнуйся, Толя! – Сам мелодичный голос Стригановой уже звучал успокаивающе. – Сейчас что-нибудь придумаем. – И с непоколебимой верой в силу слова и во все человечество она пишет мне на английском записку с просьбой к читающему сие послание оказать помощь советскому шахматисту, который едет на чемпионат Европы в Гронинген.

Сажусь в поезд с выданными чеками Внешпосылторга, которые, как меня уверяли, легко поменяю в любом отделении любого банка, и с лелеющей сердце бумажкой от Стригановой. Оказываюсь в одном купе с афроамериканкой из Гвианы – студенткой Института дружбы народов, которая сразу же пытается наладить общение по-английски. Жестами объясняю бесполезность ее усилий и протягиваю записку. Она читает и заливисто хохочет, обнажая свои белоснежные зубы, счастливыми обладателями которых бывают только люди с темным цветом кожи. Я не понимаю, чем вызван этот приступ смеха, но она уже спрашивает по-русски:

– А как же ты объяснишь, какая именно помощь тебе нужна, а главное, как поймешь, что тебе ответят?

Эйфория от обретения записки тут же померкла. Весь путь до Амерсфорта провел я в беспокойстве: встретят – не встретят, приедут – не приедут. Решил, что, если встреча не состоится, подойду к кассе и, показав записку, буду тыкать в слово «Гронинген». Дай бог поймут, что мне нужно, и продадут билет. Ну а гульдены перед этим обрету в обмен на полученные чеки. На мое счастье, я еще не знаю, что эти «замечательные» чеки согласятся обменять только в одном отделении государственного банка Гронингена, которое мы с организаторами обнаружим далеко не в первый день моего пребывания на чемпионате.

В Амерсфорте в страшном волнении спускаюсь на перрон и останавливаюсь у вагона. Перрон пустеет, и в конце концов на нем остаются только два человека: растерянный худенький юный советский шахматист и высокий статный голландец с шахматной доской под мышкой и белым королевским пуделем на поводке. Меня встречал организатор международных шахматных турниров – известный во всем мире мистер Витхуиз. Не меньше его самого был известен и встретивший меня с ним за компанию пудель по кличке Фиде [2]. Меня снабдили билетом и инструкциями, и до Гронингена я добрался без приключений.

Небольшие приключения, однако, ждали меня и на обратном пути. Возвращался я уже в ранге чемпиона Европы в компании польского шахматиста Ежи Леви, который владел английским чуть-чуть лучше меня. А пересадок уже требовалось сделать не одну, а две. И на первую пересадку в городе Цволле было у нас всего четыре минуты. Выскочив на перрон, впрыгнули в первый попавшийся состав из нескольких стоящих на путях. Двери тут же захлопнулись и поезд тронулся. К счастью, с составом мы не ошиблись, благополучно добрались до Амерсдорфа и пересели на конечный поезд. Чем ближе польская граница, тем заметнее нервничает Леви; интересуюсь:

– Что с тобой, Ежи?

– У меня полный чемодан подарков. – Кивает на один из своих чемоданов. – Найдут – отберут.

– Хочешь, скажу, что это мой?

– А ты можешь?

– А почему нет? Еду транзитом, ничего не вывожу, ничего не ввожу.

– Слушай, ты так меня выручишь. Я что-то не рассчитал. Набрал своим подарков, а только потом вспомнил о «доброте» наших таможенников.

– Ежи, всё в порядке, не переживай. Тем более у меня совсем немного вещей.

– А ты какие подарки купил? – живо интересуется Леви.

– Если честно, то никаких, – спокойно отвечаю, не чувствуя ни малейшего смущения.

Помню, что из самой своей первой заграничной поездки в Чехословакию привез маме красивый шерстяной свитер, потом, наверное, привозил какие-то мелочи, но цели привезти подарки у меня никогда не было. Всегда было жаль тратить время на походы по магазинам, на тяжкие раздумья, что именно купить и как не промахнуться с размером. Я всегда с удовольствием возвращался и возвращаюсь из поездок с деньгами и прошу близких самим приобрести подарки по своему вкусу.

Ну а чемпионат шестьдесят седьмого года запомнился мне не только дорогой, которая заставила меня поверить в то, что теперь я смогу самостоятельно добраться куда угодно и не только полученным званием чемпиона Европы, но и первой знаковой встречей с профессором математики университета в Маастрихте, пятым чемпионом мира по шахматам, президентом Международной федерации – Махгилисом (Максом) Эйве. В Гронинген он приехал в качестве почетного гостя на открытие турнира и по существующим правилам должен был сделать ход за доской любого выбранного участника. Было вполне логично, что для своего хода Эйве выберет партию самого многообещающего в то время голландского шахматиста Яна Тиммана, который впоследствии, до начала девяностых годов, оставался в тройке лучших шахматистов мира, но совершенно неожиданно президент Федерации оказался возле моей партии со швейцарским шахматистом Штауфенбергом. Почему он выбрал меня, было ли это пустой случайностью или целенаправленным политическим решением (дипломатические отношения с Голландией в те годы были достаточно крепкими), я так никогда и не узнал. Но тем не менее могу утверждать, что Макс в буквальном смысле приложил руку к моему будущему званию чемпиона Европы и наша с ним первая встреча действительно оказалась знаковой. А встреч этих впоследствии было великое множество: обычных житейских, проходных, на турнирах или деловых, в спорах и обсуждениях, или дружеских, в неторопливых беседах за вкусным обедом. Среди обедов случались и званые. А самым примечательным из них стало празднование нашего совместного с Эйве столетия в музее Ван Гога в Амстердаме: Максу исполнялось семьдесят пять, а мне двадцать пять. Событию предшествовал грандиозный юбилейный турнир, посвященный голландскому шахматисту, а моя победа в нем стала символичной: общее столетие оказалось оправданным. Победителю турнира вручили специально учрежденный почетный приз – сертификат о том, что в мире существует выведенный селекционерами сорт хризантем, который с этого момента будет называться хризантемой Карпова. Но цветком на бумаге дело, конечно, не ограничилось. По праву лидирующие на мировом рынке по производству цветов голландцы подарили мне такое количество живых цветов, что я, тогда не знающий о пагубном влиянии этого прекрасного аромата на человека, провел с ними в номере всего одну ночь и заработал себе сильнейшую аллергию на следующие четверть века жизни.

Но все эти события были впереди, а в конце шестидесятых, точнее двадцать восьмого августа шестьдесят девятого года, произошло другое знаковое событие, ставшее очень важной ступенькой на моем пути. Я выиграл чемпионат мира среди юношей в Стокгольме, и не просто выиграл, а выиграл с большим отрывом за два тура до окончания турнира. Надо сказать, что добился я не только личного успеха, но и подарил стране звание, которое до этого времени она долгое время не имела. Были великие гроссмейстеры, чемпионы Европы и мира, прославленные мастера, но звание чемпиона мира среди юношей в Советском Союзе до меня удалось выиграть только Спасскому в пятьдесят пятом году. Символично, что сам юношеский мировой чемпионат начали проводить в год моего рождения, а первым чемпионом был югослав Борислав Ивков.

Я же получил этот титул на удивление легко, словно было у меня не одно, а несколько дыханий, и помню, что, уже зная о своей победе и титуле чемпиона, совершенно неожиданно сыграл вничью с кубинским шахматистом Диасом, значительно уступавшим мне в умениях. Эйфория от осознания собственного успеха была так велика, что острота мысли и серьезный настрой немного померкли. Впрочем, общей картины это никак не испортило.

А вот испортить мой успех, вернее, помешать тому, чтобы он случился, отчаянно пытался сын прославленного математика Демидовича – автора одного из лучших в истории учебников по математическому анализу. Учился этот странный человек в аспирантуре мехмата МГУ и занимал пост секретаря комсомольской организации факультета. Я шел к нему, не ожидая ни малейшего подвоха. Все, что мне нужно было, – росчерк пера на характеристике, которую уже подписали и председатель профсоюза, и декан факультета. Нахожу его в университете, представляюсь, знакомимся. Тут же спрашивает довольно сухо и резко:

– Какие у вас ко мне вопросы?

– Мне надо подписать характеристику.

– Почему я должен что-то подписывать?

– По положению, – спокойно отвечаю. – Вы подписываете характеристики студентам факультета, выезжающим за границу.

Смотрит на меня исподлобья и интересуется, ухмыляясь:

– И куда же вы едете?

– В Швецию.

Глаза у него округляются, и с нескрываемым раздражением в голосе он уточняет:

– А почему в Швецию?

– Там будет чемпионат мира по шахматам, в котором я принимаю участие.

Его лицо искажает гримаса, и следующий вопрос он буквально выплевывает мне в лицо:

– Студент первого курса едет в Швецию?

– Я еду на чемпионат мира. Был бы он в Болгарии – поехал бы в Болгарию, был бы в Америке – в Америку, но он в Швеции. – Развожу руками, пытаясь разрядить обстановку. Мол, просто занимаюсь своим делом, какие могут быть претензии. Но претензии, как оказалось, у него были, но не ко мне, а к своей собственной судьбе, которая в тот момент предстала перед ним в неприглядном виде. И, очевидно, разозлившись на несправедливость жизни и поддавшись разыгравшейся зависти, он объявил:

– Как странно – студент-первокурсник разъезжает по Швециям, а я – комсорг мехмата, аспирант МГУ – еще нигде не был. Не подпишу я вам ничего.

– Как не подпишете?

– Так. Не подпишу, и никуда не поедете! – торжественно заключил он и удалился, оставив меня буквально в оцепенении. Не то чтобы я испугался, что сорвется поездка, но я совершенно оторопел от неслыханного жлобства, которое мог себе позволить человек из интеллигентной семьи, носящий фамилию, которой должен был бы гордиться, а получалось так, что он, не стесняясь, позорил ее.

Ситуация моя тогда разрешилась благополучно. Вышестоящим инстанциям оказалось не важно мнение начальника, плавающего на мелководье. Но сколько же таких омерзительных типов водилось тогда в крупных и значимых прудах. В Москве и Ленинграде в то время при райкомах на комиссиях по выезду существовали специальные группы старых большевиков, которые могли пригласить на беседу любого выезжающего и с легкой душой завернуть ему характеристику. Не раз и не два эти товарищи не выпускали на важнейшие международные конференции крупных ученых и директоров завода из-за того, что те не могли ответить на вопросы, на которые не ответил бы ни один нормальный человек.

Знаковая история подобного характера произошла в семьдесят шестом году с Борисом Васильевичем Спасским, который в то время уже никому не нуждался в представлении. Он, носивший звание трехкратного чемпиона мира, представить себе не мог, что перед очередным турниром его пригласят на такую комиссию. Не знаю, было ли это чьим-то указанием или добросовестные большевики решили потрепать ему – человеку абсолютно аполитичному – нервы по собственной инициативе, но диалог в райкоме у него вышел следующий:

– Расскажите нам, пожалуйста, о ситуации в Лаосе, – медленно тянет председатель и пытливо щурится, скрестив руки на груди.

– В Лаосе? – переспрашивает Спасский. Он, конечно, знает, где находится Лаос, но о том, что там сейчас какая-то особая ситуация, не имеет ни малейшего представления.

– Да-да, в Лаосе, – подтверждает старичок с облезлой бороденкой и нетерпеливо постукивает карандашом по красному сукну президиума.

– А почему я должен что-то знать о Лаосе? Я еду в совершенно другую страну.

– Каждый советский человек обязан знать о том, что сегодня происходит в Лаосе, – напыщенно брызжет слюной председатель. Он краснеет, пыжится и щурится еще больше, язвительно спрашивая: – Может быть, вы даже не в курсе, кто в СССР Председатель Совета Министров?

Надо отметить, что председателем был тогда Алексей Николаевич Косыгин и не знать этого Спасский, конечно, не мог. Взыграла в нем гордость, или обида, или желание позлить неприятных людишек, но ответил он, явно не подумав о последствиях:

– У меня не было необходимости с ним встречаться. Имею полное право не знать.

Конечно, после такого выпада ему не могли не завернуть характеристику, но в поездку все же выпустили, как и меня в Швецию в шестьдесят девятом году. Не выпустили бы – потеряли бы звание чемпиона мира среди юношей.

Возвращался я с чемпионата окрыленный, полный радужных планов и уверенный в том, что успех откроет мне двери к любым турнирам, расширит горизонты, подарит новые возможности, которые просто обязаны были посыпаться со всех сторон. Однако мой старший, более опытный товарищ и к тому времени тренер Семен Абрамович Фурман, наблюдая мое бескрайнее счастье, разливающееся по купе поезда, в котором мы возвращались из Стокгольма, не мог не спустить меня с небес на Землю.

– Представляешь, как поздравления польются рекой? – добродушно поинтересовался он.

– Но ведь польются же.

– Конечно, Толя! Тебя буду чествовать, хвалить, благодарить, желать дальнейших успехов и крепко жать руку, но серьезных турниров сразу никто тебе не предложит.

– Почему?

– Потому что турниры заранее расписаны почти на год вперед. Ты хочешь влезть перед претендентами и чемпионами СССР, но так не получится.

– А что же мне делать?

– Просить реальные вещи. В июле следующего года в Амстердаме стартует турнир с гроссмейстерской нормой. Просись туда, напирай на то, что можешь выполнить норму гроссмейстера. Я не уверен, что ты ее выполнишь сейчас наскоком, без подготовки. А так у нас будет время позаниматься, подготовиться. Тебе надо собраться, а не скакать стрекозой чемпионства с турнира на турнир.

Я немного приуныл, но не мог не признать правоты тренера. Звание гроссмейстера в Советском Союзе да и во всем мире было исключительно престижным. Оно давало настоящую путевку в жизнь. Если мастера спорта международного класса могли рассчитывать только на международные турниры внутри страны, то гроссмейстеры выезжали за границу. Титул этот был очень желанным, и получить его раньше было отнюдь нелегко. Ситуация с весомостью этого звания изменилась стараниями Макса Эйве. Конечно, все, что он делал в шахматах, исключительно из лучших побуждений. И был необыкновенно уважаем на своем посту президента ФИДЕ, однако некоторые его реформы возымели не самые лучшие последствия. Так, желая развить популярность шахмат во всем мире и увеличить количество стран – членов Международной федерации, – Эйве объявил о том, что каждая страна обязательно должна иметь своего гроссмейстера. До этого времени ФИДЕ насчитывала семьдесят девять стран. В основном гроссмейстерами были европейцы, американцы и только один филиппинец. В Австралии, Индии и Китае гроссмейстеры появились гораздо позже. Хотя, конечно, следует помнить о том, что первым азиатским гроссмейстером стал Александр Зайцев из Владивостока. Сегодня ФИДЕ насчитывает сто восемьдесят одну страну, и меня на самом деле очень сильно удивляет, как Эйве, будучи сильным ученым-математиком, не мог не предвидеть, каким образом повлияет на Федерацию беспорядочное увеличение числа ее членов. Следовало бы в этом случае для принятия особо важных решений организовать внутри Федерации комитет, подобный Совету Безопасности ООН. Но ничего подобного не случилось. Важные вопросы выносятся на всеобщее голосование, и каждая страна – член Федерации имеет один голос, независимо от своего веса в шахматном мире.