Осторожно, двери открываются
– Вот и отлично! Пять минут. Только не уходи никуда.
Прытко Юрий убежал, выискивая в рюкзаке конверт для доставки. Пять минут, говоришь? В воздухе чиркнула зажигалка. Одна сигарета – это пять минут. Таня решила, что в пять минут парень не уложится и она быстро уедет отсюда в неприметную кофейню, где её ни по каким координатам не найти. А завтра можно остаться дома. Обмануть его ожидания. Хороший выбор. Нужный… Но непонятно кому. Её ведь, в самом деле, выводит из себя запертый квартирный воздух, круглосуточное одиночество, ограниченность. Последнее особенно доводило её до паники. Можно было найти прямо сейчас Лёшу, возвать к его совести и выманить в кино, но сегодня среда, он ни за что не согласится. День его расписан по минутам. Лёша пашет: с утра в балетном классе, в обед на съёмочной площадке рекламы, вечерами снова у балетного станка. На планы Танечки отдохнуть он обычно отвечал раздражительно и упрекал её в том, что она просто страдает дурью. «В нынешнем веке и для тебя можно найти работу. И отец тебе предлагал. Но нет. Ты выбрала не изменять балету. Так что не ной, пожалуйста» – в моменты своей острой усталости повторял танцор. А Таня и не ныла. Она лишь искала жизнь. Хоть немного похожую на прежнюю.
Девушка скинула с сигареты дым. Она могла бы настойчиво ожидать своего парня в коридорах театра, осматривать фотографии на стенах, пересекать коридорчики музея, коротать молчаливые часы (как брошенный ребёнок в театральном запахе), но на это Лёша строго говорил – «Тебе не положено там быть». И был в этом прав. С сигареты упала ещё одна порция пепла. Осталось две затяжки.
И кто это? Запыхаясь Юра прибежал к прежнему месту встречи, поправил причёску и наглухо застегнул куртку.
– Надеюсь ты.. ты не… фух, не скучала, – глаза его от встречного ветра покраснели, на лбу скопились капельки испарины и он бегал по своим делам как спринтер. Лишь бы Таню ещё успеть застать.
Она задумчиво посмотрела на парня.
– И где же ты был?
– Рабочие дела. Так, мелочь.
Таня улыбнулась, мотнув головой.
– Так может рабочие дела лучше, чем прогулка со мной?
Юра посмотрел в телефон. На сегодня обязательные заказы закончились. В заметках остались лишь адреса, далёкие от центрального округа Москвы, а в цифрах на часах осталось время, убить которое было не в чем. Так он решил.
– Мой рабочий день закончен на сегодня. Поэтому… Давай честно, тебе же нечем себя занять. Мне тоже. Тогда почему бы не прогуляться?
Почему бы не ответить ему что-то? Опытный путь показал, что на каждый аргумент художник Юрий найдёт контраргументов не меньше пяти. Он бьёт удобными картами, какие ничем не перебить. Его никак не перебить.
Девушка сжала губы, и резко развернув кресло, двинулась в сторону Лубянской площади.
– Тебе говорили, что наглость не украшает человека?
– Мне говорили, что наглость города берёт.
– И как успехи?
Юра быстро пошёл следом, стараясь не отставать ни на шаг.
– Думаю неплохо. Ты меня ещё не послала ни разу, значит, что-то я делаю правильно, – почти по углям следовал он, старательно подбирая слова. Страшно опасался, что может оступиться перед девушкой, которая в инвалидном кресле была вдвое уверенней, чем здоровый парень на здоровых ногах. Юра запнулся на ровном месте, обругал неровную плитку и снова поспешил за Таней, которая не останавливалась ни на секунду. – А кстати, мы там о чём закончили говорить? Ах, да, театр. Может, сходим как-нибудь?
Наконец она замерла, закинув голову назад.
– Серьёзно? Мы? Твоя наглость теряет берега, – её глаза сияли и непосредственностью, и злостью.
Юра наклонился поближе.
– Ну, а что: я в Большом не был никогда, ты, наверняка, уже забыла какой он изнутри. Неужели так нравится сидеть и облизываться, глядя как балерины ходят туда-сюда, а ты здесь, снаружи? Сидишь и ничего не делаешь.
Оцепенение. Скованность. Выпрями спину! Таня вытянула осанку, поджала губы и,обвинённая в бездействии, опустила голову.
– А я и не могу ничего делать, – она затихла ровно на столько, чтоб саму себя не услышать.
Юра легонько, успокатвающе коснулся её плеча. Да что ж за никчёмный кретин.
– Да я… Нет, прости, не так сказал.
– Мне нельзя туда. Не спрашивай почему: просто нельзя, – ответила Таня громко, тронувшись с места вперёд быстрее обычного.
– Хорошо. Не буду.
Они разошлись всего в несколько метров, но вдруг курьера кто-то быстро сбил с ног, зацепил ещё одного человека и с грубым выражением лица, поправив пальто, обернулся и прокричал:
– Смотреть надо, куда едешь, курица слепая.
Прохожие шли, не обращали внимания и быстро обступали вдруг преградившее путь инвалидное кресло. Они сдерживали себя, сжимали зубы, глубоко вздыхали. Ведь вроде стыдно будет, если такой скажешь, что она мешает под ногами. А вроде и смог кто-то. Совесть? Напросто браниться вслух мало у кого находилось времени.
А девушка расточительно не тратила время на обиды. Таня поморщилась, продолжая крепко управлять колёсами. Сколько ещё таких как тот прохожий придётся ей встретить? Вчера было четверо, позавчера двое. Их слишком много на неё одну, чтобы вслед ответить той же грубостью. Каждого не убедить в том, что она беззащитна. Глаза у Тани слегка задрожали. За что же, если она ничего не сделала никому?
Юра было дёрнулся догнать наглеца, но лёгкая хватка тонких пальцев остановила его.
– Не надо строить из себя рыцаря, он уже ушёл.
Юра выпрямился в полный рост одёргивая свою куртку, схватился за ручки кресла за спиной девушки и взял ровный курс сквозь людей. Он расправил гордо плечи. Пора было уже исправлять своё бездарное присутствие.
– Что… Что ты? Куда мы едем? – Таня хваталась за колёса, но была не в силах остановить их. Непривычно. Страшно. Что кто-то катит тебя вперёд по прямой.
– Мы ведь гуляем, так? Какой тогда смысл прогулок, если ты торопишься и вечно смотришь на дорогу, обращая внимание на всяких козлов?
Вот чёрт. В груди девушки заныла паника. Нет ничего ужасней, когда тебе пытаются помочь. Ей ведь сложно, она инвалид. Это было выше любых моральных сил – когда из тебя нарочито делают беспомощного. Её руки привыкли к тому, что из двадцати четырёх часов в сутки пятнадцать нужно крутить колёса. Из всех панических мыслей бывшая балерина оставила себе именно её, истину – слабой быть запрещено.
– Так, остановись, – Таня схватилась опять за колёса, но резина обожгла ладони.
Юра ловко объезжал ямы по тротуару.
– Я могу сбавить темп.
С креслом как с велосипедом – села и поехала сама.
– Нет, вообще остановись. Я сама.
Парень всё-таки остановился. Никто не заметит её свирепый взгляд. Его насмешливость. Что за манеры? Глупая помощь, нелепое сопротивление. В карих глазах девушки смешались боль, злоба и те самые маты, на которые специально нарывался парень. Зелёные глаза курьера, глубоко ввинченые в голову отвечали только нежным покоем. А она задыхалась, невнятно нашёптывая – «Кретин, дурака кусок, идиот».
Юра наклонился низко, обдав свои тёплым дыханием висок девушки.
– Ты замечала, что много всего пропускаешь, когда едешь сама? Контролируешь каждые полметра. Едешь, сгорбившись и опустив голову. Смотришь на асфальт и пометки на нём; ещё изредка на дорожные знаки. А как же жизнь, которая проходит мимо?
Так, это становится слишком. Таня соединила свои красные, обожжённые ладони. Крепко. Поверх ладоней художника.
– Мы с тобой практически не знакомы. Откуда тебе знать как и куда я смотрю?
– Мне хватило вчерашней поездки до кафе. Ты ни разу не подняла голову. И каждый метр горбишься.
Горбишься. А ты же балерина. Ровная спина, выворот колен и правильный изгиб руки – это твоё тело. Остальное – это не ты. Не Таня, не балерина.
Она крепко стиснула зубы, закинув голову назад.
– Сгорбившись, значит? Тогда смотри!
По возможности вытянув спину как шею жирафа, Таня как будто вдавила ногу в педаль авто и рванула вперёд. Псевдогонщица с закрытыми глазами лихо катила вперёд, а сердце её выпрыгивало. По узкому тротуару мелькали люди и было нечеловечески страшно наехать им на ноги. Но она ехала, всё быстрее удаляясь и удаляясь от парня из поезда. Так же всегда убегала от проблем в детстве: быстро, по узким коридорчикам в порванной пачке, – быстрее по пышным залам училища с разбитыми коленями, – с сильной тряской на каталке по больничным коридорам. Таня грузно дышала и веки её дрожали, когда ориентация в пространстве терялась. Секунда, другая и на непредвиденной кочке колёса сворачивают с маршрута на большой скорости. К проезжающим по дороге авто.
В голове метнулся страх и в один скачок Юра добежал до девушки, поймав в падении кресло. Всего пару сантиметров и асфальт. Ещё одна травма, трагедия.
Его встретили обиженные глаза. Неприятно падать. На виду у людей ловить косяк за косяком и быть последней неудачницей в таком обычном деле как передвижение по улице. Самоуверенность, смешанная со страхом.
– Давай не геройствовать. Нет, так нет, – Юра с досадой смотрел, как Таня поправляет ноги на подставке кресла и отряхивает ладони от грязи. – Извини, я просто…
– Хватит, – грубо она процедила сквозь зубы, стряхивая с колен несуществующую грязь, – твои частые извинения начинают действовать на нервы.
В висках пульсирует. Не смогла. Сделать обычной вещи и показать, что может быть живой, простой девушкой, с прежде ровной осанкой.
Героям быть героями не суждено.
Таня двинулась дальше, теряя силы на вдох. Свободный и спокойный. Не должен продолжаться этот день. С ним, рядом. С каким-то действительно ненормальным парнем, что так просто берёт её на понт. Гад.
– Не надо больше ходить за мной. Не надо ждать меня на площади. Ты извинился, я услышала. Очистил совесть? Давай, чеши отсюда, – она стала похожа на тех дворовых девчонок, которых Юра, живя в Екатеринбурге, обходил стороной. Как же та девушка, выточенная скульпторами и фантазиями из их первой встречи? Лёгкая, скромная. Куда она потерялась? Истуканом юноша стоял на месте и видел, как и дворовая девчонка, находу, превращается в беспомощность: голова её опускалась всё ниже и ниже, плечи прятались и, в конце концов, исчезали. Как бы не старась взять гордость под контроль, а всё же Таня горбилась, через силу толкая саму себя вперёд. Неправильно. До него она всё это делала именно так.
– Обидно, наверное, когда ничего плохого не сделал человеку, а он уже ненавидит тебя. Давай вместе будем ненавидеть таких людей. Начнём с меня. Я тоже себя ненавижу, – он догнал её, замерев в полуметре, чтобы было трудно наехать колёсами него.
– Там пешеходный переход далеко, устанешь. Поехали в другую сторону, – Юра говорил громко, но в ответ не слышал ничего. – Там впереди кафе, я приглашаю на обед. Ты же скоро замёрзнешь, Таня, – он воскликнул ещё громче, когда девушка норовила затеряться в толпе.
– Как вы себя ведёте, молодой человек?! Разорался как Шаляпин на покосе, – кто-то возмутился за спиной курьера, но ему было всё равно. Успеть бы не потерять её из виду. Опять.
Таня остановилась возле перекрёстка. Нужно прибавить шаг. Должно быть громче и сильнее.
– Мы не можем так просто прервать наше знакомство, Таня. Кстати, ты тогда в поезде оставила платок. Может заберёшь?
Девушка не реагировала и уже медленней двигалась дальше. До перехода ей оставалось десять с половиной шагов.
– Хорошо, давай будем просто говорить, о чём хочешь ты. О балете например.
Загорелся зелёный свет на светофоре и люди поспешили вперёд. Кроме Тани. Она закрыла глаза, слыша последний выкрик в голове эхом. О балете… О её умершей части жизни. То, о чём с её же позволения никто никогда не спросит. Просто потому, что не интересно. Никому.
Могло ли быть интересно ему?
Светофор загорелся красным и резко Таня развернулась обратно. Перед самым носом Юры. Она тяжело дышала, обращая спокойствие в быструю злость. И как могла отворачивалась от разговора, но глаза всё равно косили в сторону наглеца.
– О балете? Что ты можешь не знать о балете?
Парень напрягся, спрятав руки за спину.
– Я ничего не знаю о балете. И ничего не знаю о тебе. Давай познакомимся? Ты со мной, а я с балетом.
Ветер сильный подул с запада и заставил девушку наклонится вниз. Укутать длинную шею в шарф, убирая с глаз мешавшие пряди волос. Она мило строила из себя сильную женщину и так же мило становилась обычной девочкой, которую двадцать минут назад случайный Юра хотел спасти от всего, а теперь он же смотрит изучающе, наклонив голову на бок.
Таня остывала, становилась мягче взглядом и теплее голосом.
– Ты там про платок что-то орал. Покажи.
Быстро художник нырнул рукой в карман рюкзака и вынул ткань, свёрнутую в десять раз: старые, затёртые узоры, застиранный орнамент, края заштопаны не в первый раз. И в глазах танцовщицы появляется трогательная детская нежность. Щёлк. И ей уже не за что злиться.
В руках парень держал дорогую вещь из её детства.
– Спасибо, – она робко выдохнула, спрятав платок между сжатых пальцев. Прижала к себе и от обиды крепко закрыла глаза. Чуть-чуть не потеряла связь с самым лучшим воспоминанием из своей жизни – мамин платок, которым она всегда утирала Танечке носик. С рождения и до семи лет. Один и тот же старенький платок.
Взгляд её строго устремился на парня и его зелёные глаза в ответ проявили испуг.
– Пошёл я на хер, да?
– Нет. Ты там про балет что-то спрашивал или мне показалось?
Они пошли неведомо куда. Юра учился понимать две вещи в этой прогулке: безопасность и балет. Он подбегал к Тане поближе, когда она норовила по скользким дорожкам съехать к дороге, и с ученическим любопытством выслушивал курс лекции – «что такое либретто». Таня училась вспоминать балет, как будто он был вчера. И завтра тоже будет: просыпаться в шесть утра, бежать самой первой в балетный класс, на уроках в обычной школе и дома, ночью, думать только о новых разученых элементах. Она любила примерять новые пуанты, пачки и знала, что боль бывает приятной, когда танец получается. Тогда её колени разбиты не зря, плечи ноют не напрасно и считать не надо, нет, сколько слёз она выплакала, оттачивая один и тот же поворот на месте. Она рассказывала и вспоминала как увидела своего Лёшу на сцене и влюбилась, – он исполнял партию принца на конкурсе в Польше, а Таня была Золушкой. Его лёгкость, парящие прыжки, целеустремлённый взгляд… Ей было суждено его полюбить и запомнить навсегда именно таким.
– А каким бы я мог стать персонажем балета? – почесав затылок вопрошал Юра, пряча глаза от слепящего солнца.
– Меркуцио из «Ромео и Джульетта»: безрассудный и дурной, – отвечала Татьяна, напевая себе под нос мелодию из балета.
– Подожди, подожди, это меня в конце убьют? Ну, спасибо. Заслужил, да.
– В любой трагической истории мало, кто выживает. А если и выживает, то только физически, а душой…
Парень махнул рукой, отгоняя выводы прочь от себя.
– Начинается. Так, чтобы меня повысили, нам надо срочно найти кафе, – он забылся, взялся за ручки инвалидного кресла, но, усмирённый взглядом воинствующей Джульетты, быстро их отпустил. Этот парень, что он такое, если сохранил то, что дорого ей? Мог не увидеть обычный платок, оставить его, выбросить. Но он помнил и, кажется, все попытки увидеть Таню так и носил его в своём рюкзаке. Юра мог отвалиться как банный лист, но не отлипал, взахлёб закидывая одним за другим вопросами. Он заказывал два глинтвейна в сквере и Таня не могла ему возразить. В болтовне о балете она забывала, что надо быть с художником резкой.
Два часа скитаний незнакомцев закончились на Театральной площади. Финиш спонтанной прогулки. Юра поглядывал на часы и мельком изучал стройный ряд гневных сообщений на экране телефона от начальства, где среди прочего светилось одно привычное – «Стрельников, соскучилась. Очень. Позвони вечером». Ему останутся на остаток дня рюкзак, невыполненная за сегодня работа, а теперь и чей-то милый голос в трубке перед сном. Всё это было там, за пределом, забором, стеной, а здесь, в круговом периметре светлого неба и безлюдной площади, оставалась девушка.
– Мы встретимся завтра? – скромно произнёс парень, держа руки в карманах куртки. Изредка он сжимал пальцы в кулаки, когда ждал ответа от балерины.
– Встретимся? Зачем? – Таня спокойно пожала плечами и опять ткнулась в телефон. Встретимся, отличный план, чтобы говорить ни о чём, вести лекции на тему искусства и спросить интересное только под конец встречи. Знакомая история. Очень редко заканчивается удачей.
– Да просто так. Ещё один день неплохо провести. В компании друг друга. Ты же… Всегда здесь сидишь одна, верно?
Таня усмехнулась. Какая обидная наблюдательность. Она отвела глаза, чтобы спрятать неприязнь в рекламных щитах. Удивится её сегодняшний экскурсовод, но раньше, до него, ей не доводилось волноваться о том, что здесь, в своём мирке, она сидит всегда одна. Теперь волнение.
Горе художник поёжился от того, как же быстро опять стало прохладно. Между ними.
– Вообще люблю общение и знакомства. Я… Парень общительный, так, на будущее. И в этом плане для меня ты – необычный человек. В том смысле что… Никогда не был знаком с балериной. Да, вот так всё просто и примитивно.
Необычный. Человек. Таня знала, что скрыто за этой фразой. Необычно, правда, встретить на улице молодую девушку в инвалидном кресле, которая в недавнем прошлом танцевала.
Танцевала. А как ты это делала?
Обмануться бывает чаще приятно. Почему бы да. Таня смотрела на то, как между пальцев тлеет сигарета, а на неё направлен заинтересованный взгляд. Ты танцевала, да расскажи об этом.
Обман иллюзией прекрасен. И, вытянув руку на прощание, танцовщица гордо ответила:
– Хорошо. Я согласна встретиться опять. На Тверском бульваре.
Они синхронно улыбнулись, случайно, конечно, и совершенно специально в руках курьера оказался клочок бумаги из блокнота. Быстрым почерком он набросал одиннадцать своих цифр.
– Напиши мне, если вдруг, передумаешь.
Таня скомкала клочок бумаги в карман куртки и, глядя стёртым взглядом, сказала обычное «счастливо».
Обещать было нечего.
И в этот раз Стрельникову удалось заметить, как медленно она удаляется: неподвижные ровные плечи, гордая осанка Одиллии, неспешное движение порядком потёртых колёс и заметно, очень чётко видно – Таня едет вперёд, не опуская головы. Совсем. Она порывается обернуться назад, махнуть рукой на прощание, но из воспитанности не делает этого. Юра улыбнулся. Она строгая, очень даже, но когда ей надоедает быть такой, не собой, превращается в ту самую смешную девочку из балетной школы. Которую ему захотелось узнать.
На стоянке уже ждал Алексей. Он сжимал крепко руль и наблюдал усталым взглядом, как Таня лавирует между оставшимися машинами и людьми. Он гордо дождётся её, усадит небрежно на переднее сиденье и не позволит себя поцеловать. Не злой, не уставший, а просто тяжёлое и привычное уже «не надо» прозвучит в душном воздухе.
Пристегнувшись, Таня коснулась щеки своего танцора.
– Я соскучилась.
В ответ он усмехнулся, круто сворачивая на дорогу.
– Пару часов прошло.
– Мне и минуты без тебя очень много. Как ты?
– Хорошо.
– На этот раз балетмейстер заметил твои старания?
– Да.
– Что говорит?
Включив третью скорость, Алексей в такт попсовой песенке весело отбивает бит пальцами по обивке. Наклонив голову на бок дышит так, что этого не видно, не слышно.
– Давай потом поговорим. Ах да, пока не забыл, сегодня дома не ночую, не жди.
Таня посмотрела в окно. Высокая скорость и всё, что пролетает мимо прямо сейчас, начинает сваливаться в тёмную дыру, а слова, те самые слова, звучат как удар мяча о бетонную стену. Потупив взгляд она прикусит сильно нижнюю губу. Хотела спросить простое «почему?», но этот момент всегда опускала потому как знала – Лёша ничего не скажет. Покрепче зажмёт руль, вдавив ногу в «газ» сделает радио погромче и всё. Теперь ему и, правда, хорошо. Сейчас хорошо, когда опять можно помолчать.
Простая фраза «ночевать не буду» дёргала Таню за брови, губы, скулы и физически меняла настрой. Руки искали тепла или тихого места. Если бы только она тоже могла работать, Лёша был бы ночами рядом, в постели. Как и должно это быть.
Авто уже почти свернуло в район, где жила пара, как в кармане под пальцами зашуршал лист. Неровно вырванный клочок. Синие чернила. Номер. Аккуратно сложен в шесть частей. Лежит точно там же, где и маленький платочек из детства. Открывая изгиб за изгибом стоит подумать – «написать, не написать?». Гадать известной дорожкой. Машина сбавляла скорость. Перед карими пустыми глазами за стеклом убегает Проспект Мира, белоснежный забор нелюбимой больницы и очень близко окна карикатурной квартиры. Написать? Не написать?
– Завтра не знаю, утром вернусь ли или поеду сразу в театр. Может поеду к родителям. Может и вернусь. Не знаю, – мимолётно танцор посмотрел как раскрывается клочок бумаги в руках любимой.
И так она украдкой, будто списывая контрольную по физике, наспех забивая телефон в мессенджер, пишет обычное, простое, механическое. Озлобленное:
«Я не передумала. Завтра встретимся на Тверской».
Приятное.
Для Юры.
Авто свернуло во двор, а чья-то входная дверь с тяжестью открылась. На пол в прихожей небрежно был скинут рюкзак. Юра вздохнул и, не включая свет, прошёл по мрачному коридору вглубь квартиры – путь в один маленький шаг. Можно теперь отдохнуть. Осталось из головы убрать сообщение директора:
«Стрельников, ты получаешь ещё один штраф и последнее предупреждение. Следующий отгул и увольняю».
На кухне загорелся свет, спускаясь на пол из-под абажура старой советской люстры. Через два оборота вокруг оси, в вечернем мраке, располагалась единственная маленькая комната. Уютный жилой угол: у окна стол заброшен бумагами, карандашами, линейками и красками. Бесконечная инсталляция «Хлам», где в её недрах запрятаны чертежи и портреты.
Скрипнуло окно и курьер опустился на стул, закрыв усталые глаза. Наверное ему, как образцовому художнику, немного архитектору ночами стоило под уличный шум создавать шедевры или около того, но парень не брался всерьёз за эту историю вот уже три года. С тех пор, как закончил университет. Многочисленные картины и макеты никому не смогут принести пользы. Это будут убитые в пустую минуты. Иногда даже дни. И садился теперь Юра только лишь затем за свой стол, чтобы говорить по телефону и крутить между пальцев карандаш. На каждом повороте он улыбался и проводил ладонью по хаотичным бумагам как по чьей-то голой спине. Это она перед его глазами, та с которой он говорил вечерами. Любимый и иногда нежный голос. Чаще уставший и обиженный. Но ведь любимый.
– Ты обещал приехать на восьмое марта, почему теперь нет? – любимая душа художника Майя сидела в позе лотоса на кровати, неловко держа плечом трубку телефона. Перед ней валялся смятый выпуск екатеринбургской газеты, на которой сушились покрашенные баллончиком кроссовки.
– Я проштрафился. И теперь на меня повесили кучу работы. Сейчас без выходных, – грузно вздыхал парень, запуская пальцы в волосы. А в трубке звучало обидчивое мычание.
– Как проштрафился? Почему? Зачем ты это сделал? Ты не скучаешь по мне, раз позволяешь косячить и не приезжать на праздники?
Горькая улыбка в ответ. Любить на расстоянии было странно, но не тяжело. Екатеринбург – Москва. Они быстро научились так жить: говорить нечасто, встречаться по праздникам, обмениваться подарками через «Почту России». И иногда Юра представлял, что его девушка в долгой-долгой командировке. Особых жизненных талантов у Майи не было по московским меркам – работала продавщицей нижнего белья в Еквтеринбурге. И это отлично понимал Юра. Зато у неё было страстное рвение к красивой жизни. Но таланта обеспечить эту жизнь не было у Юры.
– Дадут выходной, ты приедешь ко мне сама, – не задумываясь, Юрий сделал два взмаха карандашом по бумаге и линии напомнили ему разрез карих глаз.
– Сама я могу и без тебя отдохнуть, – Майя обижено делала долгие паузы и после них всегда хотела одного – поскорее завершить вызов. – Ладно, я спать, мне бутик открывать в ыосемь утра.
Юра глянул на время. Десять. Всего лишь десять вечера. А рядом, на циферблате, зарубка маркером – «+2 часа».
– Постоянно забываю, что у вас уже ночь, – он задумчиво рисовал на бумаге тени век, маленькие чёрточки ресниц и быстро перешёл к начертанию строгих скул, которые от шарфика ему казались мягкими.
– Звонил бы почаще, помнил бы всегда. День и ночь, – гнусавый голос возвращал его к разговору, но он уже сжимал карандаш уаеренней и переходил на линии волос. Стоит сделать изгиб шеи и она будет узнаваема.
– У тебя ещё что-то? – сонный голос в трубке внушал обойтись без лишней болтовни напоследок.