Убивство и неупокоенные духи

(7)

А что же Рэндал Аллард Гоинг? К моей радости, оказалось, что мне ничего не стоит перенестись к нему в квартиру. Я не летел и не плыл по воздуху; я просто пожелал быть рядом со своим убийцей – и вмиг очутился у него дома. И обнаружил его в ужасном состоянии: он попытался успокоить нервы большой дозой виски, но лишь довел себя до тошноты; он блевал, пока было чем, а теперь лежал в постели и рыдал. Это было не презентабельное, драматичное рыдание, а раздирающие всхлипы, словно ему не хватало кислорода.

Меня его отчаяние не тронуло. Он меня убил, и я не видел резона его прощать. Никакого. Я решил – насколько позволит мое состояние, возможности которого были мне пока неизвестны, – преследовать Гоинга, мстить ему любыми доступными способами. Я не знал, какие способы мне доступны, – мне еще предстояло это выяснить, но я был полон решимости.

(8)

Проводы меня в последний путь оказались цирком, какого не ожидал даже я сам. Газетчики заботятся о своих, а мое убийство к тому же заняло все передние полосы. На видном месте красовалась невразумительная клякса, якобы мой портрет. Коллеги называли меня первоклассным журналистом. (Что ж, так оно и было.) Блестящая карьера жестоко прервана. (Интересно, была бы моя последующая карьера блестящей? И что в данном случае понимать под словом «блестящая»? Но авторов некрологов такие мелочи не смущают.) Я был женат на Эсме Баррон, известной и многими любимой колумнистке, пишущей о женском вопросе, защитнице бедных и угнетенных, обладательнице умеренных, но твердых мнений. Детей у нас не было (в некрологе умалчивалось, что именно Эсме их не захотела, хотя автор некролога – несомненно, им был мой друг Хью Макуэри – это знал). Некролог был написан трезво и в основном придерживался фактов. А вот похороны перенесли нас в царство комедии, даже отчасти – фантасмагории.

Меня отпевали в церкви. Эсме с Макуэри сильно повздорили из-за этого, ибо она не желала иметь с церковью ничего общего, но Хью настаивал, что я жил в вере – он любил это выражение и слегка злоупотреблял им – и должен быть погребен как верующий. Итак, мою бренную оболочку перенесли в небольшую англиканскую церковь рядом с крематорием. В церковь битком набились мои коллеги из прессы, которые, как большинство журналистов, не стеснялись проявить сильные чувства. Публика любит представлять себе журналистов прожженными, циничными созданиями, зачерствевшими от постоянного созерцания преступности, политических махинаций и прочих нарушений общественного спокойствия, ежедневно проходящих у них перед глазами. По моему опыту, однако, журналисты – самые сентиментальные люди на свете и уступают в этом только полицейским. И потому на моих похоронах сидели рыдающие мужчины и мрачные женщины (ибо нынче два пола поменялись ролями, и мужчины могут давать волю слезам, а вот женщинам такой слабости не прощают). Священник вел древний обряд отпевания – как бывший театральный критик, я подумал, что он декламирует неплохо, но я мог бы дать ему пару советов по поводу нажима на отдельные слова и ценности пауз.

Наверно, нет ничего удивительного в том, что человек растроган собственным погребением, но одной вещи, которой Макуэри почтил мою память, я не ожидал. Его назначили распоряжаться похоронами от лица газеты. Кому же еще было этим заниматься, как не ему, моему лучшему другу и специалисту по религиозным делам? Эсме была только рада перепоручить все детали ему, хоть он и советовался с ней для проформы по всем вопросам. Газета не поскупилась. Посетителям раздали качественно отпечатанные программки погребальной службы. Меня очень тронуло, что единственный прозвучавший гимн оказался моим любимым, а также любимым гимном Хьюго. Авторства Джона Беньяна, из «Пути паломника», причем Хью настоял на оригинальном тексте Беньяна, а не на беззубой современной версии. Мои коллеги не ахти какие певцы, но они старались как могли, и мне было приятно услышать последний куплет:

Я возрадовался, хотя думаю, вострепетал бы, знай я, насколько пророческими были эти слова.

Я воспринял этот гимн как весьма высокую похвалу.

Да, я решил, что теперь могу отринуть притворную канадскую скромность, которая часто опускается до фальшивой глуповатой простоты, и заявить: в этом гимне говорится о цели моей жизни – во всяком случае, той, какую я видел, когда мне удавалось собраться и обнаружить в своей жизни цель. Я хотел, чтобы признали мои заслуги, признали, что я упорно шел по пути к… но к чему? К чему именно я шел всю жизнь? Может быть, я узнаю это сейчас?

Гимн придал благородства всей погребальной службе. А фарсовую составляющую обеспечил издатель «Голоса», который говорил надгробную речь. Он меня не знал; вероятно, мы несколько раз пожимали друг другу руки на корпоративных сборищах. Но главный редактор и управляющий заверили его, что он обязан явиться на похороны и сделать сильное заявление от лица газеты: в последнее время случилось несколько подряд нападений на журналистов – им разбивали камеры, их толкали, в один чувствительный газетный нос ударили кулаком. А вот теперь – убийство. Почему-то среди журналистов считается, что с представителями прессы, так же как со священниками и с беременными женщинами, надо обращаться особо бережно, как бы они сами ни провоцировали насилие в свой адрес. А в высшем руководстве «Голоса» распространилось убеждение, что убийство как-то связано с моей профессией. Меня убил не какой-нибудь трусливый отморозок, скорее всего еще и наркоман; наверняка это был поэт или актер, отомстивший за слишком суровую рецензию в разделе «Культура» нашей газеты. Таким чудовищным преступлениям следовало положить конец, и именно издатель – как главная фигура в газетной иерархии, а также владелец капиталов – обязан был поднять голос в защиту людей нашей профессии.

Однако наш издатель определенно не оратор. Это маленький, лысый как коленка, непримечательный человечек; он редко светится на публике, хотя благодаря деньгам обладает огромной властью. Текст надгробной речи за него составил главный редактор, которому немного помог управляющий – в той части, где яростно осуждалось такое вопиюще безобразное поведение, как убийство журналистов. Конечно, это покушение на свободу слова, а также на свободу прессы – чрезмерно раздутую концепцию, о которой много трубят и которую совершенно неправильно понимают. В шуме, который поднялся вокруг моей смерти, все начисто забыли, что Эсме сказала полиции: вломившийся в квартиру человек был определенно растерян и испуган: явный преступник, а не человек искусства, пылающий жаждой мести.

Надгробную речь напечатали для издателя большими буквами, но читал он ее плохо. Особенно один абзац, автором которого был, несомненно, Макуэри: там говорилось о моих интеллектуальных интересах, которые, оказывается, придавали особую глубину всей работе газетного отдела. Это было благородно, поскольку газеты традиционно боятся прослыть высоколобыми, чтобы не отпугнуть читателей. Но раз я уже умер, малая толика учености не могла повредить – главное, чтобы мой преемник не набрался этих опасных идей. В надгробной речи говорилось и о моем увлечении метафизикой, что тоже было преподнесено как научный интерес. Никто, кроме Макуэри, не знал, что меня интересует метафизика и что я лишь растерянный дилетант в этой туманной области. Но Макуэри с лучшими намерениями упомянул о наших долгих беседах у него в кабинете, часто переходивших в недостойную перепалку. Вот Макуэри и впрямь можно назвать метафизиком, ибо он размышляет об этих материях всю жизнь и был моим наставником (хотя в надгробной речи утверждалось, что мы беседовали на равной ноге). Мне польстили добрые слова Хью, и я даже поверил, что при жизни был несколько умнее, чем считал сам. Я всегда полагал, что в вопросах духа любознателен, но не хватаю звезд с неба.

Именно абзац, написанный Макуэри, оказался гибельным для издателя. Там попадались слова, которых он не знал и не удосужился поручить секретарше найти их в словаре. Ему следовало заранее выяснить, как они произносятся. Судя по его корчам, он и не заглянул в текст речи до того, как пришла пора ее читать. Так он оказался на этих похоронах шутом; даже сотрудники из отделов спорта и рекламы, люди весьма далекие от метафизики, оставили рыдания и мрачный вид и едва удерживались от смеха, пока издатель мучительно продирался через текст, якобы выражая свое личное уважение к усопшему сотруднику.

Итак, мои похороны могли бы кончиться клоунадой, если бы Эсме не исправила это изящным штрихом – всем присутствующим он показался трогательным жестом. Трогательным – очень точное слово, ибо, когда священник произносил молитву на предание тела земле, Эсме выступила из своего ряда и нежно, будто лаская, коснулась ладонью гроба примерно там, где должно было находиться мое лицо. Затем она вернулась на место, явным усилием воли совладав со своими чувствами. Вспышка! Бдительный фотограф поймал этот момент для завтрашнего выпуска «Голоса». «Прощание вдовы».

В этот миг я услышал, как всхлипнула моя мать. Они с отцом все это время держали себя в руках и хранили достоинство; они не улыбались, когда издатель сел в лужу. Но театральный номер Эсме оказался выше их сил. Бедняжки, подумал я, они стареют. Раньше я этого не замечал. И конечно, они так и не полюбили Эсме, хотя были с ней вежливы. Из всех присутствующих мои родители сильнее всех горевали и меньше всего это показывали.

Приглушенно зажужжал транспортер, и мой гроб медленно поехал в дверцы, за которыми, видимо, располагалась печь или преддверие печи. Управляющий газетой подтолкнул локтем издателя, и тот взял Эсме под руку и повел ее прочь из часовни.

Может, я слишком цинично воспринял последнее прощание скорбящей жены? Вероятно, как часто бывает в жизни, я был одновременно прав и не прав. Я убежден, когда-то она меня любила, просто не выражала свою любовь напоказ, в особенности на публике. Она шла к выходу уверенно, грациозно и скорбно, опираясь на руку издателя, – нелегкая задача сама по себе, так как он был много ниже ростом, – даже не оглянувшись на скамью в третьем ряду, где Рэндал Аллард Гоинг вел себя как полный осел.

У него сдали нервы, и теперь он шумно рыдал. Две женщины-коллеги помогли ему подняться – точнее, взяли в захват с обеих сторон и конвоировали к двери. Одной из женщин пришлось вернуться за знаменитой тростью, без которой он не появлялся на публике, и силой впихнуть ему в руку. Орудие убийства. Теперь он до конца жизни не сможет от него избавиться.

Втиснувшись в погребальную процессию – прямо за Рэндалом, – я хохотал как безумный. Я не хотел пропустить ни одной слезы, ни одного рыдания. Теперь я вольный дух; я мог отправиться куда захочу. У меня не было желания сопровождать свое тело за дверь крематория; передо мной разворачивался эпизод из нескончаемой комедии жизни, и я не мог его пропустить.

(9)

Теперь, когда суматоха похорон и расследования утихла, у меня есть время оценить себя и свое положение. Немедленно возникает философский, метафизический, а может быть, всего лишь физиологический вопрос: о каком «себе» я говорю? И что значит «теперь у меня есть время»? Ощущение времени исчезло; для меня уже все едино, что день, что ночь; но о некоторых периодах – длинных, насколько я могу судить – я не имею никаких воспоминаний. Я бесплотен. Тщетно смотрелся я в зеркала своей квартиры, ища отражение: его не было. Телесных желаний больше нет, но я испытываю острые чувства; нет ни голода, ни сонливости, но есть нарастающий гнев, который отчасти смягчается смехом, когда я наблюдаю за муками своего убийцы.

Я еще не знаю, на что способен, ибо я новичок в загробной жизни и пока не выяснил, что в моих силах. Могу ли я преследовать Гоинга как призрак? Раньше я никогда не задумывался о существовании призраков и не особенно любил истории о них. Конечно, такой дух, как я, не может стать обычным примитивным привидением – являться в дверном проеме или сидеть у камина, пугая входящих в комнату жильцов. Намеченная мною жертва живет в квартире, там нет камина; и разумеется, я не стану как дурак сидеть возле термостата. Нет, обыкновенный банальный призрак – это не для меня.

Конечно, бывают еще привидения в духе Генри Джеймса – те, что проявляются в виде влияния, вторжения в чужой ум; они видны только людям в таком состоянии духа, что те не могут объективно судить об увиденном. Вот это я могу попробовать; или, скажу скромнее, на это я могу надеяться. Я пока не могу определенно утверждать, что собираюсь делать. О, я бы что угодно отдал за час разговора с Хью Макуэри!

Макуэри обязательно помог бы или, во всяком случае, высказал бы какое-нибудь мнение, весьма авторитетное. Хью – странная птица; в молодости он был рукоположен в пресвитерианские священники. Духовный сан он принял по желанию родителей, но не вынес такой жизни и сбежал в журналисты. Он писал на религиозные темы и посвятил себя изучению метафизики. Но даже как метафизик он отставал от своих современников. Он попросту не желал шагать в ногу со временем: его взгляды относились к докантианской эпохе. Возраст идеи – будь ей три сотни лет или три тысячи – не был для Хью причиной ее отвергнуть. В этих вещах, говорил он, нет такого понятия, как движение вперед; путь всегда лежит вглубь, а там время измеряется по другим часам. Но путешествие вглубь человек всегда совершает один, а потому – насколько можно верить тем, кто его совершил? Индивидуален ли этот опыт, или он хотя бы частично общий для всех?

Во время очередной нашей беседы у него в офисе, когда я как раз спросил его об этом, он сказал:

– Я отвечу обоснованным «да», вслед за которым идет осмотрительное «нет». В этих вопросах требуется расположение мысли, которое я называю шекспировским. Иными словами, блаженная доверчивость ко всему, обузданная живым скептицизмом по поводу всего.

– Но это же ничего не дает, – удивился я.

– Еще как дает. Это позволяет быть все время начеку и открытым любой возможности. Это один из аспектов золотой середины, который мало кто понимает. Ты спрашивал, что происходит после смерти. Можешь верить во что угодно, но при этом ты с хорошей вероятностью окажешься не прав, ибо доподлинно никто ничего не знает.

– Да, но как же все рассказы о том, что происходит во время клинической смерти? Об этом сейчас много пишут. Люди, у которых была констатирована смерть и которых потом воскресили дефибриллятором или чем-нибудь там еще. Они утверждают, что стояли рядом с собственным телом и видели, как над ним, предположительно мертвым, трудятся врачи. Этих рассказов сейчас слишком много, чтобы от них можно было отмахнуться.

– А, ну да, но… все эти рассказчики отсутствуют в теле не больше нескольких минут. А если, допустим, дефибриллятор не поможет и они не вернутся?

– Многие из них говорят, что и не хотели возвращаться. Им было приятно находиться, где они там находились, и не хотелось возвращаться ко всяческим бытовым дрязгам и обыденному бремени жизни.

– Но они тем не менее вернулись, иначе ты не знал бы, что с ними происходило по ту сторону. А что же те, которые не вернулись? Как ты думаешь, что случилось с ними?

– Никто не знает.

– Но многие утверждают, что знают. Разнообразные восточные мыслители много рассуждали на эту тему, и поверь мне, то, что они рассказывают, совсем не похоже на простенький христианский рай. Очень важный момент – то, что между смертью и последующим возрождением лежит период ожидания. Многие из этих мыслителей придавали огромное значение перевоплощениям.

– Переселению душ?

– В каком-то смысле – да, но все сложнее. Мы карабкаемся вверх и вниз по великой лестнице Природы и, когда наконец дорастаем до человека, можем стать одной из многих разновидностей людей: человеком-свиньей, человеком-собакой, человеком-обезьяной. Все это происходит на пути к становлению Буддой. Понимаешь, это великая цель, с ней связаны огромные привилегии. Чтобы в последний раз воплотиться на земле в виде человека, Господь Будда старательно обеспечил себе рождение в правильный момент, в правильном народе, в подходящей семье, у достойной матери. Он не стал полагаться на случай. Довольно капризен для бога, а?

– А я думал, ты не любишь, когда западная религиозная мысль усваивает идеи восточных религий?

– Я к этому отношусь с осторожностью; но нельзя сказать, что я этого не люблю. Я не люблю попыток превратить западных людей в восточных. Если из человека не вышло христианина, хороший буддист из него тоже вряд ли получится. Решая, во что люди могут поверить всерьез, нельзя пренебрегать фактами географии и расы. Но тебе не обязательно доверяться восточной мысли: Сведенборг твердо верил, что новой жизни предшествует период ожидания, а уж он был западным дальше некуда.

– Я ничего не знаю про Сведенборга.

– Слишком многие о нем ничего не знают. Великий мыслитель, но сложный для постижения. Прекрасный ученый, который потом стал, что называется, мистиком, поскольку рассуждал о вещах невидимых и недоказуемых, которые, однако, человек с подходящим складом ума может обдумывать. Например, такой человек, как он. Если ты ничего не знаешь о Сведенборге, то, надеюсь, слышал хотя бы про Уильяма Блейка? Да? Хорошо. Не возмущайся; в нынешние времена упадка не приходится рассчитывать на эрудицию слушателей. Я полагаю, ты прочитал все его стихи, но пропустил книги пророчеств.

– Преподаватель сказал, что их не будет на экзамене.

– Ну да, слишком трудное чтение для мелких умов. Они потрясающие. Ощущение такое, словно тонешь в овсянке, которая тебя при этом весьма калорийно питает. Короче, и Сведенборг, и, как я полагаю, Блейк усиленно закивали бы, доведись им увидеть описание бардо.

– Бардо?

– Это тибетский термин. Некое состояние бытия. Пугает до потери рассудка, местами. Например, встреча с Восемью Гневными Богинями. Будто проходишь голым через очень длинную механическую автомойку. Тьма, устрашающий шум, и тебя все время бьют, шлепают, окатывают сверху и снизу водой, мурыжат и оскорбляют действием, и наконец ты являешься на свет – очищенный, смиренный и готовый к возрождению в той форме, которой на этот раз заслуживаешь.

– Я лучше пропущу это самое бардо, – сказал я.

– Если получится. В любом случае ты кельт, как и я. Если нам на том свете уготовано чистилище, я очень надеюсь повстречать там Арауна, Бригиту, Арианрод или Гвенн Тейрброн.

– Женские божества?

– Я думаю, при встрече с кельтским женским божеством у меня больше шансов, чем с Восемью Гневными. И какие у нас основания полагать, что Предельная Реальность – не женского пола?

– Нас с тобой растили в твердой уверенности, что Бог – мужчина.

– Именно поэтому в том числе я снял рясу и бежал с амвона. Провались они, эти мужские боги, законодатели и судьи. Бесконечно уверенные в своей правоте. К ним с шекспировским расположением ума не подойдешь. Нет-нет, мальчик мой: ввысь нас ведет именно Вечная Женственность, как весьма удачно выразился Гёте, разменяв девятый десяток.

– О боже, Гёте! Я так и знал, что ты до него дойдешь.

– Да, Гёте. Он стоит целого полка твоих богословов.

Спорить с Хью было бесполезно. Когда он так бойко пыхтел трубкой, в нем бушевал кельтский дух. Если у Хью есть небесный покровитель – мужского пола – это, несомненно, Огма, кельтский бог красноречия. Кельты считали золотом слово, а не молчание.

Спорить с таким человеком безнадежно, ибо он умело орудует иррациональным и не относящимся к делу, что, надо сказать, придает великолепный размах его богословским построениям: в них любое убеждение ценно и любое – абсурдно. Когда тебе напоминают о мелкотравчатости твоего собственного интеллекта перед лицом великих тайн, это действует освежающе.

(10)

Но где же эти великие тайны? Я, похоже, завис среди небытия, и ничто не предвещает дальнейшего развития. Несомненно, у меня есть чувства. Возможно, точнее будет сказать – эмоции. Я забавляюсь и наслаждаюсь созерцанием той части земной жизни, которую могу наблюдать и из которой меня так безвременно вырвали. Эсме уже написала пару неплохих статей, в которых повествует, как справляется с тяжелой утратой. Я знаю, что теперь она подумывает разработать тему глубже и создать пособие для вдов. Что я по этому поводу чувствую? Я не то чтобы охладел к Эсме, но ее манера бодро извлекать из всего прибыль начинает несколько раздражать. Что касается Алларда Гоинга, мне смешно смотреть, как он страдает и как изобретает казуистические оправдания, убеждая себя, что он вовсе не убийца, но несчастная жертва обстоятельств. Однако я его презираю, ненавижу и полон решимости навредить ему как следует, если получится.

Он украл у меня самое невосполнимое. Он отобрал у меня лет тридцать жизни. Когда я был жив, то ни разу не задумывался об оставшихся мне годах с такой жадностью собственника. Но теперь меня преследует воспоминание о нравоучительной картинке, которую Хью Макуэри держит у себя в кабинете.

Она висит у него над столом. Сверху броская надпись по-французски: «Ступени возраста». Я полагаю, в домах французского простонародья эта картинка была популярна. А вот в Новом Свете ее не часто увидишь.

Это гравюра, она изображает жизненный путь человека. По горбатому мостику марширует человечество, представленное парой – мужчиной и женщиной. Слева, у входа на мост, лежат в колыбели два младенца, плотно спеленутые, с невинными беспечными улыбками. Вверх по дуге моста взбираются Детство, Юность, Зрелость; миновав самую высокую точку, они начинают спускаться, уже являя собой Угасание, Дряхлость, и наконец мы видим кровать с парой лежащих в ней столетних стариков – вновь уподобившихся младенцам, но отвратительно морщинистых и беззубых. Рядом надпись: «Возраст слабоумия». Они вернулись к исходному состоянию, но впереди у них уже не лежит путешествие, сулящее надежды.

Судя по одежде изображенных людей, эта картинка или схема относится к тридцатым годам девятнадцатого века; она раскрашена в кричащие цвета, поскольку предназначалась для народа, а не для утонченных ценителей. На ней представлен также возможный финал путешествия: для праведников – привычный христианский рай, где их встречает с распростертыми объятиями улыбающийся бородатый Создатель, а для грешников – ад с рогатыми и хвостатыми мучителями; эти две перспективы подписаны: «Высший суд». Вероятно, гравюру полагалось вешать над кроватью; возможно, рядом с полным отпущением грехов, купленным за солидные деньги.

Я порой забавлялся, размещая своих коллег из редакции в точках пути соответственно их возрасту и размышляя об их конечной судьбе. Хью очень не любил подобного легкомыслия.

– Очень грррубо, – говорил он. – Но все же это занятие имеет свою ценность. Если в твоем грешном теле найдется хоть грамм серьезности, смотри на эту картину и размышляй о ней всерьез.

– Но я и размышляю серьезно, – отвечал я. – Смотри, вот Нюхач. Видишь, как галантно он ведет под ручку красивую женщину. Несомненно, он находится в «Возрасте расцвета».

– Да-да. А что за женщина с ним? Разумеется, это не его жена. Без сомнения, это чужая жена. Красивая, цветущая женщина. Может быть, она – жена человека на следующей стадии, в «Возрасте зрелости». Весьма импозантный мужчина, верно? Сколько, ты говоришь, тебе лет, Гил?

– Сорок четыре.

– Да-да, совершенно точно, зрелость. Мужчина на картинке выглядит слегка простоватым для зрелости – но, возможно, это из-за грубых штрихов рисунка. Я бы сказал, что он чересчур доволен собой.

– Это потому, что ты относишься к следующей градации: «Возрасту благоразумия». И завидуешь всем, кто еще не сравнялся с тобой.

Хью больше не возвращался к этому разговору, но теперь я знаю: он пытался намекнуть, что Нюхача слишком часто видят в обществе Эсме. Он постоянно водил ее на пьесы, которые посещал как театральный критик. У меня из-за работы оставалось меньше свободного времени на театр, чем хотелось бы. И я не придавал значения тому, что Эсме и Нюхач проводят вечера вместе.