Жанна д'Арк из рода Валуа. Книга первая
Карл Лотарингский по прозвищу Смелый, граф Эльзасский и Мецский, сеньор де Бов и сеньор де Рюмини, сын Иоганна Первого, герцога Лотарингского и Софии, дочери Эгерхарда Третьего, графа фон Вюртемберга, стоял у бойницы западной башни, ёжился от холодного февральского ветра и в тысячный раз перебирал в уме все возможные причины, по которым герцогине Анжуйской могло взбрести в голову начать с ним переговоры о будущем воспитании её сыновей.
Причин, разумеется, хватало. По давнему обычаю и сам герцог Карл воспитывался когда-то при дворе Филиппа Бургундского. В те времена каждый мальчик, чьё происхождение позволяло в будущем носить звание рыцаря, должен был пройти весь путь – от пажа до оруженосца при господине, способном научить военному делу. Но, какую бы из обычных и, вроде понятных, причин ни начинал герцог рассматривать более пристально, всё ему казалось притянутым «за уши», поскольку существовало ещё больше причин против любого союза между Лотарингским и Анжуйским домами. Взять хоть треклятый Пизанский собор и греческого выскочку Филаргоса, которого герцог Анжуйский поддерживал всеми правдами и неправдами. Или все того же дурня Луи Орлеанского, который при каждом удобном случае похвалялся тем, что уж кто-кто, а король Сицилийский помощь ему всегда окажет…
Да и вообще, мало ли разногласий существует между сторонниками разных партий! Будь у него сыновья, герцог ни за что не отправил бы их в Анжу!
И вдруг это письмо! А точнее, предложение, изложенное в нём…
«Конечно, герцог Луи уделяет слишком много времени своей итальянской войне, – размышлял Карл, – но разве нет в его родне или в окружении рыцарей достаточно именитых, чтобы доверить им воспитание наследников? И разве сама мадам Иоланда, которая более чем умна и расчётлива, не справится с воспитанием кого угодно, хоть бы и королевских детей?! Образована она так, что позавидуешь, и если мне не изменяет память, даже герцог Филипп спрашивал когда-то её совета по поводу одной затянувшейся тяжбы, а Бодиньи – его придворный хроникёр – вообще заявил, что мадам Иоланда «ПО ОБЩЕМУ УБЕЖДЕНИЮ прекраснейшая и мудрейшая изо всех принцесс христианского мира»! Впрочем, она ему тогда кажется что-то подарила…
Нет!.. Нет… Совершенно ясно, что мадам нужен предлог для встречи, и второпях она просто не придумала ничего интересней. Но зачем ей это? Союз? Для чего? Или против кого? Или, всё-таки, обычная придворная интрига?».
От этих раздражающих мыслей показалось, что холодный ветер усилился. Герцог поспешно отошёл от бойницы. Раньше ему здесь хорошо думалось, но сегодня то ли слишком холодно, то ли тревожно… Чёрт побери, в какие времена приходится жить! Пожалуй, стоит вернуться в замок, хоть немного отогреться и понять, наконец, чего хочет эта герцогиня!
Мессир Карл пошёл к лестнице. Башенный часовой, мгновенно приосанившись, стукнул концом алебарды об пол.
– Следи за сигнальными вышками, – бросил ему герцог.
Потом спустился в галерею, ведущую к замку, и пошёл по ней в глубокой задумчивости, сутуло, заложив руки за спину.
Четыре года назад Карл Лотарингский ездил в Бургундию не столько повидаться, сколько попрощаться с герцогом Филиппом. Старик был уже очень и очень болен, и всё сокрушался из-за того, что оставляет слишком много власти своему сыну Жану.
– Ах, если бы тебе.., – почти шептал Филипп, стискивая слабеющими руками ладонь своего воспитанника. – Жан не будет вести себя так же умно, как мог бы ты… Он очень изменился после плена, никого не слушает, и забыл… совсем забыл мои уроки…
Измученное телесной болью лицо совсем скривилось, и старый герцог устрашающе бессильно заплакал.
Карлу тяжело было смотреть на эту слабость. С раннего детства воспитываясь в доме Филиппа Бургундского он привык видеть только силу, которой не переставал восхищаться. И постоянно учился и учился тому, что это восхищение вызывало.
Да, он был бы старому герцогу лучшим сыном, чем самодовольный и безрассудно заносчивый Жан. Беда заключалась в том, что сколько бы Филипп ни говорил: «лучше ты…», сына своего он всё равно продолжал любить.
– Поговори с ним, Карл, – шептал умирающий, теряя силы. – Наш король безнадёжен, ему не поправиться. А Луи Орлеанский дурак и скоро сам себя загонит в ловушку. Надо только не давать ему одуматься и немного подождать… Я так хорошо все подготовил! Но Жан нетерпелив и обязательно… обязательно испортит… Силы мои кончились, удержать его некому… Ах, если бы ты… поговори с ним, Карл!
Да… если бы, если бы…
В другое время Карл Лотарингский обязательно напомнил бы Филиппу, что они с Жаном никогда особенно не ладили, а после турецкого плена и вовсе разругались. Но теперь, чувствуя в ладонях последнее тепло этой мощной когда-то, а теперь усохшей и покрывшейся старческими пятнами руки, он понимал, что отчаянная просьба умирающего – не просто забота отца о сыне.
– Я всегда любил Францию, – выдохнул старик. – А он… он бездумно разорит её… При дворе не зря говорят – «Бургундец»… Моя вина, что не научил его любви большей. Да и мудрости научить не успел, что уж тут говорить… Моя вина, а тебе расхлебывать. Но кому ж ещё…
И умолк.
Разговор лишил его последних сил, позволив болезни вспыхнуть новым приступом боли.
По знаку Карла сиделка сбегала за лекарем, который, кроме пускания крови, никаких других способов дать облегчение больному не знал. И, чтобы не присутствовать при тягостном зрелище, герцог решил прямо сейчас попытаться исполнить волю своего воспитателя.
Жана он нашёл не сразу, исходив почти половину Руврского замка. Потом догадался заглянуть в места, знакомые ещё с тех пор, когда сам он – уже зрелый и крепкий юноша – находил по просьбе герцогини Марго её маленького непоседливого первенца и, уворачиваясь от укусов и палочных ударов, возвращал его в комнаты обеспокоенной матери.
Как и ожидалось, коротышка, поигрывая кинжалом, развалился на старом походном сундуке в тесной каморке возле оружейной. Он скосил глаза на Карла и усмехнулся:
– Кто бы сомневался, что придёшь именно ты, Карл. Тот умирающий старик давно пытается подозвать меня к своему одру. Но я не пойду.
Он прищурился, рассматривая лезвие.
– Зачем ты пришёл, точно какой-нибудь посыльный? Карл Смелый! Или вернее было бы сказать: Карл верный? Или Карл послушный?
Герцог, сцепив зубы, переступил порог и прикрыл за собой гладко обструганную дверь.
– Ты забыл добавить «любящий».
– Как, как? Любящий?!!
Закинув голову Бургундец расхохотался, рывком сел на сундуке, широко раскинул ноги и, воткнув кинжал в крышку, оперся на него рукой.
– Любящий говорил бы сейчас не со мной, а с тем, что осталось в больном старике от прежнего герцога Филиппа.
– Ему стало хуже.
– А я это и так понял, как только увидел тебя! – Коротышка опустил голову. – Хуже… Ему теперь, что ни день, всё хуже и хуже, но я туда предпочитаю не ходить. Вот ты, раз уж такой любящий, ответь на простой вопрос: тот, кто тебя сюда отправил, действительно прежний Филипп, или ослабевший умом умирающий, за которого говорит его болезнь?!
– Он твой отец.
– Мой отец – Филипп Бургундский! И я снова спрашиваю тебя, Карл, там, в покоях моего отца – по-прежнему он, или это уже другой, ничем на него не похожий старик?
Карл Лотарингский досадливо поморщился, но Бургундец истолковал выражение его лица по-своему.
– Вот видишь! – воскликнул он. – Ты тоже понял, что Филипп Бургундский мёртв. А его тень, говорящая языком боли, учить нас с тобой уже не может. Так что не трать понапрасну слов, выполняя его просьбы. Лучше давай забудем старые обиды, объединимся и пожмем друг другу руки, хотя бы ради памяти моего отца.
Не слезая с сундука, Жан протянул герцогу тёмную от загара пятерню, но тот в ответ лишь покачал головой.
– Я не подам тебе руки, уж извини.
Коротышка сощурился.
– Это почему же?
– Твой отец и в болезни остался мудрым. А ты, как и раньше, будешь упираться и стоять на своём, даже когда неправ. Бургундии не стать отдельным государством, как ни старайся. При разоренной Франции и она, рано или поздно падёт, или станет…
– Ну, хватит!
Жан соскочил с сундука и встал против Карла. Рука, которую он протягивал для рукопожатия, сжалась в кулак.
– Можешь не продолжать. Всего этого я уже наслушался! Хотя твои имперские амбиции мне тоже хорошо известны. Ты и свою Лотарингию сдашь, лишь бы слепить один большой кулак с французами или германцами. Но я другой, Карл! И своего упрямства не стыжусь. С детства, не от кого-нибудь, а от своего отца только и слышал: «Бургундия, Бургундия!» – и нет для меня другой империи, кроме этой земли! Так что, слепись хоть вся Европа в одну кучу, моя Бургундия станет в этом кулаке вот таким вот неудобным пальцем!
И, сложив увесистую фигу, Жан сунул её герцогу под нос.
Карл невольно отступил на шаг.
– Ты забываешься, Жан!
– А не надо было выводить меня из себя.
Бургундец вернулся к сундуку и сел на него уже боком.
– Я всю свою жизнь почитал отца. Спроси любой: «Кто первый после Бога?», и я бы не задержался с ответом. Но теперь мне надо заставлять себя войти в его комнату. Болезнь победила, а видеть Филиппа Бургундского побеждённым для меня невозможно! Ты ведь тоже говоришь, что любил его, Карл, поэтому обязан понимать, что именно ради отца я продолжу то, что делал он, только более решительно!
Карл Лотарингский тихо вздохнул.
Собственно говоря, а чего он ещё хотел? Жан оставался Жаном, и ждать от разговора с ним какого-то иного исхода было глупо. Но долг перед умирающим Филиппом следовало исполнить до конца, поэтому, как можно миролюбивее, оставляя то ли себе, то ли Жану последний шанс, герцог спросил:
– Чего же ты, в конце концов, хочешь?
Коротышка радостно осклабился.
– Я рад, что ты захотел узнать мои планы, и охотно ими поделюсь, тем более, что после смерти отца мне никто и ничто не помешает. И тебя с твоим германским тестем я, кстати, тоже не боюсь. Прежде всего, Францию я губить не собираюсь. Только поставлю её на место. Бургундия уже почти государство – нравится тебе это или нет. И я – прямой потомок Жана Доброго – сумею сделать её даже более могучей, чем была подыхающая ныне Франция! Кто ещё вольёт живую силу в древо Валуа? Правящая ветвь династии отсыхает, и мой полоумный кузен Шарль тому прямое доказательство. Про кузена Луи даже не говорю! Провидение подарило ум и силу нашему роду. Отец вынужден был смириться с положением второго человека в государстве, но мне выпал шанс жить и править в такое время, когда довольствоваться положением второго просто преступно! Наконец, я единственный изо всех моих недоумков братьев, кто умеет управляться с армией. Я многому научился у Баязета, когда жил в плену… Да, Господи, зачем тут много перечислять?! Кому ж и править, как не мне?
Опершись о край грубо сколоченного стола, кое-как прикрытого старой попоной, Карл Лотарингский наблюдал за Жаном со смешанным чувством презрения и досады.
Всё ясно, бесполезный этот разговор ни к чему не приведёт.
Но в задрожавшем словно от страха свете единственной свечи фигура Бургундца приобрела вдруг что-то зловещее – то ли от взлетевшей к потолку огромной тени, то ли от красных отблесков, заплясавших в глазах Жана, и герцогу Карлу стало не по себе.
– Много на себя берёшь, – заметил он, стараясь казаться спокойным.
– А кто мне теперь здесь помешает? – вскинул брови Жан. – Кузен Луи? Его любовница королева? Или, может быть, король?
Он сипло засмеялся, обнажив порченные в турецком плену зубы.
– Королеву я быстро пристегну к своему поясу, как только получу права опеки над дофином, и своего любовника она сама мне отдаст со всеми потрохами. А мальчишка дофин ещё слишком мал, будет делать то, что я скажу. И вместе мы – для начала – остановим войну.
– Это как же?
Жан презрительно скривил губы.
– Думаешь, так трудно договориться с англичанами? Сэр Генри сейчас воюет с Шотландией, ему не до нас. Но на тот случай, если глядя на наши распри он снова решит попытать здесь счастья и нарушит перемирие, я кое-что приготовил. Вот, взгляни.
Он легко соскочил на пол, подошёл к тёмному от времени ларцу на ступенях оконной ниши и, открыв его, вытащил широкую золотую цепь с большим изумрудом в центральном звене.
– Видал, какая редкость! Камень принадлежал ещё Робберу Набожному, и мой отец заказал цепь специально под него. Но как только старик умрет, и всё здесь станет моим, я отправлю сокровище в подарок принцу Генри Монмуту. Если слухи о болезни английского короля правдивы, править не сегодня-завтра будет он. И этот символ будущей дружбы придётся как раз кстати. Не захочет помогать – чёрт с ним! Говорят, английские таверны держат его так же крепко, как безумие держит нашего короля.
– А если нет?
– И тогда договоримся. Получит кое-какие территориальные уступки, заткнёт ими рот парламенту и будет пьянствовать дальше.
– Тебя распнут за эти уступки, – процедил сквозь зубы Карл.
Жан Бургундский подбросил в руке тяжелую цепь и хитро засмеялся.
– А я отдам земли Орлеанского дома. Точнее – не я, а дофин. Или от его имени королева. Здорово получится, правда? Так что распинать будут их, а я под этот шум разверну Бургундские знамена, брошу клич, соберу всех – и друзей, и вчерашних врагов – и все отданное отвоюю обратно. Я – Жан Бесстрашный, которому за такую победу преподнесут и эти земли, и многое другое! Вот тогда, друг мой, на этой голове, – Жан постучал себя по лбу, – корона Франции станет лишь дополнением Бургундской короны.
Карл выпрямился.
– Я под твои знамёна не встану, – сказал он, глядя прямо в чёрные глаза коротышки.
Тот молча повел шеей, как будто раздвигал тугой ворот. Потом, с тяжелым грохотом, в ларец упала цепь. Следом захлопнулась крышка.
– Значит, не встанешь…
Жан выдернул из сундука свой кинжал, заставив герцога на мгновение похолодеть, и подошёл почти вплотную.
– Не хочешь со мной – твоё дело. Но и мешать не вздумай. Когда отец умрёт, я стану очень опасным врагом, Карл. Так что, не лезь в мои дела помехой. Дорого обойдётся.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Даже теперь, спустя годы, при этом воспоминании мессир Карл с досадой оборвал сам себя.
Да, он действительно готов был поступиться суверенитетом своей Лотарингии ради мощной империи, не подрывающей себя изнутри мелкопоместными распрями. Однако здесь, во Франции, союзников в этом деле ему не было: все занимаются только собой и собственными делами. Король Шарль безумен, королева – распутна, да и брата короля, этого красавчика Луи Орлеанского, разумным и добродетельным, никто бы не назвал. Заключение с ним какого-либо альянса было для герцога Карла так же неприемлемо, как и союз с Жаном Бургундским.
Хотя…
Хотя, как посмотреть. И если нет другого выхода, то из двух зол надо выбрать меньшее. Когда-то, ради создания своей империи и Карл Великий не брезговал пожимать руки всяким ничтожествам, потому что от ничтожеств беды надо ожидать в первую очередь. Жан Бургундский, хоть и уперт и хамоват, но все же личность, одержимая идеей, и это герцог Лотарингский мог понять. А Луи Орлеанский, этот беспутный щёголь, никем теперь не ограниченный – то самое ничтожество и есть! И, как ни странно, но пожатие ЕГО руки – это меньшее зло! Пусть даже не в союзе, а только рядом с ним, в Королевском совете, в должности, к примеру, коннетабля, но там, у власти, чтобы отбирая из людей разумных, создать помеху варварским планам Бургундца!
Да, при такой перспективе можно было Луи Орлеанскому руку пожать… Однако, Господь Всемогущий, как же это противно для него – Карла Смелого!
И тут то ли Судьба, то ли провидение, а, может, и чья-то воля разом избавили герцога от всех сомнений.
После смерти Филиппа Бургундского, почуяв себя единоличным правителем королевства, Луи вдруг стал осмотрительным и решил укрепить свои военные позиции на случай каких-либо посягательств со стороны Жана. Тут бы ему и улыбнулась удача, поскольку нацелился он на область Рейна, в частности, на Лотарингский городок Нефшато, что было стратегически верно. Но свое требование к герцогу Карлу «не препятствовать вводу его войск» облёк в такую наглую форму, что тому не оставалось ничего другого, как – прорычав: «выродок!» – ответить решительным отказом и бросить скомканное послание в лицо побледневшему посыльному.
Стало ясно, что без боя Нефшато не взять.
Однако в одиночку Луи Орлеанский не решался идти на такого сильного противника, учитывая стоящего за спиной герцога тестя – германского императора Рупрехта, и собственные – весьма скромные – способности военачальника. Поэтому для начала в боевую готовность были приведены юристы. С их помощью всем грозила нудная, выводящая из себя тяжба. Однако мессир Карл и тут был готов к обороне, поскольку ничего не стоило доказать, что Нефшато к части вассальных владений не относится.
И вдруг, год назад, в Париже быстро и активно составилась целая коалиция против Лотарингского герцога. Причём, одним из первых, вступивших в эту коалицию, числился герцог де Бар – родной дядя Иоланды Анжуйской – и его давние союзники: графы фон Сальм, фон Юлих, а также епископ Верденский.
Вот тогда-то его светлость окончательно и вышел из себя!
Едва стало известно, что войска коалиции собраны и готовы двинуться на Лотарингию вместе с Луи Орлеанским, он тоже развернул боевые знамёна и поставил под них всю свою армию, отозвав даже ту её часть, которая, по договору с Рупрехтом, отошла для укрепления германских границ.
…Нельзя сказать, что сражение под Нанси было каким-то особенно яростным или кровавым. Луи Орлеанский, как и ожидалось, показал себя не самым блистательным полководцем, да и войска коалиции действовали как-то вяло, слишком быстро и охотно признав свой полный разгром.
Но даже сейчас, когда они отступили к Пон-а-Му, герцог Карл понимал, что ничего ещё не кончено. Держал лотарингскую армию в боевой готовности, а сам каждое утро лично поднимался в сторожевую башню где, стоя у северной амбразуры, ждал малейшего сигнала, чтобы приказать трубить общий сбор.
И вот в такой-то момент, нежданно-негаданно, появляется посланник от герцогини Анжуйской с самым обычным, но от этого особенно подозрительным письмом!
«…Не вижу никого более способного внушить идеалы подлинного рыцарства моим сыновьям, кроме Вас – единственного, могущего вызвать в них уважение после их отца…». Звучит, конечно, красиво, и для любого другого вполне убедительно, особенно после одержанной победы. Но, учитывая личность этой дамы, Карл не давал себе обмануться. И вместо того, чтобы обдумывать, как лучше ответить – высокомерным согласием или лицемерным отказом – он без конца размышлял над тем, какой расчёт строит на нем герцогиня? Особенно теперь, в самый разгар вражды с её дядей и его союзниками?
Да, несколько лет назад они встречались в Дижоне. Её светлость поразила тогда мессира Карла глубокими познаниями в таких областях схоластики и мистики, о которых не каждый мужчина имеет представление. И удивило герцога в первую очередь не то, что она их имела, а то, что ЗАХОТЕЛА иметь.
Беседа велась в драгоценной библиотеке Филиппа Бургундского, где он любезно позволил «похозяйничать» своей гостье. Перебирая древние свитки и фолианты, мадам герцогиня очень ловко переходила от темы к теме, завлекая своего собеседника в извилистый лабиринт умозаключений и выводов, которые она сделала, изучая Историю, как тайную так и явную.
По мнению мадам Иоланды всё более-менее значимые события связаны между собой единым замыслом Провидения, который представляется ей нитью с нанизанными на неё бусинами. Взору непросвещенному и непосвященному эта нить не видна, но есть избранные, которым дано проследить её направление не только в глубинах прошлого, но и в будущем, абсолютно скрытом от простого ума.
Примеров тому приводилось великое множество, от пророков времён Пиппина до астрологов короля Генри Короткая Мантия, но увенчало всё пророчество Мерлина о Деве, которая придёт, чтобы спасти гибнущее королевство. И поскольку по предсказанию прийти она должна из Лотарингских земель, пример этот был весьма уместен именно в беседе с Карлом.
– Не кажется ли вам, ваша светлость, – как бы между прочим спрашивала герцогиня, сосредоточенно рассматривая гравюру на рукописном издании «Кодекса Манесса», – что все события во Франции и за её пределами складываются именно так, а не иначе как раз для того, чтобы это пророчество свершилось? Все эти войны, эпидемии, браки и смены правителей… Даже безумие нашего короля! Не видите ли вы во всем этом лишь шахматные ходы, которыми Провидение убирает одни фигуры и выдвигает другие, медленно но верно подводя их к той единственной, появление которой можно приравнять ко второму Пришествию?
Она взглянула на герцога и улыбнулась, давая понять, что высказывает одно только предположение. Но мессир Карл досадливо поморщился в ответ.
Он не любил эту тему.
В Лотарингии только ленивый не предрекал время от времени, что вот-вот, ещё немного – и Дева явится, чтобы разом избавить их ото всех бед и напастей. Выезжая на охоту, герцог то и дело натыкался на кресты, поставленные его рабами для молитв о её скором приходе, и давно уже устал от бесконечных донесений, что где-то в каком-то приходе родилась очередная чудо-девочка, у которой или сияние вокруг головы, или ладошки в золотой пыльце, или на теле родимое пятно в виде короны, окруженной звёздами. Потом, естественно, оказывалось, что ничего такого не было, и все сияния померещились, как и родинки, в которых, при желании, можно было усмотреть что угодно, хоть даже и адскую собачью голову! Зато оставался горький осадок разочарования.
В юности и сам Карл хотел верить в приход Спасительницы. Перечитал все пророчества, сделанные на её счёт после Мерлина, включая сюда и самые ненадёжные, вроде откровений какого-то слепого испанского монаха… Кстати, тот много странствовал и, как говорят, осел где-то на родине этой мадам Иоланды. Уж не у него ли набралась она всех этих идей?
Впрочем, думал герцог, в сущности – какая ему теперь разница? Повзрослев и как следует узнав жизнь, которая сменила юношеские радужные цвета на все оттенки чёрного и белого, мессир Карл давно уже понял – появление Девы невозможно. И незамедлительно высказал это герцогине Анжуйской в ответ на её вопрос-предположение.
– Да, да, вы абсолютно правы, – сразу согласилась она, печально покачав головой. – При нынешнем положении дел в Церкви о каком чуде Господнем может идти речь? Разве что появится новый папа, способный отрешиться от мирских разногласий и прозреть недоступные простым смертным духовные сферы.
И тут герцог понял, в какую ловушку завлекает его герцогиня.
«Так вот вы о чем, мадам, – усмехнулся он про себя. – Все эти умные речи сводились к одному – к попытке уговорить меня не препятствовать созыву вашего никчемного собора! А я-то уж было подумал… Но, как бы тонко вы ни подводили меня к нужному для вас решению, все равно это глупо. И раз уж на то пошло, извольте – откровенность за откровенность»
– Так вы считаете, что появление третьего папы это положение улучшит? – спросил он, не скрывая сарказма. – Что ж, на этот счёт я вам сделаю своё собственное пророчество и уверенно предреку, что некий греческий епископ на Священном престоле вызовет смуту ещё большую, чем прежде, в которой я, как и ваш супруг, приму самое активное участие, только с противной стороны. Не сочтите меня грубым, но в отличие от тех, кто готовит Пизанский собор, я вовсе не считаю этого выскочку Филаргоса бусиной на нити Провидения.
– Да полно вам, герцог, – не прерывая своих занятий, беззлобно откликнулась мадам Иоланда, – никто его таким не считает. Но по моему разумению, в отличие от ныне действующих пап, монсеньер Филаргос может стать просто очень удобной вехой, через которую нить Провидения скорее дотянется до нужной цели. И кроме этого, ЕСЛИ ХОТИТЕ, он ни во что больше вмешиваться не станет…
Тогда, переходя от изумления к раздражению и обратно, герцог Карл не увязал в единую цепь миссию Филаргоса и пришествие Девы. Все разговоры о пророчестве он посчитал всего лишь переходом к тому главному, чего хотела добиться от него мадам Иоланда. К тому же, пять-шесть лет назад единственное, чего можно было ждать от нового папы – это прекращение войны, поскольку внутренние междоусобицы своего нынешнего размаха ещё не достигли.
Но сейчас, зная истинное положение дел и понимая, что спасти Францию может только чудо, Карл Лотарингский вдруг припомнил тот давний разговор и призадумался. Что если герцогине действительно нужен тесный союз с ним? Как женщина умная и дальновидная, к тому же близкая ко двору, она не могла не понимать в каком положении находился сейчас герцог. Как и то, что он с самим чёртом готов побрататься, лишь бы в королевстве не стало ещё хуже. И кто знает, не известно ли ей нечто такое, за что Карл не то что с чёртом побратается, но и душу ему продаст?!