Сон об уходящей натуре. Поэма-аллюзия

ПОСВЯЩАЕТСЯ

Моим старшим товарищам-северянам:

М. Абдулину, В. Артееву, Ю. Арсентьеву,

Ю. Баскову, С. Волкову, А. Гольду, С. Житнову,

Е. Зашихину, В. Котову, А. Марласову,

А. Нестерову, А. Омельчуку, В. Самбурову,

А. Стожарову, Н. Усатенко, А. Хабарову,

И. Харламову, Н. Шамсутдинову, В. Юхневичу…

***

О временах и современниках

В этом мире бездомном

расставаний не счесть.

Но покуда нас помнят,

мы – не были, мы – есть…

***

Один и тот же сон мне повторяться стал:

Мне снится, будто я от поезда отстал.

Ю. Левитанский

Таков наш век: слепых ведут безумцы.

В. Шекспир

Из всех искусств для нас важнейшим является кино.

В. Ульянов-Ленин

ПРОЛОГ

Вас этот век,

как вор в законе —

на шухер ставил, брал на понт.

Не там ты был, Антониони,

когда забрёл в Забриски-Пойнт.

Да, в тех долинах смертью веет,

и воет алчности мираж…

Но край земли куда страшнее,

чем голливудский антураж.

Здесь, на куличках не у бога,

как спрятанный в шкафу скелет,

ржавела «мёртвая дорога» —

вождя безумного завет.

Корёжа время и пространство,

не в новый мир – Эдемский сад —

к свободе, равенству и братству

она вела, а прямо в ад.

Вела под лай овчарок лютых

во тьму – до светлого конца.

Век-волкодав рычал Малютой,

терзая ужасом сердца

и перемалывая души.

Он изгалялся – век-молох,

грозя насильем мир разрушить.

Век-Эйзенштейн и век-Хичкок,

надев личину режиссёра,

творил в натуре беспредел:

сам подбирал на роль актёров

и сам снимал – через прицел.

Заблудшая во мгле Россия,

отдавшись красному царю,

сменив на идола мессию,

тащила жертвы к алтарю.

И, как Сизиф, катила в гору

упорно, на пределе сил,

валун утопии фантомной,

за десять дней потрясшей мир.

Пик возвышался коммунизма,

как город солнца.

Грянул гром!

Пятой железной старой жизни

сломал великий перелом

хребет. Вампирам боем смертным

грозил «Интернационал»…

Дурак всегда испортит песню,

любую, кто б ни запевал.

В азарте революционном

выл Шариков, чеканя шаг,

чтобы не спал неугомонный,

народом недобитый, враг.

Напялив кожаные куртки,

пинками гнали в новый строй

шестую часть Земли манкурты —

вставай, кудрявая, и пой!

А коль не встретишь на рассвете

гудок весёлый у ворот,

шепнёт донос весёлый ветер

и до Лубянки донесёт.

Курс краткий пролагал маршруты

крутые – рот не разевай!

Троцкисты и ОБЭРИУты

запомнили Колымский край.

Ве-е-езде учили коммунизму —

по адресу «Тюрьма для мам»

в АЛЖИР писали дети письма

ЧеСИРам и другим врагам.

Ну а попутчиков незваных

ждал Соловецкий монастырь.

Страну, другой такой не зная,

стирали в лагерную пыль.

Ковались люди из железа,

вздувался горн, рождался миф.

«Вперёд!» – взывала «Марсельеза»…

Ушли они недолюбив —

в тоску прокуренных вагонов,

в строку «Баллады о гвоздях»,

легли бетоном под опоры

великих строек на костях.

Страдая по чужой Гренаде,

бравируя:

«Рабы не мы»,

не умоляя о пощаде

в застенках Редингской тюрьмы,

до основанья руша храмы,

уже у Тартара на дне

они зажгли из искры пламя

и сами канули в огне.

Оправдывая средства целью

и добиваясь своего,

они себя не пожалели.

И не жалели никого,

не разбирая левых, правых…

Впустую был сизифов труд

и в пыльных шлемах комиссаров,

и новоявленных иуд.

Досталась доля им плохая:

сменив Завет на партбилет,

они, эпоху подгоняя, забыли —

в Лете брода нет!

Как нет и срока искупленья

за кровь, пролитую рекой,

и не дадут им избавленья

ни бог, ни Сталин, ни герой.

«Вы жертвой пали…» марш не грянет

в литавры духовой оркестр…

Кто был ничем – ни чем не станет,

какой бы не случился квест.

Поскольку мальчики кровавы,

какой бы доброй ни была

благая вера в идеалы,

она ведёт в обитель зла.

Недолог пир у псов опричных,

их путь – в забвения траву.

Предавший капище язычник, —

не сторож брату своему.

Морозов Павлик был не сторож.

Но он ни в чём не виноват.

Заложники обетов ложных

не ведают, чего творят…

Когда слепых ведут слепые,

лютеет Андалузский пёс.

Рождённые в года глухие,

рабы немеют… На допрос

ИХ забирали конвоиры,

судили «тройки».

Но, как встарь,

ОНИ не подвели Россию.

Недаром закалялась сталь.

По зову Родины с плакатов,

клянясь: «Умрём же под Москвой!» —

как неизвестные солдаты,

по грудь зарывшись в шар земной,

они в окопах Сталинграда,

не отступая ни на пядь,

восстав из огненного ада,

планету развернули вспять.

Скользя по пахоте пехотой,

держа, как смертники, плацдарм,

пройдя «котлы», штрафные роты,

они не поимели срам;

презрев былинников речистых,

не сочиняли, как в кино:

«Убьют – считайте коммунистом», —

найдя своё Бородино.

Теперь они – в могилах братских,

под тяжестью гранитных плит.

А кто-то – без вести пропавший,

как будто проклятый, забыт.

Их души: бродят по болотам —

Синявинским, в Мясном бору;

и на Зееловских высотах

застыли камнем на ветру…

Да, были люди… в ту эпоху —

не знавшую, как бес, креста.

Они, пройдя через голгофы,

так и не встретили Христа.

Загадки не случалось круче,

чем мем «советский человек».

Не то ты делал, Бертолуччи,

когда снимал «Двадцатый век».

Век, полный разума и воли, лишённый сердца

и души, эпоха лиха, скорби, боли, братоубийства

и крамолы, зароков, выхарканных кровью —

не верь, не бойся, не проси!

НАШ ПАРОВОЗ

Кто припозднился на премьеру,

тот пропустил крутой пролог.

У стен Кремля темнели ели,

в ЦэКа кропали некролог.

Грядёт большая перемена —

гулял пугливый шепоток.

Но этот век слезам не верил

и, словно зэк, тянул свой срок.

И, как Кощей, не ждал исхода.

Казалась вечной мерзлота,

вам не хватало кислорода,

и ускользала красота.

Страна, разбитая на зоны

от леса в тундру и назад,

поправ ботаники резоны,

растить пыталась город-сад.

В коммунистических бригадах

всё шло по плану той порой.

Немного наспех, но, как надо.

Верстая сводки чередой,

Госплан командовал парадом.

Блудливый Воланд правил бал.

На скотный двор сгоняя стадо,

пастух прописку проверял,

чтобы не шмыгнула из строя,

срывая трудовой почин,

овца паршивая, святое

нарушив – визовый режим.

В большой семье – не без урода,

химичил кто-то кое-где…

Незримый бой, служа народу,

вёл МУР.

И бдели ДНД.

На «пёстрых» заводили дело

и на Румянцева – в момент.

Работа в органах кипела —

и ошибался резидент!

Серпом и молотом махая,

без устали пахал «Мосфильм»,

лубочной грёзой замещая

Отечества несладкий дым.

Махру смолили офицеры,

а председатель – «Беломор»…

В подобной душной атмосфере

стать Ихтиандром – не в укор.

Пророков не ищи в Отчизне,

где заправляет Агитпроп —

так объяснит, в чём правда жизни,

что морж во льдах и тот поймёт.

Зябь поднимали трактористы,

героем стать хотел любой,

а лесорубов-гармонистов

девчата звали за собой.

Деревня лебеду жевала,

на граммы вешались пайки,

но на экранах хлеб и сало

везли с Кубани казаки.

Как тут, пардон, не матюгнуться,

когда эмоций не сдержать?!

Бурчал народ:

«Киноиску-у-усство…

соцреализьм… туды их мать!

Оно, конечно, интересно —

под песни пашут, сеют, жнут…

И строить помогает песня.

Но врут же, сцуки! Ох, и врут!»

Смеясь, весёлые ребята

пасли под мухою быка.

Свинарки не ругались матом,

стремясь в ряды ВДНХа.

С косой богатые невесты

искали в поле женихов,

а ну-ка девушки все вместе

доили яловых коров.

Обильно колосились грядки.

Кино творило чудеса,

стыдясь отдельных недостатков.

Стояла вохра на часах,

блюдя порядок и стабильность.

Но быт кусался злее вшей

и рушил веру во всесильность

марксистско-ленинских затей,

до были опошляя сказку.

Презервативы, спички, чай,

то манка, то зубная паста —

всё исчезало невзначай.

Муку и сахар испаряло

сквозь щели плановых прорех.

И даже книг недоставало

в стране,

читавшей больше всех!

На туалетную бумагу

шли «Индустрия», «Труд» и «Спорт»,

а кое-кто, гордясь отвагой,

рвал агитатора блокнот.

О космонавтах и артистах

взапой читалось на толчке…

И лишь страницы «Коммуниста»

воспринимались, как ЧеПэ.

Страну сплошного дефицита,

идейно верных дураков,

дорог, в яичницу разбитых,

стальных – от бедности – зубов,

мешая обогнать буржуев,

квартирный тормозил вопрос…

И всё же, с помпой, не менжуясь,

летел вперёд наш паровоз.

И мчал он – с лязганьем и свистом

по тундре вдоль и поперёк

наш поезд в царство коммунизма.

Жаль – слишком долог и далёк

был путь. Мигали семафоры.

Мелькали, нагоняя сон,

скульптуры гипсовых шахтёров,

колхозниц, девушек с веслом…

Вагоны шли к привычной цели —

за отчужденья полосой.

В зелёных плакали и пели,

из синих – пахло колбасой.

Лучом указывала строго

маршрут кремлёвская звезда.

И, вроде, вдаль вела дорога.

Но мимо храма. В никуда.

В стране, где мумия в почёте,

морали учит Наркомпрос,

а бога посылают к чёрту —

не остановится Христос.

Какой там храм и покаянье,

когда равнение – на стяг,

и прерывается дыханье

от ветров яростных атак?

И где уж разглядеть в потёмках, плутая

в сумрачном лесу иллюзий, как болото,

топких, – в ИНОЕ царство лучик тонкий:

слезинку на лице ребёнка, гармонию и красоту?

ЗАСТОЙ

Когда, покорная догмату,

торит толпа пигмеев путь,

то сложно даже Голиафу

в иную сторону свернуть.

Хотя сомнения – терзали.

Тонул архипелаг ГУЛаг.

Мутил в Китае «кормчий» Мао —

не наш, но сукин сын. В умах

ходили по домам с опаской,

крамольные — за слухом слух:

кровь пролилась в Новочеркасске;

погром в Ташкенте грянул вдруг…

Но тронулся не лёд, а танки.

Холодной Пражскою весной

попала оттепель под траки.

Попёр бульдозером застой.

Ильин, паля по-македонски,

в Акелу не сумел попасть.

Консилиум вождей кремлёвских

на буйных отыгрался всласть:

тур на Канатчикову дачу —

с транзитом в «Белые столбы» —

ждал всех, кто думает ИНАЧЕ,

зарёкшись сдуру от тюрьмы.

Кому вождя не доставало,

тем доставался сульфозин.

И Гюльчатай не открывала

глаза.

И это правда, Зин!

Безумство храбрым не поможет,

коль не хватает вожака.

Достигнутый успех итожа,

вещали пленумы ЦэКа.

А тех, кто строй ломал и спорил,

хватала мёртвая рука,

дабы не плыли на просторе

на свет ИНОГО маяка.

Но даже мрамор точат капли —

от лицемерия устав,

на мостик поднимался Саблин,

прочтя по совести Устав.

Заворожённый миражами,

он верил, что рискнул не зря…

Свободу оградив флажками,

хлестали водку егеря.

Не знали места злые тени,

Главлит вредил, как Фантомас,

и мгла ложилась на ступени…

Лишь в пепле теплился алмаз.

В холодных кинозалах тесных

вас озаряло: есть древней

Завет, чем тезисы партсъездов,

а храм – не там, где Мавзолей;

пускай мы делаем ракеты

и перекрыли Енисей,

но в «Правде» не найти ответов

о сути бытия вещей.

Без бритвы Оккама до храма путь не проложишь,

в тупике блуждая, словно Фукуяма.

Сюжет закручивая в драме, по следу шла

судьба за вами, как зомби с бритвою в руке.

ИЩУ ЧЕЛОВЕКА

Не замечающим демарша

в удалом кличе: «Федя, дичь!»,

иронию советских граждан

без «новояза» не постичь.

А тем, кто не читал в застое

украдкой «Опустелый дом»,

подтекст записок из подполья,

как зайцам – Ньютона бином.

Листать газеты до обеда

голодный не желал народ,

передовицы и портреты

«ударников» не лезли в рот.

Цензуры обходя препоны,

свободы предлагал глоток

«Самтамиздат».

Его смышлёный

на ужин потреблял «совок»:

стихи в подшивках самопальных,

романы… Всё глотал взахлёб.

А девушек провинциальных

порой охватывал озноб,

когда на видео палёном

впадала в транс Эммануэль…

И становилась эталоном

не Мордюкова, а Кристель!

Охальников карали власти

за подрывание основ,

но плод запретный много слаще,

чем тухлых догм червивый плов.

Так, в сущности, не зная секса,

страна плодилась без проблем

во имя мира и прогресса.

Противоборство двух систем

ответные включало меры.

Вовсю дурил двадцатый век.

В кинотеатрах шли премьеры:

подранки обсуждали «Бег»,

калина красная пронзала,

срывался отпуск в сентябре,

и места встречи не меняло,

то, что плывёшь на корабле

не дураков, но с дураками.

Вдали шумел норвежский лес…

Никто не знал о Мураками

с его охотой на овец.

Не ведая дней окаянных,

зубрили «Целину» и «Мать»…

Не все умели непрестанно

от плевел зёрна отделять.

Не каждый голос одинокий

сквозь звуки маршей различал,

не каждый чуял пульс эпохи

и Асисяя ощущал.

Но вы – искали человека

в стране уродов и людей

в проулках, заметённых снегом,

среди разбитых фонарей,

где до зари, терзая души, поёт гитарная

струна тремя аккордами, а в уши – да так,

что не спасут беруши! – о том, что SOS звучит

всё глуше, орёт магнитофон «Весна».

МАЯТНИК ФУКО

Когда у края Ойкумены

сжимало сердце от тоски,

спасали: водка под пельмени,

Высоцкий, Кукин и стихи.

Из всех искусств для вас важнейшим

являлась баня, а в кино:

пьянил до дрожи запах женщин,

тревожил – принцип домино.

Полярный волк дубел от стужи,

но вы спешили на сеанс.

Что? Ася Клячина без мужа?

Так о влюблённых есть романс!

А кто в колдунью не влюбился,

тот ищет женщину в песках…

Квартал китайский проклял Гиттес,

бульвар Французский был в цветах.

По склону не ползла улитка,

попавший в клетку певчий дрозд

не пел без права на ошибку.

А был ли мальчик? – зрел вопрос.

Проспал утиную охоту

ездок беспечный, не живёт

Алиса больше с идиотом…

Но не безмолвствовал народ!

Что вам снега Килиманджаро?

Не раз через Полярный круг

шагал с бутылкою Стожаров

и нёс закуску Омельчук.

Консервы «Ряпушка в томате»,

хлеб, бочковые огурцы…

Займёшь «пятёрку» до зарплаты —

и наплевать на Лао-цзы!

Не докучал вам Папараццо —

не самый смертный в жизни грех

простое бытовое пьянство

в кругу испытанных коллег.

За дело с толком брался Волков,

и бились пробки в потолок,

а книги классиков на полках

вдруг обретали новый толк.

Духовной жаждою томимым,

не так уж важно, где нальют…

«Нам, татарчатам, всё едино», —

с усмешкой говорил Махмут.

Змеилась стружкой строганина.

Тая в глазах булгарский след,

Шамси потомок —

Шамсутдинов пил водку,

как простой поэт.

Дымилась на столе картошка,

в аортах разгорался спирт.

В заиндевелое оконце,

напоминавшее триптих,

закатное алело солнце.

«Папаша» Гольд шаманил стих,

алтарь Иеронима Босха,

возможно, вспомнив в этот миг.

Редактор – на таланты чуткий —

Зашихин открывал Урал.

«И всё же, люди, вы рассудком

малы», – Юхневич горевал.

Пирушки длились до рассвета,

вскипая от запретных тем…

На стенке – в рамочке портретной —

о чём-то думал «папа Хэм».

В торосы громоздились льдины.

Но дух не признаёт преград,

и мимо Мекки пилигримы

брели, глазами на закат.

Их иллюзорная дорога

звала в неидеальный мир…

В себя не веря, верить в бога

бесплодно, направляясь в Рим.

Под лозунг «Всё для человека!» жилось смешно,

но нелегко. Плела венок Эдита Пьеха…

Печати не снимал Эль Греко. Мешая спать

Умберто Эко, качался маятник Фуко.

ОКНО ВО ДВОР

Из тени в свет перелетая,

на мёртвый наплевав сезон,

вы, рубежей не замечая,

пересекали Рубикон.

Не зная брода, лезли в воду,

тонули, выбившись из сил…

И выходили из народа.

Он оставался там, где был:

там в Чевенгуре пас баранов

затерянный в пустыне джан,

и в Ювенильном котловане

река бурлила Потудань,

косноязычные калеки

покорно плыли по судьбе…

К чему бесплодно спорить с веком,

который явно не в себе?

Быть сокровенным человечком

естественно в таких краях,

где бодро бегают на месте

в чужих глубоких колеях.

Привыкшим от рожденья ползать,

стезя иная не дана —

ужей пугает до невроза

чудного Друда взмах крыла.

Как ни старались Ариэли

взлететь, паря над суетой,

но трели хитрых менестрелей

вели не в небо, а в застой,

подобно дудке крысолова.

Хиль троло-ляля напевал,

в краю магнолий пахло морем,

в эфире ландыш расцветал,

кумир девчонок Ободзинский

о вечной токовал весне…

Глушили голоса связисты

на вольной вражеской волне…

Ещё о музыкальном ринге

никто не ведал.

Термин «swing»

переводился по старинке.

Не доносился шелест wings.

В пустыне глас: «Камо грядеши?»,

когда, отгородив страну,

опущен занавес железный.

Но слушал Нестеров волну!

Поймав аккорды «Роллинг Стоунз»,

совковый он презрел «винил»,

и забугорные альбомы

за «Кругозорами» хранил.

Аккорды Хендрикса с битлами

взрывали хлеще, чем пластид,

мозги, закисшие в тумане

идейных догм и парадигм,

где угнетён надстройкой базис

и коммунизма ждёт ступень…

ТАМ – дивный мир Warner Brothers.

ЗДЕСЬ – дольше века длится день.

Куда опасней санкюлотов

свободомыслия соблазн.

Чуть приоткрытое в Европу

окно туда – пускало газ.

А в направлении обратном

иной струился аромат —

французских женщин лейтенанты

пьянили брютом – о, Монмартр!

Манила, словно «Камасутра», жизнь за хребтом

далёких гор… Но горы отделяла тундра.

Безумны мартовские утра – и хочется орать

«Полундра!», когда глядишь в окно на двор.

ЭПОХА ПЕРЕМЕН

Сквозь рамы холодом тянуло…

ТАМ – Хамфри Богарт пил «Мартель»,

летела золотая пуля

и точно попадала в цель.

ЗДЕСЬ – до 16-ти и старше

дарило шансы «Спортлото»,

в планшеты заправлялись карты,

в Свердловске строилось метро…

Сближало хоровое пенье —

в строю, на совесть, не за страх.