Происшествие в гостинице «Летучий Дракон». Призраки Крайтонского аббатства
– Очень хорошее, – ответил я. – Не желаете ли попробовать стакан?
Он выбрал самый большой, налил в него вино по самый ярай, приподнял его и, поклонившись мне, выпил маленькими глотками, не торопясь.
– Ба! Это не то, что следует! – воскликнул он презрительно, однако стакан свой наполнил опять. – Вы мне поручили бы потребовать бургундского, так вам не подали бы такой дряни.
Я ушел от этого господчика, как скоро оказалось возможным, не нарушая правил вежливости. Надев шляпу, я вышел один, вооруженный только моею здоровою палкой. Я обошел двор и поглядел на окно графини. Однако внутренние ставни были затворены и я даже не имел сентиментального утешения поглядеть на свет, при котором эта прелестная женщина писала или читала, или сидела, погружённая в мечты о… О ком бы то ни было.
Это тяжёлое лишение я вынес, как мог, и прошёлся по городу. Не стану докучать вам описанием лунных эфектов и бреднями человека, влюбившагося с первого взгляда в хорошенькое личико. Довольно того, что бродил я по улицам с полчаса и направился обратно к гостинице. Слегка дав крюку, я очутился на небольшой площади, на каждой стороне которой находилось дома по два, чрезвычайно высоких и со щипцом на фронтоне, а посредине, на пьедестале грубой работы высилась каменная статуя, много веков подвергавшаяся разрушительному действию непогод. На эту статую смотрел высокий мужчина, отчасти худощавый, в котором я тотчас узнал маркиза д’Армонвиля; и он мигом узнал меня. Сделав шага два в мою сторону, он пожал плечами и засмеялся.
– Вероятно, вас немало поразило, что я стою здесь, вытаращив глаза и любуюсь при лунном свете старой каменной статуей. Всё хорошо, извольте видеть, лишь бы время убить. Да и вы чуть ли не страдаете от скуки так же, как я? Уж мне эти провинциальные городки! Господи, Творец! сколько надо силы воли, чтобы жить в них! Еслиб я мог сожалеть о том, что в ранней молодости сошелся с человеком, дружба которого делает мне честь, кажется, за одно то, что она осуждает меня на пребывание в подобном месте, я теперь был бы на это способен. Полагаю, вы завтра утром отправляетесь далее?
– Я уж требовал лошадей.
– А мне надо ждать письма или прибытия одной личности; лишь то или другое возвратит мне свободу. Но когда это совершится, я и определить не сумею.
– Не могу ли я быть вам чем-нибудь полезен?
– Ничем, благодарю тысячу раз. О! в этом деле все роли распределены в точности. Я, в качестве любителя, принимаю участие единственно по дружбе.
Таким образом разговаривал он, пока мы медленно возвращались к гостинице «Прекрасная Звезда». На время водворилось молчание. Я нарушил его, спросив, не знает ли он чего-нибудь о полковнике Гальярде.
– Разумеется, знаю; он немного помешан; тяжело ранен в голову. Бывало он мучил до смерти все военное министерство. Вечно у него какая-нибудь фантазия засядет в голову. Ему ухитрились дать занятие в министерстве – понятно, не строевое – но в последнюю кампанию Наполеон, который так нуждался в людях, дал ему полк. Гальярд всегда был отчаянный рубака, а таких-то императору и было нужно.
В городке находилась другая гостиница под названием «Французский Герб». У двери её маркиз таинственно пожелал мне доброй ночи и скрылся.
Медленно направляясь к моей гостинице, я встретил в тени тополевой аллеи трактирного слугу, который подавал мне бургундское. Я думал о полковнике Гальярде и остановил лакея, когда он поравнялся со мною.
– Кажется, ты говорил, что полковник Гальярд однажды провел в гостинице с неделю?
– Точно так, сударь.
– Что, он в своем уме?
Лакей вытаращил на меня глаза.
– И очень, сударь.
– Никогда не подозревали его в помешательстве?
– Решительно никогда. Он немного бурчит порой, но человек чрезвычайно умный.
– Что тут прикажете думать? – пробормотал я себе под нос, идя далее.
Вскоре я мог уже видеть свет в окнах «Прекрасной Звезды». Карета, запряженная четверкой, стояла у двери в лунном свете, а в сенях гудела бешеная ссора и над всеми другими звуками преобладал оглушительно резкий голос полковника Гальярда.
Большая часть молодых людей – охотники поглазеть на схватку. Но тут ещё я инстинктивно предугадывал, что в деле окажется нечто для меня особенно интересное. Мне пришлось пробежать не более пятидесяти ярдов, когда я очутился в сенях старой гостиницы. Главным действующим лицом в странной драме предо мною был полковник; он стоял против графа де Сент-Алира, который, в дорожном костюме и с чёрным шарфом, обмотанным вокруг шеи и закрывавшем наполовину его лицо, очевидно, был остановлен в ту минуту, когда направлялся к своему экипажу. Немного позади него стояла графиня, также в дорожном костюме и с опущенною на лицо густою чёрною вуалью; в нежных пальчиках своих она держала белую розу. Нельзя вообразить более дьявольского олицетворения ненависти и бешенства, каким был полковник в эту минуту; напряжённые жилы так и выдавались на его лбу, глаза готовы были выскочить, он скрежетал зубами с пеною у рта. Саблю он держал ноголо и во время яростных своих криков и обличений топал ногою о пол и размахивал оружием в воздухе. Хозяин гостиницы старался успокоить полковника, но все его усилия оставались тщетными. Двое слуг, бледных от испуга, выглядывали из-за спин, не принося никакой существенной пользы. Полковник всё неистовствовал, громил и махал саблей.
– Я не был уверен в вашей красной птице; я не мог вообразить, чтоб вы осмелились путешествовать по большой дороге, останавливаться в порядочных гостиницах и спать под одним кровом с честными людьми. Вы, вы оба… вампиры, хищные волки, кровопийцы. Призовите жандармов, говорю я. Клянусь св. Петром и всеми чертями, если кто-нибудь из вас попробует выйти из этой двери, я снесу ему голову!
С минуту я стоял, поражённый изумлением. Вот ведь удобный случай! Я немедленно подошел к графине; она с диким взором взяла меня за руку.
– О! что нам делать? – взволнованным шёпотом произнесла она: —Какой страшный этот сумасшедший! Ведь он не пропустит нас; он убьет моего мужа.
– Ничего не бойтесь, графиня, – ответил я, с романтической преданностью став между графом и полковником, который не переставал кричать и сыпать бранью. – Держи свой язык за зубами и прочь с дороги, разбойник, грубиян, подлец! – заревел я, в свою очередь разсвирепев.
Графиня слегка вскрикнула и этим вполне вознаградила меня за опасность, которой я подвергался, когда Гальярд после минутного изумления, быстро опустил занесенную кверху руку и сабля его рассекла воздух надо мною.
Глава VII
Белая роза
Я оказался проворнее полковника. В ту минуту, когда он, не думая ни о каких последствиях, а только имея в виду наказать меня по заслугам, замахнулся надо мною с твёрдым намерением рассечь мне голову до зубов, я хватил его по виску моей толстой палкой; он отшатнулся, а я вторично хлопнул его по голове; он и повалился, точно мертвый.
Мне плевать было, жив он или мёртв; в эту минуту я уносился вихрем самых упоительных и сатанинских ощущений.
Саблю Гальярда я сломал под ногой и куски вышвырнул на улицу. Старый граф де Сент-Алир пустился к двери во все лопатки, не глядя ни направо, ни налево, не благодаря никого; проворно сбежав с ступеней крыльца, он юркнул в карету. В то же мгновение я стоял возле очаровательной графини, брошенной таким образом на произвол судьбы; я подал ей руку и повёл её к карете. Она села в неё, и я захлопнул дверцы. Все это было исполнено мною молча.
Едва лишь я захотел спросить, не удостоят ли меня ещё какого-нибудь, приказания, и оперся рукой на нижний край опущенного окна, как графиня робко и вместе с тем взволнованно положила свою руку на мою. Губы её почти касались моей щеки, когда она шепнула торопливо:
– Быть может, мы не увидимся никогда более. О, если б я могла забыть вас! Уходите – прощайте! Ради Бога, уходите!
Я пожал ей руку. Она отдернула ее, но дрожащими пальцами сунула мне в руку белую розу, которую держала во всё время этой бурной сцены.
Это происходило, пока граф приказывал что-то своим пьяным слугам, просил их и проклинал. Они скрывались где-то, пока я ловким своим вмешательством, как подсказывало мне собственное сознание впоследствии, не положил конец критическому положению вещей. Теперь они проворно взобрались на козлы, подгоняемые страхом. Ямщик хлопнул бичом, лошади побежали рысцой и карета покатила к Парижу со своей дрогоценной ношей вдоль своеобразной главной улицы, освещённой луной.
Я стоял на мостовой, пока экипаж не скрылся из вида и расстояние не заглушило шума колес.
Тогда я с глубоким вздохом опустил глаза на бледную розу, завернутую в мой носовой платок – радостный и драгоценный залог любви, тайно переданный на прощанье, так что ни один нескромный глаз этого не видал. Хозяин гостиницы со своими слугами поднял между тем раненного героя ста сражений и прислонил его к стене, обложив с обеих сторон чемоданами и подушками. В его большой рот влили рюмку водки, которую в свое время все-таки поставили на его счет; но дар Божий в первый раз остался непроглоченным.
Плешивый военный врач, старичок лет шестидесяти с очками на носу, который один отнял восемьдесят семь рук и ног после дела под Эйлау, сложив двою шпагу и пилу, свои лавры и липкий пластырь, поселился доживать век в родном своем городе. Его-то второпях призвали оказать пособие пострадавшему герою. Эскулап нашел, что череп храброго Гальярда получил повреждение, что во всяком случае было потрясением мозга и дела для его замечательного искусства врачевания хватит недели на две.
Мною овладело некоторое беспокойство. Неприятный был бы для меня сюрприз, если б моя поездка с целью срывать банки, разбивать сердца и, как видите, головы, закончилась бы на галерах или на эшафоте. В то время я не совсем ясно отдавал себе отчет в политических колебаниях, что, впрочем, было свойственно большинству из гражданской публики.
Полковника отнесли в его комнату; он тяжело храпел.
Я вызвал хозяина в залу, где ужинали. Коль скоро вы намерены двинуть какую-либо власть, чтоб добиться важной цели, отбросьте всякие мелочные расчёты. Лучше зайти за предел на тысячу со ста, чем не дойти от него на мельчайшую из дробей. Это я сознавал безотчетно.
Я потребовал лучшего вина, какое было в гостинице, и пригласил хозяина распить его со мною в размере двух стаканов на один, а затем объявил ему, что он не должен отказываться принять безделицу на память от посетителя, который в восторге от всего, что видел в известной всему миру гостинице «Прекрасная Звезда». С этими словами я вложил емув руку двадцать пять луидоров. Почувствовав в руке деньги, хозяин просиял; угрюмое выражение его лица сменилось наилюбезнейшим, обращение его из сдержанного стало вдруг добродушным, и, пока он проворно опускал в карман золотые монеты, было очевидно, что между нами уже установились самые приятельския отношения.
Разумеется, я тотчас же завёл речь о разбитой голове полковника. Мы вполне согласились между собою, что не надели я его довольно веским щелчком моею тростью, он снес бы головы у половины населения «Прекрасной Звезды». Все слуги до единого разве не подтвердят этого под присягой?
Дальновидный читатель, вероятно, поймет, что кроме цели уклониться от скучных допросов правосудия я имел и другую причину стремиться в Париж как можно скорее. Можно судить о моем глубоком ужасе, когда мне объявили, что в эту ночь нельзя достать лошадей ни за деньги, ни за какую-либо приязнь. Последняя пара, какая имелась в городе, взята была в гостиницу «Французский Герб» для господина, который обедал и ужинал в «Прекрасной Звезде» и которому в эту же ночь необходимо было отправиться в Париж.
Кто был этот господин? Уехал он уже? Нельзя ли его убедить остаться до утра? На эти вопросы я скоро получил ответ.
Путешественник оказался в своем номере, торопясь уложить вещи, и звали его Дроквилем.
Я единым духом взбежал к себе наверх. Там я нашел моего камердинера и при виде его мысли мои тотчас приняли другой оборот.
– Ну, Сэн-Клэр, говори скорее, кто эта дама? – вскричал я.
– Она дочь или жена – что именно, все-равно, – графа де Сент-Алира, старика, которого генерал чуть не изрезал саблею на ломти, как огурец, если б вы, по счастью, не уложили его самого в апоплексическом ударе. '
– Молчи, дурак! Он напился как скот и храпит во всю ивановскую; он мог бы говорить, если б хотел – да кто о нем заботится? Живо собери мои вещи. Где остановился мсьё Дроквиль?
Разумеется, Сен-Клэр и это знал; ему всегда было известно всё на свете.
Спустя полчаса Дроквиль и я катили по дороге к Парижу в моем экипаже и на его лошадях. Я рискнул было спросить между прочим, не жена ли графа де-Сент-Алира была с ним и нет ли у него дочери?
– Есть, и прелестная молодая девушка, говорят; но была ли жена с ним, или эта дочь от перваго брака, я сказать не могу. Я видел одного графа.
Вскоре маркиз стал подрёмывать и быстро заснул, прижавщись в уголок. Я также задремал и то и дело кивал головою; но маркиз спал, как убитый. Проснулся он только минуты на две на следующей станции, где на наше счастье лошади уже были заготовлены его человеком, посланным, как он мне сообщил, с этою целью вперед.
– Простите меня, я скучный спутник, – сказал он: – но признаться, в течение трех суток я не спал более двух часов. Я выпью здесь чашку кофе; все-таки я порядком выспался. Советую и вам спросить себе чашку. Здесь кофе бывает отличный.
Он потребовал две чашки черного кофе и ждал, пока их принесут, высунув голову из окна.
– Мы оставим чашки с подносом, – сказал он слуге, который принес его. – Спасибо.
Произошло маленькое промедление, пока он расплачивался, а там он принял из рук лакея маленький подносец и подал его мне с чашкою кофе.
От подноса, однако, я отказался, он и поставил его к себе на колени, чтоб изобразить нечто в роде столика.
– Терпеть не могу, чтоб меня ждали и торопили, заметил он: – я люблю пить кофе маленькими глотками на досуге.
Я изъявил согласие. Действительно кофе, оказался совершенством в своем роде.
– Подобно вам, маркиз, я мало спал эти последние две-три ночи и мне трудно бороться со сном. Кофе принесет мне пользу: он так освежает.
Мы ещё не допили, когда экапаж уже опять покатил по дороге.
Кофе расположил нас к болтливости и мы разговаривали с оживлением.
Маркиз был чрезвычайно добродушен и притом умен; он блистательно и вместе с тем забавно описал мне парижскую жизнь, её обычаи и опасности, выставив на вид всё, что могло бы снабдить меня практическими предостережениями, в высшей степени ценными.
Несмотря однако на забавные и любопытные рассказы моего собеседника, исполненные рельефности и остроумия, вскоре меня опять стало клонить ко сну и я готов был задремать.
Вероятно, заметив это, маркиз добродушно прекратил мало-помалу разговор; водворилось молчание. Окно с его стороны было опущено. Он выбросил в него свою чашку; ту же услугу он оказал и мне; а в заключение и подносец полетел вслед за чашками. Я слышал, как он звякнул о камни, падая на дорогу. Вот счастливая будет находка для раннего путника в деревянных сабо!
Я прижался в свой уголок; моя драгоценность – белая роза – лежала теперь, завёрнутая в листок бумаги у меня на сердце. Она внушала мне всевозможные романтические мечты. Между тем сон одолевал меня всё более и более. Однако, настоящим образом я заснуть не мог. Моими полузакрытыми глазами я видел из своего угла внутренность кареты.
Мне сильно хотелось спать, но граница между бдением и сном стала для меня недосягаема; вместо сна я впал в какое-то новое для меня состояние непонятного оцепенения.
Маркиз достал со дна кареты свой письменный ящик, поставил его к себе на колени, отомкнул его и вынул предмет, оказавшийся лампой, которую он на двух приделанных к ней крючках повесил пред собою над окном. Лампу он зажёг, надел очки и, достав пачку писем, принялся пристально читать их.
Мы продвигались вперёд крайне медленно. До сих пор я всё время ехал четвёркой, теперь же мы рады-радёхоньки были получить и пару лошадей. Разумеется, скорость езды значительно от того пострадала.
Мне до смерти надоело смотреть на маркиза, который, с очками на носу, все читал, откладывал и надписывал одно письмо за другим. Я силился избавиться от этого однообразного зрелища, которое мне наскучило, но что-то мешало мне сомкнуть глаза. Как я ни пытался закрыть их, мне только пришлось убедиться, что я лишен всякой возможности исполнить это.
Хотелось мне протереть глаза, но рукой пошевельнуть не мог; воля моя уже была бессильна над моими членами – я не был в состоянии двинуть ни одним составом, ни одним мускулом, так же точно, как не мог бы силой воли повернуть карету кругом.
До этой минуты я не испытывал ни малейшаго страха. Но вдруг меня охватил ужас. Не в болезненном ли я припадке? Это не может быть действием тяжелого сна.
Просто ужасно было, что мой добродушный спутник сидит себе преспокойно и занимается своей кореспонденцией, тогда как стоило ему только толкнуть меня, чтоб рассеять мои мучительные ощущения.
Я сделал громадное усилие, чтоб вскрикнуть; напрасный труд. Я повторил попытку несколько раз все с таким же результатом.
Теперь мой спутник связал свои письма и выглянул в окно, напевая вполголоса мотив из оперы. Обернувшись потом ко мне, он сказал:
– Я вижу огни; мы будем на станции минуты через две или три.
Он всмотрелся, в меня пристальнее и, пожав плечами, с доброю улыбкою промолвил:
– Бедный малый! Как он, должно быть, утомился – как крепко спит! Он проснётся, когда мы остановимся.
Тут он положил пачку писем в ящик, запер его на ключ, очки сунул в карман и опять выглянул из окна.
Мы въехали в небольшой городок. Было около двух часов ночи, полагаю. Карета остановилась. Я увидал отворённую дверь гостиницы; из неё кто-то вышел с огнём.
– Вот мы и приехали! – весело вскричал мой спутник, обернувшись ко мне.
Однако, я не проснулся.
– Да, да, он, видно, очень утомился, – повторил про себя маркиз, с минуту прождав ответа.
Сен-Клэр подошел и отворил дверцы.
– Твой господин крепко спит; он так утомлен. Жестоко было бы будить его. Мы с тобою выйдем закусить, пока перепрягут лошадей, а для мистера Бекета надо взять что-нибудь такое, что он мог бы скушать в карете, когда проснётся. Даю голову на отсечение, что он страшно проголодался.
Он поправил свою лампу, подлил в нее масла и, прилагая все старания, чтоб не потревожить меня, вышел из кареты. Я слышал, как он повторил Сен-Клэру предостережение не будить меня и, продолжая с ним говорить, исчез в дверях гостиницы, а я остался в уголке кареты в прежнем состоянии оцепенения.
Глава VIII
Трехминутное посещение
В разные периоды жизни я испытывал страшную боль, но, благодарение Богу, ни прежде, ни после никогда не выносил ничего подобного. Желаю только от всей души, чтобы такое состояние не походило ни на один род смерти, которому подверждено человечество. Я чувствовал себя, точно дух в темнице; невыразимо мучительно было мое безмолвное и неподвижное страдание.
Мыслительная способность оставалась во мне в полной силе и деятельности. Безотчетный ужас охватывал мою душу. Чем это окончится? Неужели, это и есть смерть?
Надо заметить, что всё происходившее вокруг меня я мог наблюдать с величайшей ясностью. Я видел и слышал, как в жизнь свою не слыхивал и не видывал лучше. Только воля моя просто как будто утратила всякое влияние на мое тело.
Я уже говорил, что маркиз не погасил своей дорожной лампы, когда вышел на станции. Призывая его возвращение всеми силами души, я вслушивался в малейший шорох, в надежде на какую-нибудь счастливую случайность, которая выведет меня из каталепсии.
Вдруг дверцы кареты отворились, хотя не было слышно приближающихся шагов, и некий человек, совершенно мне незнакомый, вошел и сел возле меня.
Лампа горела так ярко, как восковая свеча; я вполне мог разсмотреть неивестного при её свете. Он был молод; сверх всего на него была накинута тёмно-серая широкая и длинная шинель с капюшоном, который падал ему на лоб. Мне показалось, когда он входил, будто под опущенным капишоном мелькнул золотой галун военной фуражки, а из-под широких рукавов верхней одежды, несомненно, виднелись галун и пуговицы военного мундира.
У непрошенного посетителя были густые, чёрные усы и эспаньолка; кроме того, я заметил красный рубец поперек щеки и верхней губы.
Он сел возле меня, говорю я, и тихо затворил за собою дверцы. Все это сделалось в одно мгновение. Потом наклонившись во мне, он заслонил глаза от света лампы своею рукою в перчатке и внимательно всматривался мне в лицо несколько секунд.
Человек этот появился беззвучно, как привидение; все, что он делал, исполнялось с быстротой и решительностью заранее обдуманного и определенного плана. Цель у него, очевидно, была не добрая. Я подумал, что он хочет обобрать меня и убить. Тем не менее я оставался недвижим и бессилен, как мертвое тело. Он сунул руку в мой боковой карман и вынул из него мою дрогоценную белую розу вместе со всеми письмами, какие там находились и между которыми была бумага для меня важная.
На письма мои он едва взглянул. Очевидно, ему до них не было никакого дела. И моё сокровище, белую розу, он тоже отложил в сторону. Весь интерес для него, должно быть, заключался в бумаге, о которой я сейчас упоминал; как только развернул ее, он бегло стал отмечать карандашом в записной книжке её содержание.
Человек этот исполнял своё дело с хладнокровием и неторопливой быстротой, изобличавшими, как мне показалось, привычку полицейского.
Потом он сложил бумаги по возможности в прежнем порядке, опустил их ко мне в карман и был таков.
Его посещение не длилось и трех минут. Вскоре после его удаления я опять услышал голос маркиза. Он сел в карету, поглядел на меня и улыбнулся, вероятно, завидуя моему крепкому сну, подумалось мне. Ах, если б он только знал все!
Он снова принялся читать свои письма и делать на них отметки при свете лампочки, только что послужившей для тайных целей шпиона.
Мы выехали из городка, продолжая наш путь прежним умеренным шагом. Мили на две уже осталось за нами место действия, так называемаго мною, полицейского осмотра, которому я подвергся, когда у меня вдруг странно застучало в одном ухе и я почувствовал, как будто воздух проникает через него мне в горло. Ощущение это походило на то, как будто пузырь, образовавшийся глубоко в ухе, внезапно надулся и лопнул. Невыразимое оцепенение мозга тотчас исчезло; в голове моей как-то удивительно зажужжало и каждый нерв в моем теле слегка содрогнулся, в роде того, как бывает, когда станет отходить отёкшая рука или нога. Я вскрикнул, приподнялся и снова упал на свое место; весь дрожа, я откинулся назад и внезапно почувствовал такую слабость, как будто мне сейчас сделается дурно.
Маркиз вытаращил на меня глаза, взял меня за руку и спросил. озабоченно, не болен ли я. Ответил я одним лишь тяжким стоном.
Постепенно, однако, я приходил в нормальное состояние. Хотя и едва слышно, но вскоре я уже мог сообщить маркизу, как жестоко я страдал, а там передал и про наглый осмотр моих писем и бумаг во время его отсутствия.
– Боже милосердный! – воскликнул он: – уж не добрался ли мошенник и до моей кореспонденции?
Я успокоил его на этот счет. Тем не менее он поставил свой ящик возле себя и принялся тщательно осматривать всё, что в нём заключалось.
– Да, благодарение Богу, ничего нетронуто, – пробормотал он себе под нос. – Тут есть штук шесть писем, которых я ни за что на свете не хотел бы видеть в чужих руках.
Затем он стал расспрашивать меня с большим участием обо всём, что я чувствовал во время моего странного припадка оцепенелости.
– Один мой приятель, – сказал он, выслушав меня: – испытал точь-в-точь то же, что и вы, насколько я могу понять. Было это на корабле и, полагаю, вследствие сильного волнения. Он, подобно вам, отличался храбростью и внезапно был призван показать и свою неустрашимость, и силу. Спустя часа два усталость взяла своё и он, по-видимому, впал в глубокий сон. А на самом деле он находился в состоянии, которое потом описывал совершенно так же, как вы теперь определяли мне свои ощущения.
– Я очень рад, что мой припадок – не единичное явление. Повторялся ли он с вашим приятелем?
– Я знал его много лет после того и никогда не слыхал, о чем-либо подобном. Меня поражает однородность причин, вызвавших тот и другой припадок. Ваш неожиданный и отважный бой один-на-один при самых невыгодных условиях с таким опытным борцом, как этот помешанный драгунский полковник, ваше утомление и, наконец, расположение ко сну, всё в точности согласуется с тем, что испытал мой друг… Желал бы я знать, заговорил он немного погодя: – Кто это каналья, которому вздумалось осмотреть ваши бумаги? Однако возвращаться назад решительно не стоит; мы ничего не узнаем. Подобные люди всегда искусно устраивают свои дела. Я думаю, впрочем, что это агент полиции. Мошенник обобрал бы вас.