Частный детектив Илья Муров

Доктору наконец удалось сладить с телефоном – набрать нужный номер, дождаться ответа и о чем-то с кем-то приглушенно и неразборчиво поговорить. Мурову, показалось, что он расслышал две смутно знакомые фамилии – Хлюзин и Седлов, но полной уверенности в этом не было.

– Значит, вы утверждаете, что попали в аварию не сами по себе, то есть не в результате несчастного случая, а вследствие чьего-то злого умысла?

– Именно, что умысла, – кивнул Илья Алексеевич, морщась от головной боли. – Тут факт бесповоротный.

– Какой-какой? – встрепенулся дежурный врач, уже было потерявший профессиональный интерес к пациенту.

– Бесповоротный, – подсказал фельдшер.

– Ну и что? – вызывающе икнул Пантюхин, всем своим видом демонстрируя готовность лечь костьми за правду и справедливость.

– Ну как же! Потерпели аварию на повороте, а теперь утверждаете…

– Не придирайтесь к словам, доктор! Не стройте из себя Зигмунда Фрейда!

– Ха! – сказал доктор. – Причем тут Фрейд?

– Фрейд всегда причем, – терпеливо объяснил Муров, – стоит только дать волю въедливости…

– Ну, допустим, что аварию действительно подстроили. Но с какой целью? Если они хотели вас «убрать» (я правильно выражаюсь? именно так это называется?), то цели своей не достигли…

– А с такой целью, Коновал Петрович, – не выдержал Илья Алексеевич, – что попятили мои вещественные доказательства! Все как есть попятили: и фотоаппарат, и пленку с уликами, и…

…Илья Алексеевич вдруг осекся и умолк, вовремя вспомнив о газетном клочке с неразборчивыми каракулями. В настрадавшейся головушке яркой звездой вспыхнула надежда, что не добрались до клочка супостаты, что не додумались. Все же не фотоаппарат и даже не фотопленка, а какой-то неопределенный обрывок газеты, пригодный только для конкретного употребления. Кстати, защемило на сердце у нашего отставника от собственной оплошности, я ведь так и не удосужился узнать, что это была за газета… Но тут встречное опасение вытеснило предыдущее – Илья Алексеевич похолодел, подумав о том, как легко мог такой клочок соблазнить какого-нибудь варвара употребить его по назначению. Так крошится печенье. Так обрываются последние путеводные ниточки невероятно запутанного клубка!..

– Этих убийц, подстроивших мне аварию, необходимо немедленно выявить, уличить и арестовать, иначе они таких неописуемых бед натворят…

– Так уж и неописуемых? – усомнился доктор, сам неоднократно баловавшийся в томительные часы ночного дежурства чтением детективов.

– Опять вы за свое! – не сдержал укора Илья Алексеевич. – Опять к буквам цепляетесь!..

– Помилуйте, какие уж тут буквы, тут целый роман получается, – возразил доктор.

– Слышь, Лексеич, может, мне за Федоровной сбегать? – внес предложение измаявшийся от борьбы с проклятой икотой Еремей.

– Стой, где стоишь, Ерёма! – сверкнул глазами Илья Алексеевич и, обратившись к медицинскому персоналу, просительно добавил: – Не надо Федоровну…

– Кто эта Федоровна, жена? – полюбопытствовал доктор.

– Тетка. Но такая, что почище любой жены будет, а то и двух, – объяснил Еремей и вдруг осерчал: – Да что же вы как неродные! Ни дырки не обработаете, ни укола не зашпандорите?! Ведь мается человек…

– Может ему еще и сто грамм налить? – осведомился задетый выговором фельдшер, и ехидно продолжил: – А тебе – двести?

– Зря веселитесь, – заметил Муров. – Пантюхин дело говорит. Алкоголь в небольших, но основательных дозах в нашем деле незаменимая вещь. Даже Арчи Гудвин, не признающий никаких других напитков, кроме молока, и тот, побывав в такой передряге, в какой побывал я, позволял себе выпить хорошую порцию виски с содовой.

– Содовой не держим-с, – буркнул фельдшер и выжидающе уставился на дежурного эскулапа, задумчиво протиравшего свои очки бархатным лоскутком.

– Можно водой развести, какие проблемы? – оживился Еремей.

– Ошибаетесь, любезный, – подал голос доктор. – Ни один уважающий себя детектив не позволит себе пить разбавленное водопроводной водой виски. Правильно я говорю, больной?

– Нет, ну почему же… Фил Марлоу иногда и с водой не брезговал, если обстоятельства не благоприятствовали, – пустился было в литературные воспоминания наш отставник, но вдруг умолк, осознав, как его назвали, вскочил, покачнулся, снова сел на табурет и, устало прикрыв глаза, с бесконечным терпением произнес:

– Кажется, я уже говорил вам, что я не больной, а раненный при исполнении профессиональных обязанностей частный детектив. Не пристало медицинскому работнику обладать столь короткой девичьей памятью: рискуете утратить квалификацию…

– Вишь как излагает! – не сдержал восхищения фельдшер. – Может, он действительно не совсем больной, а еще немножечко и раненный?

– Кто тут врач? – блеснул стеклами очков дежурный доктор. – Кому лучше знать, больной он или раненный? И я сейчас это докажу как дважды два четыре…

Доктор придвинул свой стул к табурету Ильи Алексеевича, взял последнего за руку и вдруг заговорил с профессиональным дружелюбием, сквозь которое изредка, как бы ненароком позволял пробиваться простому человеческому участию:

– Давайте рассуждать логически. Вы обнаружили труп неизвестного и в силу психологических обстоятельств, донимавших вас в последнее время, решили, что найденный вами покойник является жертвой преступления. Допустим, что так и есть, что этого несчастного действительно убили… Что ж, давайте последовательно проследим, что вы предприняли, чтобы поймать и обезвредить опасных преступников. Или, говоря языком вашего излюбленного жанра, какие поисково-розыскные мероприятия сочли нужным учинить. Итак, в поисках убийц неизвестного вы произвели следующие действия. Напугали до смерти (если не до летального исхода, то до непроизвольного мочеиспускания, а это иногда хуже смерти, я вам это как врач заявляю!) дворника. Напросились в кабинет к дознавателю под видом очень ценного свидетеля, где предложили ему держать пари на смехотворную сумму, затем привлекли к этому делу репортера желтой прессы. После чего навестив морг нашей больницы, подарили его смотрителю двести рублей, сфотографировали одного из постояльцев этого печального заведения и, узнав адрес сменщика смотрителя, понеслись к нему на собственном автомобиле, не разбирая дороги, не учитывая технических возможностей вашего драндулета. В результате естественнейшим образом угодили в дорожно-транспортное происшествие… Спрашивается: возможно ли, действуя таким образом, кого-либо поймать, уличить или арестовать? И если вы человек не больной, а только раненный, то вы сами ответите…

– Никоим образом? – догадался заинтригованный Муров.

– Лучше: никогда, ни за что и ни при каких обстоятельствах! – не принял подсказки доктор.

– Ловко! – воскликнул из своего угла Еремей. – Ежели Лексеич с тобой, доктор, не соглашается, значится, он больной. А ежели соглашается, то опять не раненный…

Услышав столь логическое умозаключение, наш отставник окинул Пантюхина долгим заинтересованным взглядом, как бы говоря: кто бы мог подумать, что в таком насквозь проспиртованном теле обретается не чуждый логике дух?! Однако высказаться по этому поводу не успел: в дверь постучали и, не дожидаясь приглашения, вошли. Судя по отсутствию бравой выправки и присутствию кожаных мундиров, два, анахронично выражаясь, гаишника.

– Кто тут у вас в кювет по пьяной лавочке навернулся? – весело гаркнул один, что был постарше, поопытней, посолиднее. Другой, помоложе и постройнее, вглядевшись в сгорбившегося на табурете Мурова, призадумался:

– Где-то я этого гражданина сегодня видел…

– Вот он и навернулся, – невоспитанно ткнул пальцем в пострадавшего фельдшер. – Только не по пьяной лавочке, а…

– А по какой? – удивился старший такому неожиданному повороту событий.

– Видите ли, – замялся доктор, старательно подбирая слова попроще из своего обширного, богатого латинизмами лексикона, – все оказалось несколько сложнее, чем представлялось нам в начале…

– Оказалось, представлялось, – пробормотал старший, то ли передразнивая медика, то ли пытаясь постигнуть смысл услышанного. Тут он заметил Еремея Пантюхина и его впавшая в мучительную задумчивость физиономия моментально прояснилась:

– Подельник? Свидетель? Виновник происшествия? Пассажир? Па-апрашу пройти с нами…

– Лексеич! – позвал на помощь Еремей.

Наш отставник немедленно вскочил на ноги, открыл рот, вздохнул, зевнул, добрел до жесткой медицинской кушеточки и, опустившись на нее, утратил всякую связь с происходящим.

– Вспомнил! – вскричал молодой. – Это из наших. Проверяющий. Капитан Мурышкин… Видать, кому-то дорожку перебежал или… – Но что «или» объяснять не стал, обернулся к доктору: – Что с ним? Что-то серьезное-огнестрельное?

– Боюсь, что да, – не стал увиливать дежурный врач от ответственности. И в свой черед, обратившись к фельдшеру, распорядился:

– Валентин Модестович, оприходуйте в темпе, вызовите санитаров и поместите в шестнадцатую палату…

– Может, лучше в шестую? – позволил себе уточнить фельдшер.

– Нет, в шестнадцатую! И давайте прекратим эти никчемные дискуссии. Черепно-мозгового к черепно-мозговым!

– Как скажете, Виктор Павлович, – сухо кивнул фельдшер и потянулся к телефону.

ГЛАВА VII

содержащая рассказ о тщательной ревизии, которой подверглась

библиотека нашего отставника со стороны его родных и близких

Удрученные бедой и подавленные обстоятельствами возвратились из больницы подполковник Елпидов и учитель географии Семиржанский. К Илье Алексеевичу их не пустили – к черепно-мозговым-де только по предписанию главврача в сопровождении старшего невропатолога, да и то из расчета один родственник в неделю, два приятеля в месяц. О состоянии здоровья лечащий врач ничего конкретного не поведал, ограничившись туманными намеками да загадочными экивоками, из которых каждый мог сделать тот вывод, к которому был склонен. Выводы подполковника и учителя, разнясь в частностях, совпали в главном: допрыгался наш Илья Алексеич чуть ли не до маниакального психоза.

В грустном молчании подошли они к дому Мурова. Тетка нашего героя, отложив шитье и грозно выпрямившись, встретила их со сдержанной стервозностью: холодно кивнув в ответ на их приветствие, стегнула не поддающимся истолкованию взглядом.

– Уважаемая Марья Федоровна, – справившись с волнением, заговорил Елпидов, – могу поклясться на 45-м томе Ильича, что не имею к тому, что случилось с Ильей Алексеевичем, никакого отношения!

– И я, – подал голос Семиржанский, – тоже могу присягнуть… то есть поклясться… – Умолк, покраснел и уточнил: – Но – на Библии…

Взгляд Марьи Федоровны не то чтобы смягчился, но скорее утвердился в некой мысли, что сделало его менее тягостным, более сносным, как бы даже терпимым. В известных пределах, разумеется.

– Ой! – обрадовалась племянница Ильи Алексеевича, видя такую перемену. – У нас, кажется, и Ленин есть, и Библия имеется… – И, вспорхнув, скрылась из кухни в направлении внутренних покоев.

Гости недоумевающе переглянулись.

– Я в том… э-э… смысле, Марья Федоровна… уважаемая, – пересилил себя Семиржанский, – что все случившееся с Ильей Андреевичем стало для меня такой же внезапной в своей огорчительности неожиданностью, как если бы у нас тут вдруг произошло извержение вулкана, землетрясение или столкновение с Тунгусским метеоритом…

– Не надо! – пискнула вернувшаяся с двумя объемистыми книжками племянница. – Не продолжайте, Аркадий Иванович, а то накличете! Луна в фазе Марса, Солнце в доме Юпитера, дядя Иля в больнице, а вы…

– Уймись, коза! – цыкнула на внучатую племянницу Марья Федоровна. – Нахваталась всякой оккультизмы из своих дурацких сериалов! Как есть скоро в одной палате с дядькой своим окажешься…

– Я не коза, я – Юлия! – возразила племянница и с чувством грохнула о стол принесенными томами, что, впрочем, не произвело ни на кого из присутствующих (кроме, разумеется, вздрогнувшего учителя и, само собой, нервно поморщившегося подполковника) особого впечатления.

– И никакой такой новостью для меня то, что Илюха в психушку угодил, не стало, – заявила Марья Федоровна, как бы продолжая прерванный незначительным событием разговор. – Ежели мужик на старости лет ведет себя как дитё малое, всякой мутью зачитывается да невесть кем себя воображает, то дорога ему одна – в дурдом!

– Ну что вы, Марья Федоровна, – попытался урезонить хозяйку Елпидов. – Какая же это психушка? Обыкновенная больница. Там и аппендиксы удаляют, и роды принимают…

– И психов лечат, – не позволила сбить себя с толку Марья Федоровна.

– Ну хорошо, – решился на обходный маневр подполковник, – ну допустим… А в чем эта психическая анормальность выражалась?

– Как в чем? – озадачилась старуха. – Да в нем во всем и выражалась. – И, умолкнув, внимательно вгляделась сперва в Елпидова, затем в Семиржанского: дескать, чем черт не шутит, вдруг Илья не один умом тронулся, вдруг они всей компанией крыши лишились?

– Ну вот, например, на скрипке он не пытался играть? – пришел на помощь подполковнику учитель.

– Вау! Как Шерлок Холмс? – обрадовалась собственной догадливости Юлия.

– Не, не пытался, – не дала увести разговор в сторону Марья Федоровна. – А вот окурком в сарай залепить – это пожалуйста. Почитай, цельный вечер на это убил.

– Окурком в сарай? – изумился Аркадий Иванович. – Зачем?

– А за тем, что умом повредился, – начала развивать тему Марья Федоровна, но была беспардонно перебита подполковником.

– Попал? – спросил Елпидов и, дабы упредить всяческое недопонимание, уточнил: – В сарай…

– Вот и я грешным делом подумала, что по пожарам соскучился, – моментально вникла в суть тетка нашего отставника. – Молодость вспомнить захотелось, потушить какой-нибудь очаг возгорания приспичило… Подошла, чтоб пристыдить, гляжу, а на стенке сарая глаз намалеван, и он, значит, в этот глаз окурком-то и метит, как заведенный. Всю пачку скурил…

– Человечий? – уточнил учитель географии.

– Кто?

– Глаз нарисованный…

– Скорее поросячий. Больно уж мелкий…

Елпидов с Семиржанским понимающе переглянулись, но о чем – не поведали.

– А то еще взял и замок в сарае сменил, – продолжала углубляться в историю болезни Марья Федоровна. – Заместо амбарного квартирный врезал. Думала, самогон гнать замыслил, а он… Уж лучше бы самогон…

– И что он там прятал? – не скрыл своей проницательности учитель.

– Прятал? – изумилась старуха. – Ни шиша он там не прятал. Замок приладил, дверь запер и давай в нее ногами биться, как припадочный. Пока не сломал, не успокоился…

– Дверь сломал?

– Нет, замок вышиб. Напрочь…

И вновь Елпидов с Семиржанским переглянулись понимающе. И вновь умолчали – о чем.

– Вот так сразу, как вставил замок, так и выбил? – выразил сомнение подполковник.

– Нет, не сразу. Сперва он в ём проволокой долго ковырялся, должно, отомкнуть, как ключом, хотел. А уж когда не вышло, тогда ногами…

Подполковник с учителем не скрыли своего облегчения.

– Не волнуйтесь, Марья Федоровна, это он просто тренировался. Сперва замок отмычкой отпирать, а потом запертые двери ногой вышибать…

– Как же не волноваться, когда в голове у него такая окрошка, что ни бельмеса не разобрать. То говорит, я – де сыщик, честный милиционер, а сам в лиходейском рукомесле натореет, в замках ковыряется…

– Не честный милиционер, а частный детектив, – встряла внучатая племянница. – Я же тебе объясняла…

– Не трещи, – цыкнула Марья Федоровна. – Тогда зачем он в доме заикание устроил, ежели он детектив? Нешто детективы с электричеством на службе балуются?

– А-а, – расплылся в понимающей улыбке Елпидов. – Таинственное событие, называемое коротким замыканием, – процитировал он как бы к слову, то есть невпопад, как это нередко случается с заядлыми книгочеями, для которых весь мир исполнен персонажей, коллизий, аллюзий и метафор прочитанных ими книг.

– Это когда на подстанции предохранитель полетел и всех нас на весь вечер без света оставил? – догадался учитель.

– Вот видишь, бабуля, и Аркадий Иваныч о том же. Не устраивал дядя Иля никакого замыкания. У всех тогда замкнуло…

– Так я тебе, козе, и поверила, – не согласилась Марья Федоровна с девушкой. – Он, Илюха это заикание устроил. Как тогда с лампочкой вот в этой самой кухне. Забыла?

– Но это же совсем другое, бабушка! – запротестовала племянница. – Он же тогда просто проверял, сработает этот фокус с фольгой в лампочке. И сколько времени она будет гореть до того как перегорит… А когда настоящее замыкание случилось, тогда он просто случаем подходящим воспользовался, чтоб потренироваться…

– В чем? – воскликнули в один голос оба гостя.

– В дурости, – поспешила опередить племянницу тетка. – Бог не даст соврать, стою я тут вот возле плиты, щей навариваю, вдруг слышу, кто-то вот эту дверь входную, которую мы летом только на ночь запираем, захлопнул и на ключ снаружи замкнул. Я и сообразить ничего не успела, как опять в нее ключ вставили, да как распахнут настежь и кубарем в кухню. Гляжу, а это Илюха окончательно ума лишился: кувыркается на полу как в падучей и во все стороны из детского пистолетика водой так и брызжет, так и брызжет! Ну псих, прости меня Господи, психом… Я ему: что же ты, нехристь, тут выкомаривашь? А он мне: молчи, мол, старая, не мешай, я вход в запертое помещение при фигс-дежурных обстоятельствах отрабатываю…

– Форс-мажорных, наверное? – робко уточнил Семиржанский.

– Да хоть и мажурных, а у меня заместо щей какая-то бурда получилась… Вот что с человеком эти проклятущие книжонки творят: и ума лишают, и стыда, и родной речи… Да и вы хороши! – перевела старуха стрелки с любимого племянника на его корешей. – Вместо того, чтобы отвадить его от этой муры, небось приваживали, книжонками этими обменивались, турусы разводили…

– Марья Федоровна, вы правы только отчасти, – выступил вперед подполковник. – Да, каюсь, обсуждали мы с Ильей Алексеевичем некоторые шедевры детективной литературы. Но только классические. В духе романтического меланхолика Дюпена. До триллеров и прочей блокбастерной крутизны не опускались, – продолжал Елпидов, виясь и оправдываясь. – И поверьте, из уместных реплик и дельных замечаний Ильи Алексеевича обнаружить симптомы его заболевания было никак не возможно. Я даже пытался приобщить Илью Алексеевича к настоящей литературе: к историческим трудам военных историков, мемуарам прославленных полководцев, увы, безуспешно… Однако мне и в страшном сне не могло присниться, что он вдруг вообразит себя оседлым рыцарем справедливости и двинется на детективные подвиги по проселкам и буеракам!

– Вот-вот, – подхватила воодушевленно племянница. – Я тоже хотела дядю Илю на настоящую прикольную литературу подсадить – на «Властелина колец», «Гарри Поттера», на «Игру престолов» и все без толку…

– Прикольную детективную литературу говорите! – поднялась с табурета Марья Федоровна, вся такая осанистая да неумолимая. Сверкнула очами, стукнула наперстком по столу и тоном, не терпящим ничего, кроме беспрекословного повиновения, потребовала:

– А ну, Юлька, тащи эти книжонки во двор на расправу!

– Что это вы, Марья Федоровна, задумали? – обеспокоились гости. И тоже вдруг оказались на ногах посреди кухни.

– А то, – молвила старуха непреклонно, – анафеме их предам! Сожгу к чертям собачьим!

– Как сожжете? – всплеснул руками учитель. – Но это же сущее варварство – книги сжигать!

– Смотря какие, – рассудительно заметил подполковник.

– А писать хренотень всякую не варварство? – возмутилась Марья Федоровна возмущению учителя. – Да если бы не они, проклятые, мой племяш сейчас бы дома по хозяйству хлопотал, а не с проломленной башкой в психушке прохлаждался! – И, не сдержав сердца более, Марья Федоровна дала вою своим стародевичьим слезам: один глаз увлажнился, другой сморгнул…

– А не лучше ли, бабуль, сдать их в макулатуру? – внесла предложение самая молодая из присутствующих. – А на вырученные деньги хороших книг купим. Толкиена, например, Джоан Роуллинг, Пабло Куэлью…

– Еще чего! Хрен редьки не слаще! – мигом отреагировала старуха и, стремительно миновав коридорчик, вошла в комнату Ильи Алексеевича, в которой, помимо застеленной железной кровати с громоздившимися к потолку подушками, стола, двух стульев и старинного платяного шкафа, все остальное место занимали полки с книгами. Было этих книг на глазок великое множество, может быть, даже тысяча штук. Всякого размера, объема и степени зачитанности. В твердых переплетах, мягких и вовсе без оных. Изданных еще во времена лучшего друга всех первопечатников страны Советов, выгодно отличавшихся от нынешних угрюмой серьезностью крышек, и кое-как, на скорую руку состряпанных кооперативных ублюдков перестроечного безвременья.

– Ишь, сколько вас тут развелось! – воскликнула Марья Федоровна, останавливаясь посреди комнаты и пытаясь охватить негодующим взором всю тысячу.

Книги затаили дыхание.

– Бабуленька, – позвала племянница, опасливо заглядывая из коридора в растворенную дверь, – миленькая, вернись, не стой там. Сюда без священника нельзя! Пусть батюшка сперва их святой водицей окропит, молитвой обезвредит, а то еще материализуется какой-нибудь из маньяков, головорезов или серийных убийц, которыми кишмя кишат эти книжки, и всех нас порешит…

Кто-то из гостей, следовавших за племянницей неотступно и сгрудившихся теперь перед дверью, громко прыснул, а кто-то голосом Елпидова назидательно возразил:

– От полтергейстов, Юленька, ни святая вода, ни псалмопение уберечь не могут, но только холодный душ по утрам и вечерам, здоровый образ жизни и строгая научность материалистического мировоззрения…

– Это я их порешу! – коротко обдумав доводы племянницы, вынесла свой вердикт Марья Федоровна.

– Вряд ли Илья Алексеевич будет в восторге, – пробормотал Семиржанский, бочком, вслед за Елпидовым, протискиваясь мимо застывшей в мистической нерешительности Юлии в комнату.

– А что если обменять их на классику? – задался вслух вопросом подполковник. И весь вдруг загорелся этой блистательной идеей. – Нет, действительно, Марья Федоровна, все-таки, как ни крути, но книги – собственность Ильи Алексеевича. Их нельзя ни продать, ни тем более сжечь, ни даже обменять, скажем, на культиватор. А вот если на хорошую литературу обменять… Под хорошей литературой я разумею произведения тех авторов, которые если и любят человечество, то до того странною любовью, что наотрез отказываются принимать близко к сердцу интересы читательских масс, появившихся благодаря обязательному образованию, и совершенно не надеются, подобно иным бумагомаракам, своими россказнями об убийствах, погонях, драках, перестрелках, членовредительстве и прочих противоправных действиях привлечь внимание своих неусыпных читателей к романам Федора Достоевского, рассказам Антона Чехова и стихам Осипа Мандельштама.

Елпидов наконец умолк и торжествующе оглядел присутствующих.

– Если я правильно вас понял, Владимир Антонович, – подал голос учитель, – то уж кому-кому, но Достоевскому в обновленной библиотеке нашего друга не место. У него же почти в каждом романе, что ни убийство, то тайна, что ни тайна, то расследование… Да и Чехову там делать нечего. По крайней мере, некоторым из его рассказов. «Шведской спичке», например. Хоть и иронический, но все равно детектив, самим же автором помеченный как «уголовный рассказ». Уж не говорю о полной мрачного насилия и изощренного садизма повести «В овраге»…

– Остался один Мандельштам, судьба которого после 17-го года вполне заслуживает жанрового определения «триллер», – усмехнулся Елпидов. Затем посерьезнел и командно продолжил:

– Черный список запрещенных к обмену авторов мы уточним позже. А сейчас наша цель – решить, каким образом можно оперативно, без неоправданных потерь времени и сил, выполнить поставленную задачу.

– Может, дать объявление в газету? – донеслось из коридора предложение племянницы.

– Через газету слишком долго, – не согласился Елпидов. – Боюсь, Илью выпишут раньше, чем мы успеем обменять хотя бы половину библиотеки.

– И накладно, – поддержала подполковника тетка нашего отставника.

– Тогда объявить по радио. Местная волна «На семи буераках» каждые два часа вместо новостей частные объявления зачитывает, – не унималась племянница в коридоре. – Мол, по такому-то адресу всяк желающий может обменять тягомотную классику на прикольную развлекуху…

– Ни в коем случае! – воскликнул учитель. – А вдруг Илья Алексеевич услышит, разволнуется, попытается сбежать из больницы, чтобы…

– Нет у них там никакого радио, – сообщила Марья Федоровна. – И телевизоров тоже нет. И этими заушными тарахтелками доктора им уши затыкать запрещают. И никаких газет не пропускают. Заворачивайте, говорят, ваших курей с котлетками в цылуфаны, а не в периодику. Дескать, желудки у черепно-мозговых крепкие, а головенки слабые…