Сны Лилит

Вот и ещё один поворот. Жёлтые огни светофора мигают в сумраке. Дома расступаются, открывая дорогу в старую промзону.

Я прохожу ещё метров сто или около того. Дорога продолжается вдоль разрушающегося кирпичного забора. За ним недействующее железнодорожное депо. Раньше здесь начинался долгий путь, а теперь тут просто старые рельсы в густой траве. В заброшенном здании на окне остался сухой цветок. Покинутый, он умер вместе с домом.

– Дар! У меня же есть дар! – говорю себе я, – В чём теперь дело?

Я запрокидываю голову и долго смотрю вверх. Где-то на западе небо мутится далёким дождём. Глухо гремит гром, гроза идёт мимо. И только несколько капель влаги неожиданно падают на моё лицо, будто само небо хочет дать мне какой-то ободряющий знак.

6

Я не могу выговорить это слово. Ни вслух, ни про себя. И как у него получается, у этого розовощёкого молодца с рыжиной в бороде? Он сидит в белом халате напротив нас с Люсей и держит в руках мою спермограмму.

– Олиготератозооспермия, – говорит врач. – К сожалению, результаты пробы у вас не очень хорошие.

– Что это значит? – спрашивает жена?

– Смотрите: концентрация сперматозоидов в семенной жидкости должна быть не менее 15 миллионов на 1 миллилитр. А у вас всего 4 миллиона. Но даже не это самое главное. Из этих 4 миллионов процент жизнеспособных очень низкий – одна десятая часть. В норме их должно быть больше половины. Вы воздерживались от половых контактов перед исследованием?

– Да, – хрипло говорю я, – пять дней. Как мне сказали.

– Хорошо, – врач трёт подбородок с рыжей порослью. – Можно, конечно, сделать спермограмму повторно.

Я представляю себя в этой комнате для мастурбаций с холодным коричневым диваном и качаю головой.

– Результат ведь не будет кардинально иным?

– Скорее всего, нет.

– Значит, от этой спермы нельзя забеременеть? – спрашивает жена?

– С такой низкой концентрацией практически невозможно. Кроме того, учитывая ваши собственные проблемы со здоровьем, – деликатно говорит врач, – шансы ещё ниже.

Люся опускает голову. Красные пятна проступают на шее. Совсем как тогда, когда мы поссорились из-за выброшенных игрушек. Она бросает в мою сторону взгляд, полный горя и злобы. Ещё бы, ведь два дня назад я говорил ей, что это она бесплодна, что это её наказание и крест. А теперь выходит, что ответственность лежит на нас обоих. И наши болезни складываются, как разрушительные скорости автомобилей в лобовом столкновении.

– Как часто вы занимаетесь сексом? – спрашивает андролог.

– Ну, – я пожимаю плечами, – довольно часто.

– Насколько?

– Каждый день… почти.

– Частоту половых актов надо сократить. Хотя бы до двух-трёх раз в неделю.

– Я ему говорила, – вставляет жена.

– Это поможет немного увеличить концентрацию сперматозоидов, – ласково говорит врач.

Я пожимаю плечами, словно соглашаясь и отрицая одновременно. Наверное, он прав, нам действительно надо пореже трахаться. Может быть, это заодно увеличит мою творческую силу? Воздержание считается полезным для искусства.

– Мне нужно вас осмотреть, – андролог кивает в угол кабинета, закрытый белой ширмой, – проходите туда.

Я поднимаюсь и послушно иду к загородке. Жена тоже было делает попытку встать, но врач останавливает её. Он надевает голубую латексную перчатку на правую руку. Пока мы сидели напротив друг друга, я успел заметить, что и глаза у него тоже голубого цвета. Рыжее и голубое. Пожалуй, надо запомнить это сочетание.

– Встаньте у кушетки, спустите штаны до колен, – говорит врач.

Я подчиняюсь и снимаю штаны, стараясь не смотреть вниз. Я и так чувствую, как съёжился член, как сжались в тесном кожаном мешочке мои яички.

Прохладный латекс прикасается к гениталиям. Тонкие пальцы ощупывают мошонку. Потом слегка сжимают её.

– Не больно здесь?

– Нет… ничего такого.

– Хорошо, одевайтесь.

Звонко щёлкает перчатка. Андролог уходит мыть руки. Я смотрю на свои жалкие органы. Трогаю мошонку в том месте, где её касался врач. Нет. Не больно.

Я снова сажусь за стол. Медсестра пишет в новой карточке историю моей болезни. Лёгкий сквозняк раскачивает белые занавески на окне. Андролог сидит к нему спиной и опять трёт подбородок. Это навязчивое движение у него такое?

– Всё понятно, – говорит он, – у вас махровое варикоцеле.

– Что? – переспрашиваю я, мельком взглянув на жену. Она кусает губы. Красные пятна на шее стали белыми.

– Заболевание сосудов мошонки, – поясняет андролог, – скорее всего, врождённое. Вам никто не говорил об этом раньше?

– Н-нет.

– Это лечится? – спрашивает жена?

– Да.

– Как?

– Хирургическим путём, к сожалению.

Андролог берет пустой рецептурный бланк и начинает рисовать. Сложная сеть кровеносных сосудов возникает прямо на глазах. Я смотрю, как движутся его ловкие пальцы, и чувствую, что обязательно должен задать один вопрос.

– Вот, смотрите, – говорит врач, – здесь проходит вена. Рядом ещё один сосуд. Мы делаем проколы в брюшной полости: здесь, здесь и ещё один в районе пупка. С помощью манипуляторов вводим титановую клипсу и ставим её вот сюда. Давление крови сразу снизится, и постепенно её застой исчезнет. Дальше кровеносная система должна сама прийти в норму. Это распространённая, часто выполняемая операция. В семидесяти процентах случаев она даёт положительный результат.

– А в тридцати процентах? – спрашивает Люся.

– Есть вероятность – она не такая большая, – что кровь всё равно будет застаиваться. Но в любом случае состояние вен должно улучшиться.

– Это поможет от бесплодия?

– Это необходимое условие для его лечения, – уклончиво говорит андролог.

– Хорошо, – я вздыхаю, – если это нужно. Пусть будет операция.

– Операция лапароскопическая, – уточняет врач, – минимум травмирующих манипуляций, быстрая реабилитация, высокие шансы на успех. Делается под общим наркозом. Общее время, которое вы проведёте в стационаре, – двое-трое суток.

– Да, хорошо, – ещё раз говорю я. Вопрос вертится у меня на языке. Я облизываю губы. Медсестра, слушавшая наш разговор, снова принимается писать.

– Вы говорите, это врождённое? – наконец, спрашиваю я.

– Да?

– Но… у меня же есть сын. Ему почти шесть лет. Значит, даже в моём случае это может случиться? То есть, получается, я могу иметь детей?

– За шесть лет многое могло измениться, – андролог упирает в меня свой васильковый взгляд. – Заболевание прогрессирует. И потом, у вас уже возраст.

Вот как! У меня, оказывается, возраст. А ведь я привык считать себя молодым. Я даже рубашки покупаю с зауженной талией. И живот почти не заметен.

– После тридцати пяти в организме мужчины начинаются определённые изменения. С этого момента мы уже не рассматриваем людей как потенциальных молодых родителей. И, к сожалению, вас это тоже касается.

Да, действительно, мне уже тридцать пять. Как всё изменилось за последние годы. Детская в квартире давно перестала быть детской. Мою первую книгу почти забыли. А я, похоже, стал забывать, как они пишутся. Теперь у меня второй брак, а второго дыхания как не было, так и не нет.

– Поэтому я бы не советовал тянуть вам. Есть такая вещь, как старение семейной пары.

Я киваю головой и опускаю глаза. Медсестра заканчивает писать и, закрыв историю болезни, отдаёт её врачу. Он подклеивает к ней несколько бумаг.

– Вам нужно будет пройти обследование. Сделать УЗИ, сдать анализы. Если уложитесь в месяц, до конца лета сможем вас прооперировать.

Я думаю, что уложусь в месяц. Раз уж предстоит операция, пусть это произойдёт побыстрее, и всё останется в прошлом. Если у нас будут дети, мы станем счастливее. И она, и я. И с моим первым семейным опытом Люся примирится куда быстрее. И мой сын сможет у нас бывать, как раньше.

– Спасибо, – говорю я, вставая.

– Спасибо, – говорит жена.

На стене в кабинете висит зеркало в багетной раме. Я смотрю на себя. Немолодое, но и не старое ещё лицо. Наверное, когда-нибудь и его покроют морщинами годы, жертвенность и самоотречение. Но пока разве что усталость видна под глазами. Да кожа выглядит не такой упругой, как в юности. Но в целом я доволен своим отражением. И почему мне говорят о возрасте? Разве я уже прошёл какую-то точку невозврата?

Впрочем, если уж начистоту, ещё больше я нравлюсь себе на фотографиях двух- или трёхлетней давности. Даже больше, чем на старых снимках студенческих времён. Ведь на тех старых фотографиях – уже и не я, а юноша, ставший с годами мной. Тогда как на фото, которому всего два года, – явно я. Только какой-то более свежий. Словно лучше спал тогда и меньше изводил себя сомнениями.

Легко поддаться этой иллюзии. Смотришь на себя в зеркало, смотришь на снимок, сделанный пару лет назад, и думаешь, что ты просто мало отдыхаешь, возможно, плохо питаешься, много работаешь. Но нет, это не дурная ночь отложила свой отпечаток на лице. Это просто старость отгрызла от тебя ещё немного за пару лет, а ты и не заметил.

– До свидания, – говорю я.

– Всего хорошего, – улыбается Сергей Иванович.

Чего уж тут хорошего?

Мы идём по коридору. Люся не даёт мне руки. Пятна на её шее совсем прошли. Наверное, уже успокоилась, взяла себя в руки.

Горячий южный день ждёт нас снаружи. Такой горячий, как будто там пожар: откроешь дверь – и огонь за порогом. И мы выходим на улицу, обретая короткие полуденные тени.

Капли пота выступают на лбу. Жена смотрит на меня грустно. Злобы больше нет в её глазах. Мне хочется обнять её, но что это исправит?

Я открываю рот, чтобы что-нибудь сказать.

И не говорю ничего.

7

В кабинете тихо гудит кондиционер. Я поставил минимальную температуру, чтобы поверхность стола сделалась прохладной.

Я серьёзен и сосредоточен. Нужные слова легко слетают с кончиков пальцев. Важные мысли сами складываются в текст.

– Уважаемые коллеги, добрый день! – начинаю я.

Ничто не мешает мне. Галстук ослаблен, синий пиджак повешен на спинку стула. В кабинете становится всё холоднее. Вот-вот изо рта пойдёт пар, как в комнате «Экзорциста», где корчилась девочка, одержимая бесом.

– Я рад всех приветствовать в этом зале. Очень хорошо, что мы сегодня собрались здесь. Значит, мы можем чувствовать чужую боль, слышим друг друга, готовы помогать людям. Тот человек, который способен делать добро, – это сильный и самодостаточный человек. На таких людях всегда держится мир. И мы должны понимать, как много от нас зависит.

Спасибо всем, кто принял участие в этой акции. Спасибо всем, кто на неё откликнулся. Вы – те люди, у кого доброе сердце, широкая душа и безграничное сострадание ко всем, кто в этом нуждается. И когда мы вместе, наши силы не складываются, а умножаются. Потому что милосердие и благотворительность – объединяют…

…Я делаю глубокий вдох и медленно выпускаю воздух через ноздри. Здесь – пауза. Аудитория в зале внимательно слушает.

– Сегодня я хочу обратиться в первую очередь к женщинам. Поблагодарить вас за доброту и заботу, за мудрость и терпение. Именно для вас мы – мужчины – трудимся и преодолеваем все преграды. Вы – самое ценное, что у нас есть, и ради вас мы совершаем все свои лучшие поступки.

Добрыми улыбками вы делаете ещё прекраснее нашу родную землю. Добавляете мужчинам уверенности в своих силах. Именно в вас мы находим понимание и поддержку, и любые задачи становятся выполнимы.

Талантливые, деятельные, трудолюбивые женщины – истинное богатство региона, его гордость, радость и надежда. Без вас сегодня невозможно представить образование и здравоохранение, культуру и социальную защиту, сельское хозяйство, работу множества предприятий и организаций во всех отраслях экономики.

Во многом благодаря вашему самоотверженному труду достигнут стабильный рост в производстве и в социальной сфере. Теперь наша задача – закрепить позитивные тенденции, сделать их ощутимыми на уровне каждой семьи, каждого жителя.

Конечно, за последние десятилетия мир стал другим. Да и мы с вами живём уже в иной стране. Но главное – не изменилось. От человека, принимающего решения, по-прежнему требуются ответственность и честность.

Служить людям – вот наша главная обязанность. У каждого – на своём посту.

Пусть время милосердия никогда не проходит!

Пусть на лицах детей всегда сияют улыбки и звучат их весёлые голоса!..

…Я умолкаю. Красная капля внезапно падает на стол. Ещё одна – на клавиатуру. Точно кетчуп вытекает из переполненной шаурмы. Но это никакой не кетчуп, конечно. Это моя кровь.

Я запрокидываю голову. Носовые кровотечения порой осложняют мне жизнь и пачкают рубашки. Сам не пойму, отчего это. Просто в некоторые моменты из носа начинает течь дурацкая жидкость.

Теперь придётся сидеть минут пять, а то и десять, упёршись взглядом в потолок. Словно организм, пустив струйку крови, решил устроить себе перерыв. И я сижу, задрав повыше нос и раскинув руки.

Мыслями я возвращаюсь к выступлению и ненадолго забываю о своей жизни. Потому что мир политики – вымышленный мир. Так же, как и мир искусства.

8

Мы занимаемся сексом после трёх дней воздержания. Всё, как сказал врач. Теперь я коплю сперматозоиды в надежде, что это поможет.

Считается, что коленно-локтевая поза лучше всего подходит для зачатия. Но она и так нам нравится. Чаще всего мы совокупляемся именно таким образом. Она встаёт передо мной, высоко задирая задницу и низко опустив голову, а я становлюсь позади на колени и держу её за бёдра.

Впрочем, на самом деле эта позиция нравится моей жене, а я привык делать, как ей удобнее. Мне вообще не по душе причинять кому-либо неудобство. Говорит ли это о том, что я добрый человек? Или это всего лишь пренебрежение собственными принципами и желаниями?

В спальне играет Лана Дель Рей. Тот самый альбом с пальмами на обложке. Даже не знаю, зачем мы его включили. Заниматься сексом под музыку, на мой взгляд, не очень удобно. Чужой ритм только мешает. Ты просто подчиняешься музыкальному такту и уже будто не свободен в своих движениях. Жизнь всё время нам что-то навязывает, не так ли? И вся эта музыка, к месту и не к месту, просто превращает происходящее в глупый видеоклип. Не добавляя ему ни смысла, ни чувств.

– Сильнее, – говорит жена, – сильнее!

Я послушно стараюсь двигать тазом и бёдрами. Резче и стремительнее. По правде говоря, я уже немного устал, и болят колени. Может, если бы не этот навязанный музыкой ритм, я бы уже давно кончил, и дело было бы сделано. Всего-то нужно вытолкнуть сперматозоиды в её влагалище, а дальше они сами найдут дорогу. Или не найдут. Как раньше. Как уже много раз до.

Песня заканчивается, и начинается следующая. Нам бы тоже поменять позу. Тогда мне было бы удобнее, и всё закончилось бы побыстрее. А сейчас я думаю не о наших движениях, а о своих коленях, которым пора дать отдохнуть.

– Сильнее! – снова говорит она, – Давай! Ну, давай же!

Куда ещё сильнее. Да и какой в этом прок? Разве мы занимаемся этим для удовольствия? Разве мы не стремимся просто исполнить предназначенное природой?

Я хочу кончить, правда. Но от этих сильных толчков притупляется острота ощущений. Я бы компенсировал это фантазиями, но дурацкая песня их только ограничивает. И даже открывающееся мне зрелище круглого женского зада и белеющей узкой спины почти не стимулирует мои эротические центры.

К тому же я столько раз всё это уже видел. У моей жены широкая задница и узкие бёдра. Малые половые губы сильно торчат из-под больших, и возбуждение только усиливает этот контраст. Тёмная ямка ануса очень аккуратная, чуть приоткрытая в такой позе. Я без конца пробегаю взглядом по всем приметам её пола. Но прелесть новизны рано или поздно спадает, как платье. А под ним – вечное однообразие страсти, у которой всегда одни и те же формы.

Снова меняется песня. На этот раз она очень медленная. Так проще: нет необходимости гнаться за бас-барабаном и ритм-секцией. И я воодушевлюсь, выбирая темп себе по душе.

– Да-а-ай, – стонет жена, – дай мне!

Я дышу громко и часто. Но это не страсть, а усталость. Вот-вот на её белую кожу закапает мой горячий пот.

Я облизываю большой палец и вставляю его в приоткрытый анус. Сразу становится теснее. И пальцу почти горячо. Член делается твёрже, будто оргазм уже близко.

Пусть всё будет в такой позе, как ей нравится. Но должен же я хоть что-то сделать и для себя?

– Больно, – говорит она.

Но я ещё глубже проталкиваю палец и стараюсь двигаться резко и сильно. Так, как она меня просит. Второй рукой я крепко держу её за правую ягодицу. Даже кожа побелела под моим пожатием.

– Да больно же!

Я наяриваю, как одержимый. Раз-раз-раз! Ни дать ни взять – порноактёр. Я вот-вот кончу, если она сейчас не помешает мне. Но только не это, нет! Какой вообще смысл во всём, если ты не можешь кончать так, как тебе нравится?

Жена чуть подаётся вперёд, пытаясь избежать моих толчков, и я теряю равновесие. Просто плюхаюсь на её мягкий зад. Вместе мы валимся на постель, и я внезапно эякулирую в её разогретое нутро. Сердце колотится, словно от быстрого бега. Уставшие ноги гудят, точно я поднялся на шестнадцатый этаж по лестнице.

– Блин, я почти кончила, – говорит она, – зачем ты полез туда со своим пальцем!

– Мне нравится так, – объясняю я, пытаясь унять одышку.

Я чувствую, что весь взмок. Жена недовольно дёргает задницей, чтобы я слез, и я сваливаюсь с неё на измятую простынь. Музыка кончилась. В комнате тихо. Только слышно, как я дышу.

Она встаёт и, не говоря ни слова, шлёпает босыми ногами прочь из спальни. Через минуту издалека доносится её голос. Будто она говорит с кем-то по телефону. Ни слова не могу разобрать.

Наверное, ей совсем не понравился наш секс. И для дела, похоже, мало проку. Вся сперма вытекла, раз она вскочила сразу, как всё прекратилось. Грустно как-то.

Я прислушиваюсь. Разговора по телефону больше не слышно. Шумит вода в ванной. Торшер светит зловещим багровым светом, как будущие муки в аду.

Что такое жизнь? Что такое человеческое тело? Откуда эти желания и похоть? Мы томимся влечением к другому полу, а потом сгораем, и жизнь кончена.

Разные мысли крутятся у меня в голове. Кажется, я начинаю дремать. И тут жена появляется в спальне. Одетая. И волосы красиво уложены. Стёкла очков блестят холодно и равнодушно.

– Я поеду, покатаюсь, – говорит она. – Может, к Маше заеду на кофе. Ты не жди. Спи, если хочешь.

Хлопает входная дверь. Я остаюсь один. Ни звука ниоткуда.

– Ну и ладно, – говорю я сам себе. – Ну и ладно.

9

Суббота. Вечер. Я иду в центр города. Туда, где всегда много молодёжи в это время.

Справа и слева остаются вросшие в землю домики старых кварталов. На фасадах темнеют деревянные двери. Они никуда не ведут, за ними стены из жёлтого ракушечника. Но дороги жизни, в сущности, тоже никуда не ведут, а идти по ним всё равно надо.

Мало-помалу улицы становятся шире, и людей вокруг больше. У перекрёстка долго не решается перейти дорогу молодой инвалид со скрюченной у груди рукой.

– Зелёный! – говорю я ему, – можно! А он всё равно стоит и озирается по сторонам. И рука у груди – сухая, слабая, беспомощная. Что с ним станется через пару лет? Будут ли у него когда-нибудь дети?

На углу улицы девушка играет на скрипке. Я останавливаюсь и кладу деньги в открытый футляр. Такая стройная, музыкант. Вряд ли она собирает на пиво. Я даже слушаю пару минут её музыку. Лица девушки почти не видно, склонилась над инструментом, и чёрные волосы упали вперёд. Тонкие руки быстро движутся, запястья словно вот-вот сломаются, хочется пожалеть её и забрать с собой. Куда – я и сам не знаю…

Я отворачиваюсь от девушки и иду прочь. «Времена года» Вивальди несутся мне в спину. По коже пробегают мурашки от этих звуков. Слишком уж я сентиментальный человек. И натура у меня не столько художественная, сколько сентиментальная. Может, оттого и не пишется мне? Не разгадал себя сразу, и вот мучаюсь теперь самообманом?

Впрочем, надо гнать эти мысли. Сомнения – самораскручивающийся механизм. Для них не нужно никаких усилий. Усилия нужны, чтобы взять себя в руки, заставить работать, написать хотя бы план будущего романа.

Книга никогда не создаётся в той последовательности, в которой мы её читаем. Вначале в тишине, как звёзды в вечернем небе, появляются отдельные слова. Со временем их всё больше, и вот уже ткань текста начинается натягиваться на отдельные образы, имена и события. Чем больше звёзд, тем ярче созвездия. Чем больше нужных слов, тем крепче повествование. А в моём романе пока что темно. Я не вижу ни его начала, ни окончания. Оттого, что нет слов, на которые я мог бы опереться. Зыбко всё.

«Скрипка», – записываю я в свои заметки. «Сухая рука», «заколоченные двери на фасадах домов». Вот и всё, пожалуй.

Яркие огни вечернего бульвара заставляют меня идти к ним. Вместе с юношами и девушками в шортах и кедах, с рюкзаками и лонгбордами я выхожу на жёлтый свет натриевых ламп. Здесь всюду продают кофе, и многие гуляют со стаканчиками в руках. Из кофеен и булочных пахнет корицей и карамелью. Столики выставлены прямо на тротуар. Тут и там едят штрудели и чизкейки. Мне бы тоже понравилось скоротать здесь вечер.

Я сбавляю шаг, присматриваясь к посетителям кофеен. Честно говоря, мне так одиноко сегодня. В юности мне казалось, что одиночество – тайный двигатель творчества, а теперь, похоже, и в этом источнике я всё исчерпал до дна. Моё одиночество больше ничему не учит, вот в чём дело. Я просто хочу женского общества и трахаться. И ещё молчать, не говоря ни пустого, ни важного.

Вот этот столик у стены старого особняка, кстати, мне подойдёт. Уютный свет, маленькие окна с голубыми занавесками. Сочетание бирюзового и фисташкового на салфетках. Девушка в белом платье пьёт какао из высокой кружки. Почему-то она кажется мне особенной. Словно не просто так она здесь сидит.

Я останавливаюсь и замираю, глядя на её гладкие чёрные волосы. Вот она задумывается о чём-то. Чистая кожа, тёмные глаза, острые скулы, мягкий подбородок. Совсем юная. Не то что я, вступивший в пору возрастных изменений. Надо заговорить с ней. Прямо сейчас. Всё равно о чём.

Я делаю шаг в её сторону, и она поднимает на меня взгляд. Наверное, надо что-то сказать: глупо будет, если я продолжу молча на неё пялиться.

– Хотите, я узнаю, о чём вы думаете? – улыбаюсь я. – Я не шучу. Я правда могу это сделать.

– О чём я думаю?

– Да! – я подхожу совсем близко, и её совсем не пугает моё неожиданное внимание. – Вот задумайте какое-нибудь число. От одного до десяти.

– Число? – она смотрит снизу вверх, и я решаюсь присесть на соседний стул из ротанга.

– Любое, какое хотите, – говорю я. – А потом «напишите» его пальцем на салфетке и салфетку скомкайте. Я не буду смотреть, я отвернусь.

– Хорошо, – она улыбается. Из-за какао её зубы не такие уж и белые, но какое это имеет значение для меня, тридцатипятилетнего человека?

– Готовы? Начинаем! – весело говорю я и отворачиваюсь. Люди – мужчины и женщины – идут мимо, ничего не зная ни обо мне, ни о её мыслях. Тёплый ветер катит по тротуару пустой картонный стаканчик. Саранчи всё меньше и меньше. То ли ей нечего есть в городе, то ли её склевали птицы. Да и важно ли это знать, почему она исчезает? Иногда мне кажется, что у природы нет других загадок, кроме тех, что мы ищем.

– Всё? – я поворачиваюсь к девушке. Она сидит с непроницаемым серьёзным лицом. Смятая салфетка лежит рядом.

– Вы правша или левша?

– Правша, – говорит она.

– Тогда возьмите салфетку в левую руку, а правой – сожмите моё запястье. Вот так, крепче.

Она сжимает моё запястье тонкими пальцами с разноцветными ногтями. У неё такие нежные на вид руки, словно детские, и вся она как доверчивый ребёнок.

– Ещё крепче, – говорю я, и её пальчики белеют от напряжения.

– Отлично! Теперь представьте себе число, которое первым пришло вам на ум, когда я попросил задумать. Представили? Прокручивайте его в памяти снова и снова. Постарайтесь вообразить эту цифру в виде чего-то реального. Словно она сейчас висит в воздухе прямо здесь, между нами.

Мы смотрим друг на друга, и девушка улыбается. Она предчувствует: что-то должно случиться, но, как и все, в глубине души не верит в чудо. Её пальцы по-прежнему крепко держат моё запястье.

– Достаточно, – тихо говорю я, – отпускайте.

И она освобождает мою руку. Я встряхиваю ладонь, делая вид, что она затекла от сильного пожатия, и принимаюсь тереть покрасневшую кожу. Девушка пристально смотрит за моими действиями. Наверное, ждёт подвоха. А его нет.

– Смотрите, – ещё тише говорю я, – смотрите внимательно. Что вы видите?

Красные пятна, оставленные её пальцами на запястье, начинают бледнеть. Какие-то контуры проступают на коже. Я снова тру её, и линии становятся чётче.