– Британцы подключились, – констатировал Шут. – А это, куманёк, уже очень серьезно.
– И очень медленно, – возразил Король. – Стратегия непрямого удара с расчетом на Тридцатилетнюю войну. Хорошо им на их острове!
И подвел итог.
– Ты прав, дурачина, никто помогать нам не станет. Вся наша армия – ты да я, да мы с тобой.
– Приятно быть заместителем главнокомандующего, – хмыкнул Шут, а потом добавил серьезно:
– Скорее всего, растопчут – и не заметят.
*?*?*
Растопчут – и не заметят.
Встать смог, а вот стоять – нет. Упасть не дали, черный эсэсман придержал за плечи. Сквозь кровавую пелену – все то же: кабинет, стол, портрет Бесноватого над столом…
– Объяснитесь, Рихтер, – равнодушно проговорил следователь и добавил негромко:
– Пока еще способны.
Он провел ладонью по окровавленным губам, попытался стать ровнее.
– Если каюсь – значит, виноват. Если выполнял поручения – значит, виноват. Если после этого вернулся в Рейх – значит, не исключено, что по приказу. Презумпцию невиновности в Рейхе, насколько я знаю, отменили. Выйдет не хуже, чем по русской 58-й.
– Умный, – столь же равнодушно молвил бурый. – Все верно, только не завидую я тебе, умный.
Кивнул эсэсману…
– Погодите! – серый гауптман встал, поглядел прямо в глаза. – Умный, упрямый и крепкий…
Пожевал тонкими губами.
– В армии не служили, Рихтер?
– Не служил. В Штатах иностранцев в вооруженные силы не берут, а из Рейха повестку так и не прислали. Но стрелять умею.
На этот раз – чистая правда. Почти…
– Пригодится, – серый взял блокнот со стола, черкнул несколько строк. – Па-уль Рих-тер, 25 лет, не служил…
– Думаете? – с сомнением покосился бурый.
– Думаю! – отрезал гауптман. – А кого прикажете набирать? Трусов, слюнтяев и задохликов? Этот, чтобы выжить, станет драться до конца.
Следователь щелкнул ногтем по листу протокола.
– Шутите? Он же все лжет! Такие первыми к врагу перебегают.
– Перебегают? – серый негромко рассмеялся. – Это, майн герр, смотря к какому врагу!
И вновь поглядел в глаза.
– Ты еще меня возненавидишь, парень. И будет за что. Так и должно быть, готовься. Кстати, у тебя прозвище есть? Чтобы короткое и не слишком затертое.
На этот раз пришлось подумать. Прозвища были, но их называть в этих стенах совершенно не хотелось. Разве что…
– Так точно! Лонжа!..
…Арена, незабываемый запах свежей стружки – и прочный, не разорвешь, шнур. Годен для всего – и чтобы гонять по кругу лошадей, и чтобы свернуться в лассо, а главное – для страховки во время самых опасных трюков.
Бурый и серый переглянулись.
– Циркач! – поморщился следователь. Гауптман пожал мундирными плечами и молча записал короткое слово в блокнот.
Боль валила с ног, перед глазами плавали красные пятна, но тот, кто мечтал выступать на пахнущей стружкой арене, с трудом сдержал усмешку. Лонжа – не только прочная веревка. Для тех, кто пишет сценарии, – это заранее продуманный ход, нужный для спасения главного героя. И так, и этак – верная страховка.
Лонжа выпрямился и сбросил чужую руку с плеча.
*?*?*
Ночью его вновь позвала Смерть, вначале как привыкла, а после и по имени, настоящему, крестильному. Он не откликнулся, но все равно увидел знакомый зал с белыми колоннами и черным небом над головой. Играла музыка, и теперь он смог ее расслышать. Слова ускользали, но он знал, что это Ее, Смерти, танго, любимое, пригретое у ледяного сердца. Танго самоубийц… Стоило сделать всего лишь шаг – и закружиться в бесконечном танце среди бесчисленных теней. Музыка манила, звала за собой, смывая легкой прозрачной волной память о прошлом и надежду на грядущее. Танго, танго, танго…
Он устоял, остался на пороге вечного танца. Смерть не обиделась, улыбнувшись костлявым оскалом.
Встретимся, мой Никодим!
Матильда Верлен, давно уже ставшая Мод Шапталь, кровь от крови своего прОклятого деда, тоже слышала во сне танго. Перед нею был не зал – хрустальный дворец с острыми шпилями-льдинками, подпиравшими бездонное ночное небо. Девушка стояла на лестнице, держа на ладони маленький круглый флакон, тоже хрустальный, как и всё в ее сне. Достаточно снять невесомую крышечку, переступить через первую ступень…
Танго звало, манило, дворец сверкал мириадами холодных огней, и Мод показалось, что она уже различает слова, такие же холодные и зовущие.
Лишь одно воскресенье,
О другом не прошу я.
День любви и улыбок,
Мой лучший день.
Память почти исчезла, но малым остатком девушка сумела уцепиться за реальность. Ничего особенного в танго нет, модное, каждый день по радио услышишь. Флакончик, не хрустальный, а фаянсовый, стоит на трюмо слева, прикрытый косметичкой, и его надо обязательно выбросить, завтра же, с утра. Но музыка все играла, дворец надвигался тяжелой хрустальной горой…
А потом будет вечер,
А потом будет полночь,
А потом будет вечность,
Где нет тебя!
Рай не светит нам, шагнувшим в бездну,
Новых воскресений нам не знать!
Закричала, но все равно не проснулась. Хрусталь исчез, залитый тяжелой густой тьмой, но музыка все не хотела отпускать. Танго, танго, танго…
