Осколок белого бумеранга

Описание первой жизни будет коротким. Два, от силы три листа. Я не намерен тратить на него много драгоценных страниц блокнота. Они сейчас ничто иное, как моё время. Ограничусь минимумом, который необходим для общего понимания, без подробностей, в которые мне не хочется вдаваться, тем более вспоминать их во всех красках. Да какие там краски, сплошная серость.

Вы когда – нибудь смотрели скучный чёрно – белый фильм, где отвратительная картинка соседствует с мёртвым сюжетом? Может быть Вы читали толстую неинтересную книгу, типа «Теории марксизма – ленинизма», которую всякий раз хочется захлопнуть, но нельзя, потому что завтра экзамен. Ты клюёшь носом, но всё равно без разбору глотаешь чёрные выбитые свинцом догмы. Примерно такое же серое чтиво представляла собой вся моя сознательная жизнь вплоть до двадцати пяти лет. Серые кадры, серые дни, желтеющие страницы, никому не нужной книги.

Я родился в каменном пыльном мешке небольшого города. Мои родители всю жизнь проработали на огромном сером заводе, которому отдавали не только своё здоровье, но всю энергию, молодые годы и любовь. Любви на нас сестрой критически не хватало. С раннего детства я был предоставлен сам себе. С точно такими же беспризорниками мы играли в футбол рваным резиновым мячом, протирали штаны в беседках и на ступенях подъездов, лазили по чердакам и подвалам. Наверное, уже тогда многие из нас подсознательно готовились стать потенциальными бомжами и учились находить себе тёплые места для ночлежек.

Основной закон, по которому я жил и который был впитан мной с молоком матери, был «Не выделяться…». Этот закон в моей голове подмял все остальные законы. Чтобы не выделяться из нашей компании, в недрах которой я чувствовал себя довольно уютно, я нарушал школьную дисциплину, прогуливал уроки, вместе со всеми издевался над слабыми одноклассниками. Вместе со всеми уже с четвёртого класса начал курить, а в седьмом уже выпивать. Ни в коем случае нельзя было выпадать из обоймы, для этого нельзя было тянуть руку на уроках, даже когда знаешь ответ, нельзя получать хорошие отметки, нельзя читать книги, нельзя заниматься спортом, нельзя дружить с лохами и девчонками. Ещё нельзя было слушать родителей, поэтому круглыми сутками мы пропадали на улице.

Мать с отцом злились на мою низкую успеваемость и плохое поведение и так искренно удивлялись «В кого он у нас такой…», словно ожидали, что улица может привить мне какие-то высокие манеры и ценности в жизни. Улица не оправдывала их ожиданий, она была так себе педагогом.

Ещё тогда в раннем детстве я чувствовал себя подкидышем. Иногда, проснувшись утром, и слушая, как шепчутся на кухне родители, мне казалось, что они скрывают от меня какую – то тайну. Всё на самом деле не так, и они не мои родители, и мир вокруг совсем не такой, каким описывают его они и учителя, и я оказался чужим в этом мире. Я заброшен в этот мир, поэтому он враждебен ко мне, как ко всему чужому. Сбившись в стаю таких же чужаков, мы вынуждены были отбиваться от нападок этого мира.

Серый колобок моей жизни катился с пологой горки целых двадцать лет, пока не закатился прямиком в ворота военкомата.

В армии я оказался в своей тарелке. Там было полно таких же чужаков, выплюнутых миром.

Именно там, в армии произошёл изгиб, искривление моего достаточно ясного пути, прямо ведущему меня по следующим маршрутам: неудачная женитьба, тюрьма, алкоголизм, безработица, еще раз тюрьма и так далее до самого конца. Но что-то уже тогда подкорректировало вектор моего пути, изменив маршрут и убрав из него такие остановки, как женитьба и тюрьма, но оставив при этом пьянство и безработицу.

Я много раз анализировал, что заставило меня написать заявление о переводе в часть, которая направлялась в одну из кавказских республик для устранения локального конфликта. Тогда я в числе немногих выделился из серой массы, что было абсолютно мне не свойственно. Поэтому, много раз вспоминая этот момент, я задавал себе вопрос «ПОЧЕМУ?». Раньше я объяснял это явление умопомрачением, явившимся на фоне выпитой накануне палёной водки. Только сейчас я могу уверенно сказать, что это было.

Пока я дрожащей рукой выводил каракули заявления, где то за тысячи километров кто-то ковырял сапёрной лопаткой окаменевший грунт возле узенькой козьей тропы. Этот кто-то бережно вложил зелёную баночку цилиндрической формы в выкопанное отверстие и аккуратно присыпал землёй. Потом, убедившись, что сюрприз замаскирован надёжно и обязательно дождётся своего получателя, он улыбнулся, сел на велосипед и поехал вниз, в сторону горного села. Получатель же, тем временем, ставил точку в расписке о получении.

А потом в расхлябанном гремящем эшелоне я помчался навстречу своему первому повороту в судьбе, который ждал меня за кавказским хребтом.

Когда в грязных окнах вагона перестали мелькать берёзки, и поезд всё чаще стал пропадать в тёмных тоннелях и ущельях, у многих из нас стали сжиматься сердца. Было какое-то предчувствие, что не все из нас смогут вырваться назад из-за этих страшных каменных отрогов. Потом поезд дошёл до своей конечной точки, узловой станции на берегу моря. Мы выгрузились из вагонов, и, стоя на перекличке, осторожно вдыхали этот чуждый воздух, в котором витал запах смерти. Потом нас загрузили в тентованные «Уралы» и повезли по пыльному серпантину в горы, где разбросали по постам.

Я не буду вдаваться в подробности двух месяцев моей службы там, ведь история совсем не про это. Позволю себе ограничиться несколькими словами для описания всего того, что там видел и в чём принимал прямое и косвенное участие: пьянство, мародёрство, трусость, воровство, жестокость, случайные нелепые смерти. Много случайных нелепых смертей. Даже имея в основном негативный жизненный опыт, я не мог себе представить более забытого Богом места, чем то, где находился.

Ещё раз повторюсь, что не хочу описывать события, которые увидел там, хотя они и заслуживают описания в отдельной книге, сюжет которой был бы очень мрачным, в отличие от этой. Вы скажете, что-то и здесь не особо весело. Но прошу Вас набраться терпения и вместе со мной пережить те мрачные события, которые предшествовали основной истории.

2

Перейду сразу к тому дню, когда случился первый поворот. Утро этого августовского дня началось с выкуренного на троих косячка с ароматной горной травой; продолжилось распитием чёрного молодого вина и бурным весельем. Гудел весь пост, включая караульных и командира офицера. Это было обычным делом там, в глуши, в кольце скалистых гор, при одном взгляде на которые уже срывало крышу. Мы находились в горах уже полгода, и такие гулянки были обычным нашим досугом.

В этот день дозы лёгкого наркотика и вина, смешавшись в моём организме в идеальных пропорциях, приподняли моё настроение на небывалую высоту. Помню заваленный огрызками трофейного мяса и заставленный бутылями с вином стол под навесом из маскировочной сети; помню, как мы до коликов ржали над анекдотами, которые очень эмоционально рассказывал пацан, по кличке Белый; помню, как расставляли на склоне горы пустые бутыли и пластиковые вёдра, а потом расстреливали их из автоматов. Эта забава была непременным атрибутом, которым обычно заканчивалась каждая пьянка.

Я с удовольствием высаживал очередной рожок в красное пластмассовое ведро, которое прыгало и каталось по выжженной солнцем траве, словно убегая от попадающих в него пуль.

Вдруг, я увидел её. Вспоминая это в очередной раз, я снова вижу её отчётливо, так же как тогда. Она стояла, не шевелясь, на каменистом выступе горы и смотрела в нашу сторону. Белая козочка, словно из сказки про семерых козлят, находилась примерно в двухстах метрах от нас выше по горе, у подножья которой мы расстреливали свои мишени. Я пристегнул новый рожок, вскинул автомат и прицелился. Странно, но голова козы, которую я видел теперь, через прорезь прицельной планки не шевелилась. Мне стало казаться, что она смотрит прямо на меня. Я не мог видеть её глаз, но ясно чувствовал этот взгляд, и он мешал мне выстрелить.

– Ты куда целишь, Санька, – услышал я пьяный голос старшины Димы Борзенкова. Этот крик заставил мой палец на курке дёрнуться, и я дал длинную очередь. Когда известковая пыль, поднятая пулями, осела, на выступе никого не оказалось.

‒Там коза была, белая! – заорал я. – Я её ранил!

Дима выхватил снайперскую винтовку СВД у Белого и в прицел стал разглядывать выступ и кустистые окрестности.

– Нет там ничего, – говорил он, не отрываясь от прицела. – Ты точно её видел?

– Так же как тебя. Она смотрела прямо на меня! – возбуждённо орал я Борзенкову.

– Значит не попал… – пожал плечами старшина.

– Да как не попал, я в неё целый рожок высадил! – продолжал возмущаться я.

– Видишь, Санька, и на старуху бывает проруха! – Борзенков, снисходительно ухмыляясь, похлопал меня по плечу, зная, что этим самым может меня только раззадорить.

– Если я её притащу, блок «винстона» подгонишь? – Я, азартно улыбаясь, протянул старшине руку.

Лишь только наши ладони расцепились, я закинул автомат за спину и побежал к подножью горы.

– Санька, а с чего ты взял, что это была коза, а не козёл? – засмеялся мне вдогонку Борзенков.

– Потому что коза, – крикнул я, не оборачиваясь, так как уже начал забираться в гору, продираясь через колючие кусты.

Уже потом я много раз думал о том, с чего я действительно взял, что это была именно коза. Позже, раскладывая эту ситуацию по полочкам, я стал сомневаться, что там вообще что-то было. Такая ясная картинка просто сказочной козы могла быть вызвана галлюцинацией после травки.

Только теперь, снова вспоминая этот случай, я точно знаю, что она там была; что это была белая козочка, и смотрела она именно на меня.

Я бодро скакал вверх, отталкиваясь широко расставленными ногами, обутыми в берцы от кочек и выступов. Путаясь в колючем терновнике, я вскидывал голову вверх, выглядывая тот выступ, на который должен был ориентироваться, и продолжал приближаться к точке, которой наверняка не было на минной карте, но которая чётко была отпечатана на карте моей жизни.

Продравшись сквозь очередной кустарник я увидел узенькую извилистую тропинку, которая, извиваясь словно желтый уж, вела вверх, уходя левее того места, куда я хотел попасть. Я решил быстрее взобраться по ней до нужной высоты, а там снова прорываться через кусты.

Я отчётливо помню, как летел вверх по этой тропинке, как слаженно, словно две мощные пружины работали мои ноги. Они мягко отталкивались от жёлтого грунта, подбрасывая меня вверх, они отлично выполняли свою последнюю работу. Я помню, как моя правая нога, наступив на небольшой бугорок, провалилась вниз, и я ощутил мягкий металлический хруст, словно раздавил слизняка, внутренности которого состоят из проволоки. Я оттолкнулся, чтобы переместить вес на левую ногу, но толчок получился такой силы, что меня на два метра подбросило вверх.

«Ни хрена себе, как Хон Гиль Дон», пролетело у меня в голове, прежде чем моё тело с размаху завалилось в колючки. Оттолкнувшись спиной от пружинящего куста, я тут же попытался встать на ноги, но они, почему то изогнулись подо мной, словно ватные и я снова упал на спину. Я почувствовал странную вибрацию, словно моё тело было пустой жестяной трубой, по которой со всего маху ударили железным прутом. Только когда в ушах сильно зазвенело, и небо надо мной стало раскачиваться, словно вода в полном ведре, я понял, что произошло нечто непоправимое. Я стал орать, но не услышал своего голоса. А потом всё провалилось, и дальше помню лишь обрывки. Мне показалось, что я погружаюсь на дно огромного чана, наполненного белой жидкостью, похожей на молоко. Чем глубже я погружался, тем невесомей становилось моё тело, и ослепляющий белый свет заливал изнутри глаза.

Две пары рук, погрузившись в чан, нащупали моё тело и рывками вытаскивали его на поверхность. Вынырнув, я увидел бледные лица Борзенкова и лейтенанта Володина, который размашисто хлестал меня по щекам и орал: «Сашка…Санёк, очнись! Слышишь? Не отключайся! Мы тебя вытащим!»

Я снова ощутил во всём теле вибрацию, которая переходила в покалывание. Так бывает, когда в затёкшую руку, или ногу возвращается кровообращение и покалывание переходит в нестерпимую боль. Подобное состояние я начал ощущать во всём теле. Нахлынувшая волна дикой боли снова погрузила меня в чан с молоком. Моё сознание всё глубже и глубже погружалось в белое небытие. Оно пыталось добраться до самого дна, туда откуда его невозможно будет достать.

Снова кто-то заудил меня, зацепил сетями словно рыбу и тащил наверх. Вынырнув на поверхность в очередной раз, я услышал громкий шум винтов. Надо мной склонились несколько лиц, на этот раз все незнакомые.

– Давайте ещё пять кубиков промедола и грузим – орал один, пытаясь перекричать шум винтов; второй тут же за чем – то побежал, а третий склонившись над нижней частью моего тела, делал там какие-то манипуляции. Когда у первого в руке оказался шприц тюбик, он уверенным движением, распахнул ворот кителя, схватил меня за подбородок, отворачивая голову в сторону, и сделал укол в шею.

Я снова попытался погрузиться в тёплое молоко, но сделанные инъекции не позволяли мне уйти далеко, и я плавал где то на поверхности, слыша отрывистые голоса и непрекращающийся шум винтов. Молоко уже не давало такого успокоения, оно начинало кипеть и окрашиваться в красный цвет. Я стал приходить в себя и тут же отключаться от нестерпимой боли. Наверное, я каждую минуту приходил в себя и каждую минуту терял сознание.

Я возвращался и уходил десятки раз, и в моих глазах, словно чередующиеся кадры, проносились какие-то лица, каждое из которых упорно вглядывалось в мои глаза, серый фюзеляж вертолёта, чья – то рука с наколкой на запястье «за ВДВ», придерживающая стойку капельницы. Потом я выключился видимо надолго и когда очнулся, тут же зажмурил глаза от ослепляющего света прожектора. Над моей головой огромной тенью нависло круглое мясистое лицо в зелёном колпаке.

– Иваныч, он оклемался, – сказало лицо кому-то хриплым басом.

– Ну чё теперь делать, придётся так, – Отвечал другой более высокий голос. – Он весь промедолом обколот, его сейчас ничего не возьмёт.

– Ну держись браток, – сказала огромная голова и нависла надо мной крепко ухватив за плечи.

Я услышал звук электрического мотора. Такой звук издаёт дрель, включенная на самых высоких оборотах. Резкая, дикая, непереносимая боль вместе с металлической вибрацией заставила меня изогнуться дугой. Я орал и пытался вырваться из цепких рук огромного санитара, но тот навалился на меня, всем телом придавив к столу. Эта изощрённая пытка продолжалась вечность, и ей не видно было конца. Мат вместе со слюнями вырывался из моей сорванной гортани, а огромный санитар материл меня в ответ. Самое страшное во всём этом, что я не терял сознание. Я не мог провалиться, не мог найти дверь, в которую вошёл, чтобы выскочить через неё наружу. Мне нужен был спасительный чан с тёплым молоком, но я никак не мог до него добраться.

Мне кажется, что я выключился только тогда, когда просто не осталось сил кричать и бороться. На этот раз это было впадение в долгое чёрное беспамятство, из которого я возвращался лишь частично в моменты, когда меня куда то везли, перекладывали, меняли повязки. Тогда я словно смотрел на себя со стороны. Наверное, моя душа тогда частично покинула тело. Она, видимо, готова была выпорхнуть наружу, но за что-то там зацепилась.

3

Я стал приходить в себя уже в серой палате военного госпиталя, куда меня привезли после реанимации. Возвращение в реальность было ничем не легче уже перенесенного кошмара, потому что мне пришлось осознать, что я молодой инвалид; осознать, что мне больше никогда не стать полноценным, никогда не вернуться к прошлой жизни, никогда не быть счастливым.

Меня ужасно мучили фантомные боли. Мои ноги, которых уже не было, всё же продолжали болеть. Я стонал круглые сутки, не давая уснуть соседям по палате.

Ночами я бредил, мне снилось, что я в лунном свете хожу по ночному городу. Гуляю по родному двору на двух своих ногах. Мешала ходить только тупая боль и хлюпанье в сапогах. Когда я смотрел вниз на свои ноги, почему то обутые в кирзовые сапоги, я видел, что при каждом шаге через верх голенищ хлещет кровь.

Следователь особист, который навестил меня один раз, чтобы подписать нехитрый протокол рассказал, что я нарвался на противопехотную мину с пружинным механизмом, которая при нажатии на неё выпрыгивает вверх на полметра. Такие мины ещё с Афгана прозвали «Лягухами».

Больше всего этого следователя поразил один факт, которым он поделился со мной. Во – первых, место для закладки мины было довольно странным. Заросшая, никуда не ведущая тропинка в горах использовалась, скорее всего, раньше местными жителями, которые ходили по ней в лес, для заготовки дров. В простонародье такие тропы назывались «козьими». Следователь, а так же все его коллеги недоумевали, кому и зачем понадобилось закладывать мину в таком месте. Второй недоступный обычному сознанию факт заключался в том, что после случая со мной на место прислали целый взвод сапёров, который прочесал не только эту тропу, а весь пригорок и окрестности поста в периметре двух километров.

– Как ты думаешь, сколько мин там ещё было обнаружено? – спросил он меня, с видом учителя, задающего школьнику интересную задачку.

– Не могу знать! – отвечал я по армейской привычке, косясь на его капитанские погоны.

– Ни од – ной! – произнёс он по слогам и выдержал театральную паузу, глядя на меня в упор маленькими серыми глазками. Я не совсем понимал смысла его слов, которые он произнёс с видом выносимого приговора, поэтому пожал плечами.

– Как ты умудрился наткнуться на мину, установленную хрен знает кем, хрен знает, в каком месте?

– Наверное, это была моя мина, – почему то ответил я, горько улыбнувшись. Только спустя много лет, я понял смысл слов, сказанных мной следователю, а тогда сам удивлялся этой фразе, внезапно вылетевшей из моего рта. Удивился и следователь, который недоумённо пожал плечами.

Странно, но в этом мрачном заведении с его серыми стенами, хмурым персоналом и спёртым воздухом, постоянно балансируя на грани жизни и смерти из-за загноения ран и прицепившейся в довесок ко всему пневмонии, я в первый раз поймал то состояние, в котором жил последние два года.