Космонавт из Богемии

Никакие другие звуки никогда не изгонят эту мелодию из моей головы. Она будет всю жизнь возвращаться без приглашения, словно грипп или тень любви. Я стоял там живой, незамеченным наблюдая за детьми, а всего в паре метров моя героическая мертвая версия принимала их хвалебные песни.

Я сел на скамейку напротив статуи. До полудня оставалось несколько минут. Из-за тошноты, напряженности в коленях, тревоги и страха я наклонился вперед. Человек, который уничтожил мою семью, был уже на пути сюда. Только он один теперь имел значение в этой возобновившейся земной жизни.

На минуту опаздывает. Придет ли?

За деревьями появилась фигура. Он прошел сквозь толпу детей, положил руку учителю на плечо. Эти двое заговорили, подошедший указал в мою сторону. Учитель кивнул.

Радислав Зайиц быстро приблизился и остановился метрах в пятнадцати от меня, опустив руки по швам, как мальчишка, которому велели не ковыряться в носу. Он казался ниже, чем я помнил, но лицо все то же, те же шрамы от оспинок и седая щетина. Костюм гладкий, как броня, с идеальными складками, словно еще один слой новой кожи.

– Я спросил учителя, видит ли он, что ты тут сидишь, – сказал Зайиц. – Он сказал, что да.

Я поднялся и подошел к Человеку-Башмаку. Теперь я был выше его ростом.

– Ты и сам меня видишь.

– Вижу, Якуб. Ты здесь. И ты стал похож на отца.

Он узнал меня сразу. Он и раньше меня знал. Теперь он был последним живым свидетелем моих ранних лет. Доказательством, что дни детства не были миражом. Тошнота и гнев постепенно рассеялись сами собой. Присутствие Человека-Башмака меня успокаивало.

Теория вероятности исследует математические абстракции недетерминированных событий. Она также изучает измеряемые параметры, которые могут быть единичными либо случайным образом изменяться с течением времени. Если последовательность случайных событий повторяется многократно, закономерности можно обнаружить и изучить, таким образом создается иллюзия, что наблюдатели – люди – способны рассчитывать и понимать хаос. Но что, если наше существование – предмет исследования вероятностей для самой Вселенной?

Если каждый из нас – объект, математическая абстракция, с атрибутами, с небольшими вариациями, скопированными у предшествующих испытуемых (например, комплекс Электры вместо комплекса Эдипа или замена деформирующей личность социофобии на нарциссизм), движимый теми же инстинктами – страхом смерти, одиночества, неудачи. Результаты – бедность, голод, болезнь, суицид или мирная смерть в постели, отравленная сожалением и стыдом, – собираются находящимся над нами исследователем, космос подсчитывает вероятность счастья и полноты жизни, вероятность саморазрушения. Вероятность удачи.

Может ли объект исследования, рожденный больным и бедным, к концу жизни приблизиться к верхней планке удачи? Может ли объект, изначально наделенный привилегиями и здоровьем, потерять их и умереть в нищете и страданиях? Мы все это видели, но где же закономерности и когда Вселенная опубликует свои исследования в каком-нибудь почтенном научном журнале? Каково в масштабе космоса соотношение вероятности одного события к вероятности всех остальных? Ничтожно. И все же мы здесь.

Радислав Зайиц увидел меня. Я поднял кулак и ударил его в челюсть, он свалился на землю, слишком легко. Я разглядывал пятнышко на запястье, где что-то хрустнуло. Сустав среднего пальца провалился, как темный кратер. Текла кровь. Учитель поспешно созвал детей и повел их из сквера.

Зайиц молча смотрел на меня. Он не смел бросить мне вызов, как когда-то деду, он меня не дразнил. Просто ждал, с осторожным любопытством рассматривал. Мол, если решишь забить меня до смерти – что ж, твое дело.

Я протянул ему руку и помог подняться. Он побрел к памятнику, я за ним.

– Знаешь, меня уже много лет никто не бил, – сказал он. – В этом есть какое-то облегчение.

– Я десятки лет об этом мечтал.

Он похлопал по постаменту, смахнул лозу с моего имени.

– Тебе стоило бы посмотреть на это, – сказал он. – Никогда не видел, чтобы закон так быстро проходил через парламент. Люди перебивали друг друга, споря, сколько потратить на монумент. Хотели сделать высотой с башню. Но я возражал, говорил, что ты предпочел бы поменьше и в памятном для тебя месте. Мне известно, что ты проводил здесь много времени, когда был студентом. Глядел в небо и занимался всю ночь.

– Ты и Тума. Вы это устроили.

– И да, и нет. Как тебе это удалось, Якуб? Как ты сумел вернуться?

– Прилетел, сукин ты сын. Помахал проклятыми крыльями – и я здесь.

Зайиц прислонился к статуе, помассировал челюсть.

– Это ты послал меня к Чопре. Заставил Туму. Говори.

– Я назвал ему твое имя, Якуб. В этом не было никакого дьявольского…

– Для чего? Чтобы убрать с Земли последнего Прохазку? Я едва не погиб. Я потерял ее. Для чего?

– Дело вовсе не в этом, Якуб. Если ты позволишь…

Мои руки тряслись, и я сунул их в карманы. Нельзя показывать слабость. Только не перед ним.

– Говори, – сказал я.

– Я не смог тебя отпустить и после того, как вы покинули Стршеду. Пару раз я женился, и все жены ловили меня на том, что я шептал в темноте твое имя, они думали, ты мой любовник. Я следил за тем, как ты рос, видел твои табели с отметками, знал о намерении поступить в университет. Я хотел гарантировать, чтобы тебя приняли, но тебе не потребовалась моя помощь. На некотором расстоянии я наблюдал за похоронами твоего деда. Я попросил хозяев виноградника, где была ваша свадьба с Ленкой, взять с вас плату по низкой ставке и оплатил разницу. Ты был памятью о прежней жизни, я всегда хотел знать, стал ли ты негодяем. Было ли это в крови. Ты остался порядочным. Определенно.

– Ты сошел с ума. Ну и что? Ты выбрал меня для убийственной миссии, думал так восстановить справедливость?

– Как-то ночью, когда мы пили, Тума рассказал мне о своей мечте, о космической программе. Я сперва смеялся над ним, но он был серьезен, он вцепился мне в воротник и клялся, что это сбудется. Раньше я считал, что он – тот, кто нужен нашей стране, понимаешь? Мы еще не стали циничными. Он тогда еще верил, что кормить нужно не только желудки граждан, но и души. Тума верил в науку, в любознательность, верил книгам. Он напомнил мне тебя. И поэтому я назвал ему твое имя, Якуб. В тот момент это было неизбежно для нас обоих. И совсем не ради того, чтобы наказать или вознаградить тебя. Это был ответ зову космоса. Тума дал тебе возможность выбора. Как я и ожидал, ты решился сделать нечто великое.

– Ничего я не сделал. Я должен был жить той жизнью, которую знал. Настоящей. А ты всегда был ущербным и полным ненависти. Ты позволил моему отцу победить, позволил ему сломать жизнь нам обоим.

– Хм, – сказал он, – да, это отчасти верно. Но ты со всем справился, Якуб. Пусть миссия провалилась, теперь страна верит, что мы способны добиться успеха. А видел бы ты свои похороны. Весь город бурлил, я его никогда таким не видел. Почтить твою память съехались высокие гости со всего мира. И вот ты вернулся – не представляю как. Не знаю, через что тебе пришлось пройти, но ты здесь, и мы можем вернуть тебя стране. Герой возвращается. Все с ума сойдут, Якуб. Ты будешь их королем. И что бы ты, по-твоему, ни потерял, ты вернешь это тысячекратно.

Я представил все это. Газетные заголовки, новости, интервью, все, чего я ждал по возвращении, но обостренное до грани безумия, плюс бесконечные вопросы о том, как такое возможно и что меня привело назад. Но означает ли мое воскресение, что Ленка вернется? Покоя ей больше не будет.

Нет. Я не мог на это пойти. Я отдал им все. Они не могут требовать большего.

– Этому не бывать, – сказал я. – Я останусь мертвым. Я заслужил.

– Ты уверен?

– Уверен. Я хочу пожить спокойно.

– Что ж, думаю, для меня это не имеет значения. Мой суд через месяц. Если только не решу бежать из страны, а я об этом подумываю. Пожить для себя на Карибах, в покое и тишине. В любом случае, Якуб, мне кажется, для нас обоих главные в жизни миссии завершены.

– Что было твоей?

– Кучей денег помогать демократии.

– Ты вор.

– Да, я стал вором.

– Что ты теперь думаешь о моем отце? Ты больше не можешь считать себя лучше его. Что скажешь о боли, которую причинил, когда мстил умершему, о людях, чьи жизни разрушил по пути? В чем смысл всего этого?

– Можно, я покажу тебе кое-что? Это недалеко.

– Я никуда с тобой не пойду.

– Не глупи, Якуб. Я наблюдал, как ты рос. Я не сделаю тебе ничего плохого.

Что еще оставалось делать? Я не хотел, чтобы эта встреча заканчивалась, чтобы уходил этот человек, знавший меня, последний обломок моей жизни до миссии. Я прошел вслед за ним по поросшей травой лужайке и между деревьями, мы опять оказались в городе, и водитель в костюме открыл дверцу черного «БМВ». Мы уселись на кожаные сиденья, Зайиц предложил стакан виски, и я выпил залпом, без пауз. Предавал ли я память дедушки, сидя рядом с этим человеком, разговаривая с ним?

Он не мог винить меня за желание разобраться и понять каждую крупицу тех событий, что меня сюда привели. Сиденье холодило спину, и я подлил себе еще виски, думая, каково каждый день жить среди такой роскоши, превращая ее в барьер, щит от ужасов обыденной жизни. Зайиц меня изучал, а я спустя все эти десятилетия до сих пор беспокоился, что он может легко прочесть мои жесты испуганного ребенка.

Мы подъехали к дому в Нове-Месте. Шофер распахнул дверцу, и я оказался перед витриной магазина деликатесов. Здание было восьмиэтажное, выстроенное при старой республике, еще до войны и проектов коммунистического жилья. Человек-Башмак жестом пригласил меня через парадный вход, вверх по лестнице. Там он вытащил из кармана связку ключей и открыл железную дверь. Она скрипнула, я заметил на ней глубокие царапины.

Я еще колебался, а Зайиц уже вошел внутрь. Окна были закрыты черной бумагой, оставляя комнату в глубокой тени. Что-то щелкнуло, и комнату озарил свет лампы. Человек-Башмак стоял у заляпанного кровью письменного стола с отсутствующими ящиками. На столе были только лампа, маленькая, с поржавевшим основанием и резким агрессивным светом, и зеленая папка, а другой предмет мебели – деревянный стул, весь в глубоких порезах и с остатками липкой ленты на спинке и ножках – стоял у завешенных черным окон. Перед ним на пыльном каменном полу находился артефакт из моей жизни. Железный башмак.

– Он настоящий? – спросил я.

– Когда я встречался с твоим отцом, подвал, где обычно пытали, обрабатывали от крыс. И тайная полиция вышвырнула нескольких мелких бюрократов из кабинетов, устроив там временные камеры. Нельзя допускать, чтобы паразиты мешали допросам.

– Это было здесь?

– В этой комнате. Ноги твоего отца ступали по этому полу. Разумеется, к тому времени, как я купил это здание, тут опять устроили уютный офис. Я воссоздал эту комнату такой, как я ее помню. Не волнуйся, кровь не настоящая. Но башмак, я думаю, ты узнаешь.

Я представил себя девятнадцатилетним, еще с юношески-округлыми щеками. Люди, которых я никогда не видел и с кем ни разу не говорил, врываются в мою университетскую аудиторию и уводят меня. Эта комната, зачерненный мир за этими окнами отделяют меня, словно брошенная на крышку гроба земля. Истязают меня, причиняют мне боль с полной убежденностью в том, что они на верной стороне истории, на моральной стороне человечества. Мой отец зарабатывал этим на жизнь, и это давало нам возможность жить в хорошей квартире, хорошо одеваться и хранить припрятанные записи Элвиса в тайнике.

– Для чего ты меня привел?

– Я хотел, чтобы ты увидел. Это место, где я родился. Человек, которым я был до тех пор, пока не попал в эту комнату, возможно, стал бы химиком. Ученым, как ты. Но когда меня вышвырнули из университета, отобрали у моей семьи все, я сосредоточился на единственной цели – никогда больше не попасть сюда.

– Зачем ты мне это рассказываешь?

– Разве ты не хочешь меня узнать?

Я повернулся к деревянному стулу и сел. Боль в колене вернулась и напомнила, что за весь день я не принял лекарство. Я вытащил пузырек из кармана и, не запивая, проглотил таблетку.

Я сунул ступню в железный башмак.

– Завязывай, – сказал я.

Зайиц нагнулся, отстегнул зажим и просунул тяжелый кожаный ремень в петлю.

Я попробовал встать и не смог.

– Это самое ужасное, – сказал Зайиц. – Эта штука тебя сковывает, и кажется, что больше ты никогда не сможешь ходить.

– Теперь нормально. Не беспокойся. Привязывай.

– Как ты это сделал, Якуб? Как ты вернулся?

– Не будем сейчас об этом.

Он кивнул, подошел к окну и открыл его, черная бумага оборвалась по краям. Солнце хлынуло в комнату, впервые за много лет. Лишенная изолирующей темноты, комната показалась обычным унылым офисом, таким же далеким от бурной жизни, как кабинет доктора Бивоя.

– Ты заставил меня считать себя проклятым, – сказал я. – Будто даже само мое существование – какое-то призрачное пятно. Последнее порождение спермы Каина. Для ребенка это скверные мысли. Для мужчины тоже. Я хотел уничтожить тебя множеством разных способов. Начиная бриться, я мечтал о том, что бы сделал с тобой при помощи лезвия. Все прошедшие годы твой голос против воли звучал в моей голове. Мне следовало бы вышвырнуть тебя из окна, но я больше не вижу смысла. Я не знаю, что делать после того, как мы выйдем из этой комнаты. Не знаю. После того как я не смог поговорить с Ленкой, я решил, что твои поиски могут стать моей новой миссией, последним способом жить. Но теперь я смотрю на тебя и вижу, что возмездие – это не жизнь.

Он посмотрел на меня. Низко наклонился и отвязал мою ногу. Кратковременная фиксация, освобождение от тяжести и давления ощущались так, словно я опять поплыл в невесомости и мы с Ганушем готовимся столкнуться с ядром, которое унесет нас к началу Вселенной.

– Я построил всю свою жизнь вокруг пары часов, проведенных в одной комнате с неприятным мне незнакомцем, – произнес Человек-Башмак. – Слишком много времени мне понадобилось, чтобы осознать это, Якуб. Твой отец сделал со мной то, что сделал, но решение жить так, как я жил, – оно все же только мое. Для меня эта комната стала катализатором. Для твоего отца им стал день, когда он решил, что мир полон врагов. Катализатором для тебя не обязательно должен быть гнев или чувство утраты. Значимость твоей жизни не зависит от Ленки, твоего отца или от меня. Да, я совершал чудовищные поступки. Я следил за тобой, влезал в твою жизнь, но твой выбор всегда оставался твоим. Ты настолько лучше своего отца и меня. Ты не дашь всему этому тебя искалечить. Для тебя это не должно закончиться так же, как для нас.

Человек-Башмак так и стоял на коленях у моих ног, и я видел, что того человека, вошедшего в дом деда и бабушки с рюкзаком, давно уже нет. Эти глаза из-под поседевших бровей смотрели на меня как мертвые, будто окна, обращенные в глубокую беззвездную ночь. Его руки обвисли, как и черты лица – жертвы как силы тяжести, так и всей его связанной с деньгами жизни.

– Теперь ты себя жалеешь, – сказал я, – когда пойман.

– Хотел бы я, чтобы все было так просто. Но с тобой, в этой комнате, я даже думать перестал о своем приговоре. По-моему, он ясен. Ты освобождаешься из заточения, я предстану перед своим.

– Теперь ты стал философом.

– Мы с тобой понимаем друг друга, Якуб. И тебе это тоже известно.

– Искра прежней жизни.

– Искра прежней жизни.

– Я скучаю по ней. По реке, которая текла через Стршеду. Я поплыл бы по течению до края деревни, а потом назад, к берегу. Мне никогда не хотелось ее покидать, ни на миг.

– У меня тоже был такой дом, – сказал он. – И его забрали.

– Я не знаю, что делать дальше, – сказал я. – Она ушла. Я вернулся за ней, но встретиться не решился. Понимаю, что должен настаивать, но не могу. Для нее жизнь есть только вне всего этого. Без меня.

– Для тебя она тоже есть. Ты еще кое-что должен сделать, Якуб.

– Ты даешь мне советы?

– Не стану, если не хочешь.

– Хочу. Давай, Человек-Башмак.

– Человек-Башмак? Ты так меня зовешь?

– Всю жизнь.

– Дом по-прежнему цел, – сказал он. – И он принадлежит тебе. Я как будто знал, что ты вернешься за ним.

Все еще стоя на коленях, Зайиц вытащил из кармана ключи. Настоящие, те самые, что когда-то хранились в бабушкиной сумочке. Те ключи, которыми она запирала дом, убедившись, что мы с дедушкой на месте, в кроватях.

Он опустил ключи на мою ладонь. Они были намного легче, чем в детстве.

– Я прошел так далеко и вернулся, – произнес я.

– Да, я тоже. А иначе – зачем нам жить?

– Я надеюсь, ты понесешь наказание. Сядь в тюрьму. Исполни свой долг.

– Не могу тебе этого обещать, Якуб. У нас есть с тобой одно общее свойство – мы слишком любим оставаться в живых, чтобы просто ждать своей очереди перед грядущим.

Мы одновременно заметили, что мои шнурки внутри железного башмака развязались. Зайиц взял их, по одному в каждую руку. Потом спохватился и остановился, глядя в окно. Щеки вспыхнули, но он все же завязал шнурки аккуратным бантом. Брюки сдвинулись вверх на несколько сантиметров, обнажив кусочек шрама на икре. Зайиц замер и закатал штанину еще чуть выше.

– Мой зажил, – сказал он. – Цифры больше не разглядеть. Просто белый шрам, одна линия поперек.

Он поднялся и теперь казался старым и мелким, сокрушенным тяжелым бременем совести. Ни прекрасно сидящий костюм, ни зеркальная поверхность кожаных туфель, ни редеющие седые волосы не могли больше ввести в заблуждение относительно его подлинной сущности. Зайиц не был угрозой. Он потерянный человек и ищет новую цель.

Радислав Зайиц посмотрел на часы и направился к двери. Полуобернулся, не глядя на меня.

– Ты не спросил, что в зеленой папке.

– И что?

– Там мои стихи, направленные против режима. Просто шутка, что-то вроде вызова, способ произвести впечатление, не помню уже на кого. Но мои однокурсники приняли это всерьез и распространили. Я внезапно стал известным революционером. Понимаешь? Вся история нашей жизни строится на таких мелочах. И вот так я встретился с твоим отцом. Так я встретил тебя.

Он ушел. Шаги звучали еще несколько долгих как жизнь минут, а потом восемью этажами ниже с грохотом захлопнулась тяжелая входная дверь, и я остался один на один с послеполуденным солнцем. Поржавевший башмак, разинув пасть, смотрел на меня, словно потрясенный тем, что его внезапно бросил верный хранитель. Я поднял башмак и опять, как когда-то давно, подумал о том, не осталось ли на нем частички отца, вещественного свидетельства встречи, определившей мою судьбу.

Я швырнул башмак в распахнутое окно, выходившее во внутренний двор, и он с жутким скрежетом прокатился по каменной лестнице, а потом встретил свой неотвратимый конец, расколовшись на части. Его выпотрошенные внутренности рассыпались по траве и грязи, и башмак наконец-то лишился смысла и дьявольской сущности. Жирный голубь с собратьями попрыгал среди обломков, утоляя инстинктивную жадность. Ничего не найдя, птицы вспорхнули, перемещаясь на зеленое пастбище, но толстяк – похоже, вожак их стаи – выполнил над трупом железного башмака элегантный пируэт и, уже улетая, удачно сбросил кляксы густой белой жижи, забрызгав всю груду железных обломков.

На мгновение мне захотелось прыгнуть вслед за башмаком. Я ударюсь о камни, и боль разлетится, как осколки железа. Никаких больше мыслей о Ленке и боли в колене. Но ведь целостность тела неприкосновенна. Тело важнее всего, и внутри его заключен код Вселенной, часть огромной тайны, очень значительной, даже если она никогда не будет раскрыта. Раз для Гануша тело имело такое значение, значит, оно важно и для меня, и я должен чтить его целостность, как и он. Ни за что я не стану причинять вреда телу.

Удовлетворенный в каком-то вульгарном смысле недостойной кончиной железного башмака, я пошел назад, к Карловой площади. Прага пела вокруг меня – по каким-то неотложным делам мчались велокурьеры, дружным маршем шли воины большого и малого бизнеса в начищенных ботинках и туфлях на шпильках, дети с пестрыми рюкзаками неслись вприпрыжку из рассадников мудрости и просвещения (а какое разочарование их ждало впереди!) в уют домов. Все кружило голову, восхищало – разве жизнь сама по себе не есть революция?

Мы стараемся, устанавливаем законы, суть которых – запрет, мы пытаемся постичь глубины, которых никогда не достигнем, декларируем истины и при этом сами посмеиваемся над их показным благочестием. Что за кучу противоречий породили боги, даровав нам самосознание? Без него мы могли бы бегать по лесу, как дикие кабаны, рыться рылом в грязи и выкапывать червей, жуков и орехи. А в сезон размножения завывали бы, как волки в декабре, когда альфа-самцы топчут спины и уши альфа-самок. Мы бы несколько недель спаривались, а потом на остаток года избавлялись от бремени секса.

После этого мы копили бы пищу под землей, в лисьих норах, спали весь Leden, Únor, Březen и Duben (январь, февраль, март и апрель), и нам незачем было бы тащиться за продуктами в бакалею – боже мой, этот тип уставился на меня – у меня что-то не так с лицом – мои ботинки разваливаются – нам опять угрожает Северная Корея – у меня снова разболелась спина – предоставляют ли массажные кабинеты сексуальные удовольствия и обслуживают ли они женщин, если нет, то это сексизм – у меня три года болит живот, надо бы провериться, но это такой страх и стресс, да и что этот доктор пропишет? Там, в подземном Эдеме, мы стали бы такими, как Гануш и его народ, мы плыли бы, не зная страха, несмотря на вечную угрозу от горомпедов.

Но, увы, мы такие, какие есть, нам нужны истории и общественный транспорт, нейролептики и десятки телешоу, музыка в ресторанах и барах спасает нас от страха перед тишиной, мы не можем жить без утешительного спиртного, без туалетов в национальных парках и без политических лозунгов, которые можно выкрикивать или клеить на бамперы. Нам нужны революции. Нужен гнев. Сколько раз еще Старе-Место Праги увидит кричащих, требующих перемен людей? Но на самом деле, когда люди взывают к политикам, своим лидерам из плоти и крови, не обращены ли их подлинные мольбы к Небесам? Бога ради, кто-нибудь, дайте нам хоть намек, или мы все погибнем.

Я не часть революции. Я был лозунгом на стене опустевшего дома, молчаливым свидетелем изменений погоды и настроений. Я был памятником Яну Гусу с резко очерченными щеками под аккуратно подстриженной бородой и с прямой спиной короля, а не сгорбившегося над книгой ученого, который безмолвно, со смятением в сердце и миром в душе – что и вызвало его смерть – наблюдает за Прагой. Я был Ганушем, был Вселенной и временем, был шутом, вновь и вновь исполняющим тот же танец перед новыми толпами зевак. Я был львом Богемии на гербе, темным орлом Моравии, драгоценной короной, покоящейся в витрине замка. Я навек останусь молчаливым свидетелем существования.

Проезжая по Старе-Месту, я увидел, что у конной статуи святого Вацлава собрались сотни протестующих с плакатами против Тумы и Зайица, с осуждением всех властей, что сидят в своих кабинетах и планируют будущее. Эти люди скандировали лозунги против системы, требовали перемен и надежды. День едва начался, и мне хотелось, чтобы к ночи толпа разрослась до тысяч, как в дни Бархатной революции, когда наш народ был настолько живым, что его протесты отзывались во всем земном шаре, освобождая угнетенных людей от алчности и эксплуатации. Каждый из этих людей, принявших решение надеть башмаки, взять плакат и пройти по старым камням, вместо того чтобы смотреть телевизор, совершал одиночный акт революции, становился частичкой Большого взрыва. И я был спокоен, оставляя мир в их руках.

Я оставил революцию позади. Там, где эхо от топота конских копыт по квадратным булыжникам главной площади. Где смешение языков, звучащих за пивом, или кофе со взбитыми сливками и замерзшие посетители зимних рынков, чьи перчатки промокли от грога, льющегося через край грубой кружки. Возбужденные крики мальчишек, собирающихся попробовать мороженое из абсента. Где вершители собственных судеб, те, кто любит Прагу, и те, кто любил, те, кто каждые выходные прогуливается по одной улице, проецируя голограммы истории на физическую реальность. Те, кто мечтает, и те, кто, прислонившись к статуе распятого Христа, целуется и ласкает друг друга с жадностью голодных зверей. Те, кто прыгает во Влтаву, стремясь умереть, и терпит поражение. Кто использует бесплатную газету в метро, чтобы вытереть пот, текущий со лба в битком набитом вагоне.

Вся громада истории, метрополия королей, диктаторов, сжигания книг и застывших в нерешительности залитых кровью танков. Этот город во всем, его радости, малые и большие, разделяют сотни каждодневных прохожих, торопящихся в магазины и офисы в круговерти привычного существования. Они не сдадутся. Боже, нет, они никогда не сдадутся, и, хотя я их покидал, я любил их, как только мог, и в аду, и на небесах, среди мира или смятения.