Осторожно, двери открываются

С выражением счастья и превосходства танцор обратил свои глаза к любимой.

– Ну, как?

Она растерянно посмотрела на то, как тяжело поднимались его плечи. Плохо.

– Неплохо, – Таня закивала в подтверждение своих слов, – только движения слишком расхлябаны. Ты делаешь всё смазанно. Это усталость. И бёдра твои… Они опять смотрятся пошловато.

– Вот как? – парень вытер полотенцем лоб от пота. Брови грозно опустились почти на переносицу и танцор стал похож на Мефистофеля. – Опять в тебе говорит долбаный хореограф из Вагановки: строгий, нудный и очень консервативный. Кончай такой быть, а. И да, это не усталость, а лёгкость, которой требует роль, – Лёша достиг пика своей раздражительности, разглядывая свою неотразимость в одном из зеркал. – По факту есть какие-то замечания?

Таня открыла было рот, чтобы упомянуть сбитый ритм и ошибки в элементах. Но это было не мыслимо – что её услышат.

– Нет, ты прав. Это, наверное, я устала. Поеду спать.

Её учили быть честной. С самой собой. Ей в ухо кричали, чтобы она не смела себя обманывать – всё было плохо, давай ещё. Но когда нужно было оценивать других, у Тани не было иного выбора как соврать. Нет, она уже не должна была говорить дурно о других. Или хорошо, или ничего.

– Точно не посмотришь ещё раз? – Лёша обернулся и подмигнул своей бывшей партнёрше по сцене.

Он подумал, что она подмигнула в ответ, но это был лишь нервный тик.

– У тебя всё хорошо, Лёш. Только долго не танцуй, тебе рано вставать.

Вслед привычней было бы услышать «спокойной ночи». Но не в этой квартире. Не сейчас. В глубоко голубых глазах была занятость собой. Теми самыми бёдрами. Обидой на замечание. Смазанность. Да, что она понимает? Спать? Пускай идёт. Нравится так скучно жить? Пускай живёт. Пока Таня двенадцать минут будет высаживаться с кресла на кровать, Лёша будет снимать свой танец на телефон. Мысленно бежать к кому-то, кто от его танца задохнётся в слепом восторге. Он будет улыбаться от комплиментов, думать, что на сегодня и правда стоит закончить себя изнурять. Будет нежно ворковать перед сном. С кем-то очень близким, кто танцовщицу в кресле обогнал на раз.

Тая легла в кровать и холодная ткань одеяла мгновенно окутала её напряжёное тело. День тяжёлый. Долгий. Сегодняшний вечер был начат тяжело и точно так же заканчивался. Пару часов назад, в ожидании когда подъедет Алексей, Таня всё-таки первый раз за день закурила, выдувая дымок подальше от Юры. Они сидели перед памятником Карлу Марксу: впереди Большой театр, там сегодня опера, слева правительственный кортеж пролетел на всех парах, справа машины встали в затор и никуда не торопятся. А прямо рядом, совсем близко, тихо, на пониженном тоне, курьер задал вопрос, который висел в его памяти с их первой нелепой встречи.

– Что… Произошло с тобой?

Таня повернула голову, пристально глядя на своего экскурсовода. Он её рассматривал сегодня каждую минуту: изучал механизмы кресла, осматривал линию согнутых рук, присматривался к изгибам её ног, смотрел как они иногда болтаются и всё время норовят соскочить вперёд, под колёса. Да, да, ей говорили на реабилитации год назад, что разговоры эти неминуемы.

Таня сделала глубокий вдох. Как пианист перед первым аккордом.

– Два года назад меня на дороге сбила машина. Это была чисто моя вина: не посмотрев выскочила на проезжую часть, перебежать на другую сторону и вот итог, – руки Тани легли на собственные колени, пальцы крепко выпрямились, а взгляд искал покой, – тяжёлая травма спины, нарушение двигательной системы. Ниже пояса я ничего не чувствую. Совсем ничего. Кто-то говорил, что скоро всё пройдёт, после операции нужно восстановиться, пройти лечение и реабилитацию. Но ничего не поменялось. Чувствительность не вернулась через месяц, два, год.

Юра смотрел на то, как Таня спрятала нервную дрожь рук в карманы. Зря затеял этот разговор. Но и ужас весь в том, что, уже начав его, надо доводить до конца.

– И сейчас ничего не чувствуешь?

– Нет.

Юра покосился в её сторону. Тяжко. Глаза искали в пространстве города переключатель. Только Таня не хотела уходить с темы. Все они, ударенные жизнью, порой грубые садомазохисты, втягивающие в свою игру памяти посторонних слушателей. Их всегда манит странное желание пережить моменты с кем-то заново. Вслух. И так сотню раз.

– Я помню как в первые дни долго хотела встать, пройтись. Не понимала, что со мной и никто ничего не мог объяснить. Все молчали и только одно твердили – «ещё немного нужно подождать», – она усмехнулась тому, что те времена слились в один долгий, постоянно пасмурный, холодный день. – Через месяц больничных мучений папа пришёл в палату, с цветами, весь уставший. Страшно похудел. Я видела как у него появилась лысина, свежие морщинки, седые пряли. А ему ведь только сорок лет, – голос её стал осипшим от поднимающегося по горлу комка, – я попросила его прогуляться со мной по коридору, —глубокий вдох требовал закусить осколок памяти дымом. Едким. Вредным,– папа молчал не меньше десяти минут, а, может, и больше, всё время просил меня есть фрукты. Потом вернулся, сел обратно на кровать, взял меня за руку и спросил: Ты ведь у меня сильная девочка?». Я не поняла зачем он это спрашивает. А он сжал крепко мою руку, опустил глаза и сказал – «я тебе оформил инвалидность».

Юра сжал руки в замок, подавшись немного вперёд. Чтобы успеть обнять Таню за плечи. Если она позволит.

– Сначала я не поняла, что происходит. Успокоила сама себя, что мне не так плохо как отец думает. И только ночью, вот посреди ночи, я стала понимать, что такое инвалидность. Почти месяц ты лежишь в больничной палате без движения. Не разрешают. Тебя возят от операции к операции и ничего не объясняют. Таня потерпите, скоро будет лучше. И вот наступила эта ночь, когда приходит осознание – я встать с постели не могу, – с улыбкой боли она взглянула на Юру и быстро отвернулась. – Знаешь, что за ощущения в такой момент? Мне кажется я чувствовала то, что чувствуют люди, которых сжигают заживо.

Там были крики, истерики, срывы и тяжёлое снотворное два раза в день, но, стряхнув пепел, Таня не стала говорить. Для самой себя она решила, что и так слишком много. Хватит.

Юра потёр лоб. Его взгляд искал, где бы можно было найти хорошее в этой истории. Сочувствовать вслух он побоялся.

– Сколько было операций?

– Не знаю. После двух я перестала считать. Врачи рекомендовали не тратить зря деньги и просто смириться. Научиться жить с тем, что есть.

– Но как же их долг? – возмутился парень.

– Честность – вот это их долг.

Таня отрезала фразы как ненужные куски ткани. Замолчала. Миллион раз курьер будет прав, спрашивая обычное – «почему». Есть глубоко в душе всякого человека ещё немного детской наивности, благодаря которой веришь, что обязательно должно быть иначе: больные должны быть здоровыми, неходячие должны ходить, старики не стареть. Но это всё из фантастики, а по существу остаётся немыслимая реальность.

– А я бы хотел посмотреть как ты танцуешь.

Девушка закрыла лицо ладонями. Заплачет, господи, сейчас зарыдает. Но она заливисто захохотала. Знала ведь, что он совсем скоро, из приличия он скажет это.

– Да, спасибо, но можно и без этих мотивирующих речей. Терпеть не могу сочувствие.

– Нет, правда, честно. Хотел бы я видеть, как ты танцуешь. Балерина – это же красиво.

Она взглянула на него с серьёзным тоном в глазах. А он, действительно, хочет видеть в тебе что-то, чего не увидит никто. Его любопытство ровно так же удивительно, как её тихий говор и спокойная строгость. Бывает люди начинают повторять кино: переносить героев, сюжеты, фразы в свою собственную жизнь. Иногда они это делают с книгами: живут в своей чужой жизнью. Но а она, молча наклонив голову и подперев её рукой, была той героиней, которую никто не придумал ещё. Она сама себя выдумала. Смахнула с глаз пряди волос и, после откровений о себе, стала подпевать уличным музыкантам – «Снова в ночь летят дороги… День в рассвет менять. Кому чья, а мне досталась… Трасса Е-95». Но она всё ещё была балериной. И у неё всё ещё горели глаза на афиши Большого театра.

Выключив настольную лампу, Юра потёр глаза. Она сказала: «Завтра встретимся и пойдём в Зарядье как ты и хочешь, но у меня условие – мы говорим о музыке». Что это такое Юра уже забыл. Он любил тишину, покой и в съёмной квартире его не было телевизора, а крышка ноутбука покрылась пылью. Он бегал с утра за деньгами, а вечерами, по возможности, отправлял их Майе и оставалось время лишь на сон. Какая ещё, в задницу, музыка, если баночка чёрной краски всегда придавливает квитанции за свет и воду? Завтра опять заплатить за месяц и зубы на полку. Всё это казалось в глазах балерины неважным, привычным, не проблемным, поэтому она с таким вдохновением вдруг захотела говорить о музыке. А Юрий не имел желания говорить о том, что уже не любил. Он зевнул, упал одетым в кровать и примял рядом со своим боком подушку. Наверное завтра он придумает в метро о чём скажет ей при встрече. Да.

– Сейчас ехал, заслушался Рахманиновым. Серьёзно. Я люблю его музыку.

– Да что ты? А я нет, – встречному курьеру Таня усмехнулась, принимая из его рук стакан с чаем. Ему это стало само собой разумеющимся делом, а она, уже с самого утра посылала все эти мысли в космос – «пускай не забудет чай, я уже замёрзла».

– Ну тогда Чайковский, – Юра поправил серую толстовку, которая когда-то была белой и по новой своей привычке поспешил впереди инвалидного кресла, к дороге спиной.

– Ага, Мусоргский и Хачатурян. Мы не на «Умницы и умники». Ты даже ведь не знаешь, какую музыку они написали.

Оба быстро поняли, что игра в «обмани меня» не их способ общения и, глядя друг на друга, усмехнулись.

– Ты просто слушала тогда, в поезде, фортепиано и скрипку. Мне понравилось то, как тебя увлекала эта мелодия и я подумал, что наверное это волшебная композиция…

Таня ехала всё быстрее и быстрее, не упуская возможности задеть Юру.

– Со мной то ясно, а что же ты?

– Не слушаю музыку. Совсем. С утра до вечера я глухой, – ему перед ней стало немного стыдно. В окружении туристов на Красной площади, горожан и горожанок Москвы, Юра казался единственным современным жителем, который добровольно отказался от музыки. Таня смотрела на него и хотела поймать лукавство в глазах, ведь в них она уже с точностью до слова научилась угадывать правду и ложь, но они проехали вдоль шумной витрины ГУМа и парень ухом не повёл.

– Художник и не слушает музыку…

– Она раздражать меня стала в какой-то момент. Когда листаешь, листаешь песни, мелодии, а тебе хочется уже не слушать, а просто долистать до конца. До последней песни на земле. Какой тогда в ней смысл?

Вскоре они оказались в начале долгого помоста над рекой в Зарядье. Юра, не ожидая что ему разрешат, взялся за ручки кресла и помог ей зарулить на нужный остравок. Он и правда не слышал то, что называют музыкой и прямо сейчас становился ещё более неинтересным, пустым. Художник, который закинул своё занятие, не ищет работу, бегает по городу и носит документы, музыку не слушает, о балете не знает ничего и незнакомка, простая балерина, смотрит на него с удивлением как на барана, а знакомка, родная и любимая, где-то далеко не отвечает на звонки и он ничего с этим не делает. Ему было всё это безразлично как и музыка. Каждый день Юра бегал куда-то как все, ни о чём себя не спрашивал, не думал, а случилось теперь ему пройти до края смотровой площадки, где под ногами бурные речные потоки и он опустел. Понял, что как все это не то, о чём он когда-то мечтал. Молодой, а уже забежал в тупик. И для чего, и для кого бег за жизнью Юра не видел в зеркале реки.

Таня заметила, как зелёные глаза покрылись тоской. Не по людям, не по местам, а по чувствам. Знакомые ей ощущения. Когда пусто внутри, а где именно эти пустоты притаились и чем их заполнить не знаешь. Она вставила наушники в уши, включила музыку и закрыла глаза, погружаясь в эту пустоту поглубже.