Убивство и неупокоенные духи

(5)

В нью-йоркских кругах, где вращается чета Гейдж, почти не говорят в открытую об этих жалобах и обидах. Но как-то в воскресенье достопочтенный Кифа Уиллоуби заговаривает о них с амвона церкви Святой Троицы – самой значительной из английских церквей Нью-Йорка. У Гейджей собственная скамья в этой церкви, и воскресным утром, когда они шествуют в храм, есть на что посмотреть: впереди идут двое старших детей, Роджер и Элизабет, стараясь двигаться так, как их учили на уроках танцев: с прямой спиной, но непринужденно, слегка выворачивая ступни наружу. Затем – майор и его красавица-жена, эффектная пара; их осанка вызывает восхищение у понимающих людей. Далее следуют две чернокожие служанки, Эммелина и Хлоя; у Хлои на руках трехлетняя малютка Ханна, закутанная в красивую турецкую шаль. Процессию замыкает лакей, привратник и работник на все руки Джеймс в добротной коричневой шинели (ранее принадлежавшей майору), который несет все молитвенники. Достигнув паперти храма Святой Троицы, семья приветствует знакомых вполголоса, как подобает дню Господню, и проходит к собственной скамье; скамья закрыта с боков, вроде ящика, обеспечивая приватность: тех, кто в ней сидит, отчетливо видит только священник с амвона. Таких ящиков в церкви много, и она получает за них солидный годовой доход. Те прихожане, что победнее, сидят подальше от алтаря, на бесплатных местах. Эта церковь – всецело респектабельная, всецело английская, всецело пропитанная духом тори; службы в ней пресные, а музыка – прекрасная. Однако сегодняшнюю проповедь можно назвать какой угодно, но не пресной. Она основана на цитате из Послания Иуды, стих шестнадцатый: «Это ропотники, ничем не довольные, поступающие по своим похотям; уста их произносят надутые слова; они оказывают лицеприятие для корысти». Достопочтенный Кифа Уиллоуби не стесняется указать на современные примеры подобных пороков: таковы бостонцы, почти все до единого. Бостон – надменный город. Его жители претендуют на благородство, но дела их коварны. Среди бостонцев есть известные контрабандисты, защищенные своим богатством; и законники, извращающие закон к своей выгоде. Это нечистоплотные прожектеры, которые ненавидят статус колоний и злословят власти предержащие. Они подбивают законопослушных граждан-колонистов против короля и королевских податей. Да, против королевских податей, хотя неоднократно разъяснялось, что этот налог лишь покрывает расходы, связанные с защитой колоний от многочисленных врагов. «А сии злословят то, чего не знают» – точнее, притворяются, что не знают, – «что же по природе, как бессловесные животные», то есть движимые похотями своих черных и алчных сердец, – «знают, тем растлевают себя», – а также тех, чье невежество предрасполагает к подобному растлению. Как проповедник достопочтенный Кифа Уиллоуби несет тяжкий груз учености, который порой ложится и на плечи его прихожан: ему случалось вещать в течение долгих двух часов (согласно песочным часам, стоящим у него на амвоне), разъясняя какую-нибудь малопонятную тонкость церковных доктрин. Однако сегодня он краток и пылок, и его паства обратилась в слух. Неужто мистер Уиллоуби в самом деле говорит о вещах, которых не до́лжно упоминать с амвона, пока они относятся к царству передаваемых шепотом слухов и сплетен? И впрямь. Неужели Церковь вмешивается в политику? Допустимо ли это?

Но мистер Уиллоуби недвусмысленно дает понять, что собирается говорить именно о революционном брожении умов, которого боятся все, но которое до сих пор не проявлялось в Нью-Йорке открыто. Он делает глубокий возмущенный вдох и принимается ораторствовать.

Что же лежит за этим ропотом, уже переходящим в гул? Мятеж? Разумеется. Но у мятежа должна быть причина, и эта причина – не недовольство налогами и не стоимость содержания семнадцати английских полков в американских колониях. Это и не популярный лозунг «Нет – налогообложению без представительства». Это не жалованье различных колониальных губернаторов, ибо не будь их – кто станет посредником между нашими собственными избранными представителями и нашим королем в Лондоне? Ропотники и жалобщики разглагольствуют об этих делах вздорно и дерзко, но подлинная причина спрятана глубже.

Она кроется в сердце человеческом, где обитает множество грехов; они могут даже ненадолго захватить власть, когда Князь Тьмы одерживает временную победу. Именно в сердце Каина обрел опору враг рода человеческого, и Каин восстал и сразил своего добродетельного брата Авеля. И не искал ли Каин себе оправданий, говоря: «Разве я сторож брату своему?» Не говорят ли эти злодеи, желающие сбить нас с пути истинного, то же самое? «Почему я должен помогать Британии в войнах с Испанией и Францией? Что мне до них? Разве не довлею я сам себе?» Возлюбленные братья и сестры, это не ропотники и жалобщики рекут сии мятежные словеса из глубин сердца своего. Это глас Каина, а через Каина вещает сам Ангел Тьмы. Это Ангел Тьмы желает, чтобы в Америке восстал брат на брата, а подданный – на короля.

Возлюбленные братья и сестры, глаголю вам страшную истину: Каин восстал посреди нас! Каин восстал, и пока мы не укротим его, мы не будем знать мира в сей земле, кою Господь наш уготовал столь прекрасной для мирного жития. Каин восстал, глаголю вам! Каин восстал!

Эту проповедь оживленно обсуждали за воскресным ужином, причем не только в семьях прихожан мистера Уиллоуби. Весть о ней разлетелась по Нью-Йорку так быстро, что к вечеру воскресенья уже и пресвитерианцы, и лютеране, и даже квакеры размышляли о Каине. Ибо удобней винить Каина, коего никто в Нью-Йорке не знает, чем Патрика Генри, которого знают и который сказал во всеуслышание, что у Цезаря был Брут, у Карла I – Кромвель, и Георгу III следовало бы учиться на чужих ошибках. Правда, король Георг в Лондоне, а Патрик Генри – в Виргинии, и кое-что можно списать на профессиональную привычку адвоката к громким словам, но все же подобные разговоры суть зло и соблазн для простых людей, не сведущих в государственных делах. Казалось, что призрак Каина заключает в себе и объясняет многое, о чем доселе шепотом говорилось за кофе. Почтенные супруги и матери семейств вроде Анны не должны были разбираться в таких вещах, зато они понимали, что такое Каин, или думали, что понимают.

«Мама, что такое „красножопый“?» – спрашивает Элизабет, когда отца нет рядом.

«Это плохое слово, которым называют солдат, миленькая, потому что у них красные мундиры».

«Их еще называют омарами и красными раками», – добавляет Роджер.

«Не слушай их, милая. Все эти люди будут рады увидеть красные мундиры, когда придут индейцы. А это может случиться в любую минуту, если вы не пойдете немедленно спать».

Но Роджер знает, что «красножопым» называют также солдата, которого за какой-то проступок пристегнули к пирамиде из четырех связанных алебард и высекли. Два десятка плетей – обычное наказание. Изредка доходит до трехсот, тогда удары наносит закаленной рукой барабанщик. Прежде чем отпустить наказанного, на кровоточащую спину выплескивают ведро рассола, принесенное из кухни, – чтобы очистить раны и ускорить заживление. Образцовый солдат, желающий выслужиться, не встречается с девятихвостой кошкой; а вот у лодырей, годных лишь к самой черной службе, спина бывает вся в бороздах, как распаханное поле. Жители колоний попрекают армию этим суровым наказанием; сами они предпочитают применять к преступникам смолу и перья.

Глядя на все это, я понимаю, что создатели фильма, кто бы они ни были, пользуются предоставленной им свободой и спрессовывают месяцы и годы в несколько сцен. Но сейчас на экране возникают события, даты которых известны. Вот «Бостонская бойня», она случилась в 1770 году, но вызванное ею ожесточение со временем лишь возросло. Британская армия стреляла в безоружную толпу; этого не следовало делать, но вооруженные солдаты под командованием слабонервных офицеров поступали так со дня изобретения пороха и дальше будут поступать так же. Хотя ущерб был невелик и погибло всего пятеро, среди них оказался Крисп Аттакс, которого в городе любили; и похороны убитых послужили великим рассадником мятежных настроений. Британского командира даже судили за убийство – и оправдали, ибо многие с нелегким сердцем признавались себе, что вряд ли справились бы лучше на месте обвиняемого. Но настроения в Бостоне весьма неблагонадежны, и именно там в 1775 году начинаются настоящие стычки.

(6)

Прежде чем выдвинуться с войсками на поле битвы у Бридс-Хилл (на самом деле она должна была происходить у Банкерс-Хилл, но Уильям Прескотт решил иначе, после чего народная историческая память все равно поменяла местами эти две высоты), майор провел чрезвычайно приятный вечер за развлечениями, которые особо ценил. Ибо хоть он и был прекрасным отцом и мужем и с удовольствием выполнял свой долг перед семьей, он ничто не любил так, как веселье среди товарищей по оружию, с обильным угощением и выпивкой, с разговорами, в которых он отдыхал душой, а также иными увеселениями, излюбленными у офицеров.

Мне показывают майора именно за этим времяпрепровождением, накануне того дня, когда его полк должен выступить из Нью-Йорка в Бостон: вот майор входит в гостиницу «Королевский герб» на Мейден-лейн, где в отдельном кабинете наверху собрались более пятидесяти его сослуживцев, чтобы угоститься мидиями, устрицами, омарами, ростбифом (разумеется), жареной бараниной и всякой мелочью вроде пирогов с зайчатиной и голубятиной, индейки и всего, что эти блюда требуют в качестве гарнира. Запивать будут кларетом, холодным рейнвейном, мадерой и портвейном – скорее всего, контрабандными, но господ офицеров это не волнует.

Вечер проходит прекрасно, и особое оживление придает ему то, что скоро британские войска наконец дорвутся до дела и, несомненно, разобьют американских недоумков. Конечно, они не будут излишне жестоки, но, безусловно, покажут мятежникам, что надменному Бостону не тягаться с мужчинами, вскормленными настоящей британской говядиной и пивом. Как уже показали французам в Квебеке. Офицеры вспоминают песню той поры:

Они показали этим мусью, кто есть кто и кто чего стоит; та кампания обошлась Англии во много миллионов фунтов. А все ради чего? Чтобы защитить неблагодарных бостонцев и показать краснокожим, кто настоящий хозяин Америки. Вот пускай теперь бостонцы платят свою дань и не ноют по поводу гербового сбора и налога на сахар. Ну что такое гербовый сбор? Какой-то умник рассчитал, что этот сбор обходится двум миллионам американцев примерно по пенни с головы в месяц. Кажется, недорого, если речь идет о защите их собственной шкуры. Об этом и беседуют офицеры за чашей вина; те же речи звучат снова и снова и никогда не надоедают.

Майор сидит во главе стола; он, возможно, и не самый старший по званию из собравшихся, но его фамилия – Гейдж, и по некой таинственной причине в нем видят главнокомандующего. На другом конце стола сидит майор Фезерстоун, кавалер множества наград и остряк в военном понимании этого слова. Если Гейдж – председатель этого собрания, то Фезерстоун – его заместитель.

Собравшиеся провозглашают тосты – менее формальные, чем звучали бы на собрании всего полка. Привилегия Гейджа – произнести главный верноподданнический тост: «За его величество короля Георга Третьего!» – и офицеры пьют до дна. Теперь на долю Фезерстоуна выпадает честь провозгласить тост за королеву Шарлотту, что было бы невозможно, если бы пирушка проходила в офицерской столовой. В офицерской столовой не должно упоминаться имя дамы, какой бы то ни было. Но здесь Фезерстоун произносит имя королевы, вплетая его в хвалебную оду Женщине, или, как он любит выражаться, Прекрасному Полу. Без Прекрасного Пола жизнь мужчины бессмысленна, доблесть его лишена вдохновения, часы досуга ничем не услаждаются. Без Прекрасного Пола меч Марса теряет остроту, а лира Аполлона – сладкозвучие. За Прекрасный Пол, господа! И офицеры с громкими криками одобрения пьют за Прекрасный Пол; отставной полковник, которому завтра не надо выдвигаться на Бостон, так сильно расчувствовался, что падает под стол, и два официанта поднимают его.

Отличный вечер! Памятный вечер! Когда все, что можно, съедено, а выпивки еще много, офицерам обещают дальнейшие развлечения. На пирушке присутствует прапорщик Ларкин; хотя по званию он намного ниже всех остальных веселящихся, его голос незаменим. У него очень высокий тенор, мужской альт, и он умело украшает мелодию трелями. Более того, он виртуозно играет на спинете, а хороший спинет как раз стоит в углу. Он служит пищей для многих превосходных шуток, ибо над клавиатурой красуется надпись: «Мастер Гаррис из Бостона»; с одной стороны, парадоксально, а с другой – как нельзя более уместно, что под звуки этого инструмента сейчас будут веселиться те, кто скоро покажет бостонцам, где раки зимуют.

Ларкин, хорошенький юнец, поет так же мило, как выглядит; он исполняет популярную песенку «Анакреон в раю». Офицеры не знают, а вот я, сторонний наблюдатель, знаю, что на эту мелодию вскоре положат гимн «Знамя, усыпанное звездами»[5]. Но сегодня вечером она лишь одна из многих песенок и пользуется у слушателей меньшим успехом, чем «Прощаюсь, Геба, я с тобой», которую Ларкин исполняет с такими украшательствами, что мелодию почти невозможно уловить. От последних строк:

наворачиваются слезы у нескольких суровых ветеранов, которых, как многих военных, трогают до глубины души песни мирного времени.

Но Фезерстоун и одаренный Ларкин приготовили компании сюрприз. Пока офицеры готовятся пить и петь до конца пирушки и склоняют Ларкина исполнить «Правь, Британия», открывается дверь и появляется удивительная фигура. Это костлявый долговязый юнец, одна нога у него босая, другая – в истоптанном солдатском сапоге; штаны продраны на заднице, и хвост красной рубашки свисает почти до земли; на голове треуголка, ее поля не пристегнуты и болтаются, зато она украшена огромным пучком разноцветных лент наподобие кокарды. Сбоку к поясу прицеплена чудовищных размеров сабля, которая с лязгом волочится по земле; в руках винтовка, модель которой не поддается определению, – она, вероятно, годится лишь для того, чтобы стрелять белок; к стволу необъятной длины прицеплено ржавое лезвие косы вместо штыка. Парень с глупой улыбкой глядит на собравшихся и сплевывает на пол с полпинты табачной жижи, пачкая себе подбородок.

«А, вот они вы где, жентмуны! – кричит он с утрированным колониальным акцентом. – Я-то вас в Бостоне поджидал, а вас нет как нет. Мы вас ждем, гостюшек дорогих. Но раз уж я вас отыскал, то спою вам песенку».

К этому времени он успевает пересечь всю комнату, на ходу карикатурно отдав честь майору Гейджу, и оказывается рядом со спинетом. Ларкин ударяет по клавишам; звучит мелодия, незнакомая большинству офицеров, с неизвестными им словами:

И пугало пускается в шутовской пляс:

Звучат еще несколько куплетов; иные из них до того непристойны, что некоторые офицеры даже не знают, смеяться или нет.

Кончается песня так:

Исполняя самый последний куплет, певец неуклюже отступает:

К этому времени офицеры успевают запомнить припев, и «Янки Дудль» звучит на бис, снова и снова; артист – младший офицер, блеснувший в полковой самодеятельности в ролях комических деревенщин, – демонстрирует ружейные приемы, по ходу дела роняет саблю, путается в хвосте собственной рубашки и наконец стреляет из своего нелепого ружья, при этом из дула вылетает горсть куриных перьев.

«Янки Дудль» становится гвоздем вечера. Офицеры счастливы. Перед ними – противник, каким они его себе представляют. Они пьют за здоровье артиста и усиленно поят его; он насаживает табак, который перед тем жевал, на штык ружья, пьет и падает на пол в притворном пьяном забытьи.

После этого все остальные развлечения уже кажутся пресными – даже воодушевленное исполнение гимна «Правь, Британия», аккомпанируя которому Ларкин чуть не разбивает вдребезги бостонский спинет.

Проходит всего несколько дней, и британцы побеждают Янки Дудля в битве при Бридс-Хилл. Британская армия несет лишь незначительные потери, но в числе убитых – майор Гейдж. Выходит, что могилы – «Вот такой вот глубины» – предназначались не только для янки.

Возможно, на майора возложили ответственность, непосильную для него, лишь по той причине, что он совершенно случайно оказался однофамильцем британского главнокомандующего. Подобные недоразумения случаются, как на поле боя, так и за его пределами. Имя важнее, чем полагают приземленно мыслящие люди. Но как бы то ни было, майор мертв, и семья на Джон-стрит в Нью-Йорке прозревает лик Каина в этой невосполнимой утрате.

(7)

Похоже, наступил антракт: фильм «Дух 76-го» завершился бравурным аккордом, в котором смешались в кучу Джордж Вашингтон, «Звезды и полосы»[6] и фигура молодой женщины, вероятно олицетворяющей Свободу. Киноманьяки вроде Гоинга будут в восторге, увидев столь раннее применение этого приема. Они говорят о нем в фойе, где приготовлено неизбежное угощение: держатель билета может претендовать на бокал скучного белого вина и тонюсенький сэндвич на белом хлебе, пока хватит запасов. Но старые фильмы очень короткие, обычно всего несколько бобин, и как только еда исчезает, зрители снова ломятся всей толпой в душный зал, чтобы увидеть другой классический фильм, посвященный революции, – очевидно, такова тема сегодняшнего дня. Он знаком многим присутствующим, ибо это знаменитый «Броненосец Потемкин», фильм 1925 года. Всезнающий Гоинг выговаривает название фильма так, будто у него каша во рту, якобы демонстрируя чистое русское произношение.

Но что же увижу я?

На всем протяжении показа «Духа 76-го» я как бы краем глаза наблюдал то, что видели на экране зрители, но гораздо ярче воспринимал свой собственный фильм, который намного живей и убедительней показывал события, приведшие к американской революции. Старый фильм иллюстрировал идею, он был исторической реконструкцией с пропагандистским уклоном, а мой показывал обычных людей, что, на мой взгляд, впечатляло намного сильнее. Буду ли я и дальше смотреть то же самое, или меня перенесут в мощную картину, созданную Эйзенштейном, – идеологизированное изображение восстания 1905 года на черноморском флоте? Фильм примечателен использованием в массовке настоящих солдат и матросов, потрясающим изображением каменных львов, оживающих при виде революции, новаторским монтажом и удивительной музыкой. Очевидно, нет: я снова обнаружил, что смотрю и воспринимаю два фильма сразу, и мой начался в относительно мирном Нью-Йорке.

Нью-Йорк поначалу равнодушно отнесся к революционным выступлениям; этот теплохладный город в 1776 году я сейчас и наблюдаю. Тогда в городе жило много голландцев – британских подданных, но в глубине души все же голландцев. Многие из них распоряжались значительными деньгами. Одним из таких людей был старый Клаас ван Сомерен, полуюрист, полубанкир и на сто процентов финансист; именно в его надежных руках находится капитал Анны Вермёлен-Гейдж. И потому, когда майор Гейдж пал смертью храбрых, именно к ван Сомерену обратилась Анна за советом, и банкир дал ей совет банкира: не шуметь, не паниковать и ни в коем случае не действовать второпях. Деньги говорят очень внятно, а ван Сомерен заботливо хранил для Анны большие суммы.

Анна – богатая наследница; это на ее доходы майор жил гораздо шире, чем позволяло майорское жалованье. Конечно, по закону, по тому самому закону XVIII века, который делал жену собственностью мужа, все, что было у Анны, принадлежало майору. Однако он мог получить доступ к состоянию жены только через старого Клааса, который был чрезвычайно дружелюбен, но не очень разговорчив. У него было свое мнение о способности английских солдат обращаться с деньгами, и он ежеквартально вручал майору солидные суммы, но никогда не давал полного отчета о том, чем располагает Анна. Отец Анны, Пауль Вермёлен, был близким другом Клааса ван Сомерена, и законник твердо решил охранить интересы своей подопечной, которая также приходилась ему двоюродной племянницей, – голландцы очень серьезно относятся к такому родству. Поэтому майор, невинный в финансовых делах и склонный доверять юристам, так и не узнал ни о принадлежащих Анне закладных, ни о богатых фермах в Гринбуше, вверх по Гудзону, которые Анна сдавала в аренду и получала с них значительный доход. Точнее, получала не она – эти деньги собирал старый Клаас и складывал в очень прочные сейфы у себя в конторе, в мешочках, к которым крепкой проволокой были прикручены бирки с именем Анны. Далеко не все эти мешочки – если точнее, то меньше половины – ушли на то, чтобы подсластить жизнь майора.

Анна поразилась, узнав от старого родственника, сколько у нее денег. Это открытие в значительной степени осушило ее слезы, что, однако, ее нисколько не порочит. Овдоветь – весьма прискорбно, и Анна искренне любила мужа. Но есть большая разница между положением богатой вдовы и положением нищей солдатки, оставшейся без гроша и надеющейся на казенную пенсию. Теперь Анна утирала слезы платочками из лучшего батиста, а старый законник Клаас размышлял о том, что деньги служат отличной заплатой на разбитый башмак. Старик не был жесток, но, как многие люди, через которых проходят большие суммы, смотрел на человеческие чувства не без цинизма.

(8)

Внешняя канва жизни Анны практически не изменилась. Нью-Йорк принимает новую республику равнодушно и без спешки. Конечно, горожане понимают: у них на глазах родилась новая нация, но пока неизвестно, выживет ли младенец. Главнокомандующим американскими силами назначают Джорджа Вашингтона; известно, что, когда он служил британцам, его презирали и обходили повышением; люди с мелочной душой уверены, что он из-за этого озлоблен на Англию, а великодушные считают, что он выше подобных дрязг. Никто не отрицает, что он благородный человек, чего нельзя сказать обо всех подписавших знаменитую Декларацию. Но достанет ли у него сил выстоять в войне против обученных войск? По слухам, при виде кое-кого из солдат своей армии он в отчаянии воскликнул: «И с этими воинами я должен защищать Америку?» Я могу его понять; в моем фильме показали и их.

По сравнению с британцами, слаженно, как марионетки, выполняющими ружейные приемы, марширующими в ногу и четко заступающими на караул, американские солдаты похожи на мешки соломы. Просто не было времени их муштровать, да и вряд ли они подчинились бы подобной дисциплине. Но они обладают собственным духом, и он грознее, чем до сих пор думали британцы. Эти деревенские парни – отличные стрелки, да еще перезаряжают так быстро, что британцам за ними не угнаться. Они воевали с индейцами и научились тому, что сейчас называют партизанской войной; это раздражает и приводит в отчаяние регулярные войска, привыкшие сражаться по учебнику. В генеральном сражении – например, при обороне Нью-Йорка – британцы точно знают, что делать, и одерживают победу. Однако они не готовы к встрече с толпой, которая называет себя «Сыны свободы» и умудряется сжечь полгорода. В Бостоне британцы на горьком опыте узнали, что стрелять в толпу не рекомендуется. В суматохе при столкновении с повстанцами, не одетыми в форму, откуда британскому офицеру знать, кто здесь опытный разжигатель беспорядков, а кто – просто любопытный горожанин, растерявшийся в толкучке, подобно Криспу Аттаксу? Пускай честные люди держатся подальше от толпы сброда, и ничего с ними не случится.