Дорога домой

Тим Найдёнов

Инге Марс нравится! Откуда знаю? По поведению. Уж её-то любопытство и интерес я всегда определю. Здесь ведь как: если Марс тебя не принимает, ты ощущаешь дискомфорт, страх. Есть, конечно, смельчаки, которые пытаются побороть их, но… где человек, а где планета. Можете считать меня суеверным, но Марс живой, а для марсиан он и папа, и мама. Короче, все, кого Марс не принимал, и кто при этом здесь оставался, очень нехорошо заканчивали свои дни. А Инге… Сначала-то ей страшно было, а потом собралась и как давай головой вертеть и охать да ахать. И что показательно, страх у неё был не от Марса, поверьте, такое чувствуется. По-моему, мы перегнули палку с предупреждениями, и она боялась, как бы меня не подвести, глупенькая.

Но что касается предостережений, то тут всё-таки лучше перегнуть, чем недогнуть. Когда я только тут оказался, случилась одна очень поучительная история. Прилетела пара тюленей, парень с девушкой. Нормальные ребята, только вот парня Марс не принял, а у девушки не то командировка, не то ещё что. Дела, в общем, на Марсе. Ему сказали: сиди в городе, мы твою девушку свозим, всё покажем, во всём поможем и вернём. А он с ней попёрся.

На Марсе же как… Если Марс вас не принял и вы остались в городе, никто вам слова худого не скажет, в спину не посмотрит с жалостью или ещё чем. Марс таким людям отказывал, до которых мне расти и расти. Наш сержант, который был моим командиром, про Марс когда рассказывал, так честно и сказал, что едва не обделался на первом выходе. А потом просто не мог выйти. Вернее мог, но через силу. Мы тогда с ним и сошлись: новобранцы типа меня стали ехидничать, ну я и ткнул тихонечко самого рьяного, а серж заметил. Спросил, почему, ну я и сказал, что жил на Марсе и знаю, как оно бывает.

Короче, ничего зазорного нет, если у вас «марсианка». А тот парень решил в героя поиграть, мол, ему всё нипочём. Съездили они в Олимп, а там фонтан как раз включили, красота, в общем. Они постояли, полюбовались… То ли несколько капель в складках костюма у парня осталось, то ли он ударился где колпаком, то ли ещё что, но, когда пошли к тележке, шальной ёж и стрельнул по нему. Девица к парню, ну и… А всё почему? Марс не любит самонадеянных – это про парня, и дураков – это уже про девицу. Надо было внимательнее слушать на инструктаже. Если ёж выстрелил в твоего спутника, немедленно применяй оружие по ежу. Не беги к напарнику, как бы цинично это ни прозвучало. Он либо уже мёртв, либо ты не поможешь ему, не разобравшись сначала с ежом. Дело в том, что этот гадёныш после первого успешного выстрела понимает, сколько семян может прокормиться в среде, в которую он попал. И вот сколько можно, столько он и выпустит. Обычно – пять-шесть игл на среднего человека. От попадания одной, если не в голову, спасти можно, а вот если больше – всё. Да и то, семечко надо сразу резать, вернее, как можно быстрее. И кстати, если человек выжил, то, скорее всего, Марс его примет. А эта дура, вместо того, чтобы стрелять по ежу, кинулась к парню, ну и тоже огребла. Не то случайно под удар попала, не то прикрыть решила. Короче, когда рядом оказался местный смотритель, с ними уже ничего сделать было нельзя. Так-то. А бывает и просто, нюхнёт плюща и анафилактический шок, с концами…

К чему это всё? К тому, что Инге Марс принял. Теперь можно спокойным быть. Признаться, я тоже нервничал, ведь, если что, пришлось бы её в городе оставлять всё время и сваливать с Марса побыстрей. А это было бы тяжело и мне, и ей. Мне – потому что я Марс люблю, ей – потому что сваливаем из-за неё, а я Марс люблю. Но всё обернулось как нельзя лучше. Вон, даже ёжика в руки взяла, сумасшедшая. Тут уж все вопросы отпали, такое можно сделать, только если Марс тебя не просто принял, а зацепил.

Пока ехали, рассказывали с Гансом о Марсе. Если честно, говорить о нём я могу так же долго, как о Том Томе, или как сама Инге рассказывает об «Аладе». То есть бесконечно. Так что скучно нам не было. На грунте едва заметно проступали следы тележек. Впереди громадина Олимпа, теряющаяся где-то вдалеке. Олимп – он не как теллурианские горы, он и широкий, и высокий. Тот самый случай, когда и обойти сложно, и перепрыгнуть. Крутых склонов нет, ну если не считать обрывов и обрушений, так что вершина далеко от подножья не только по вертикали, но и по горизонтали. Ну и облака… У нас, конечно, нет таких облаков, как на Теллуре или Терре, но Марс уже живой. Нет-нет, да пройдёт по небу вполне себе приличное облачко. Причём не как когда-то в древности, из конденсата углекислого газа или только над Лабиринтом Ночи. Уже вполне себе наполненное водой, пусть не на сто процентов и даже не на пятьдесят… Марс медленно, но верно оживает, и это заметно. Того же плюща по дороге к Олимпу я в прошлый раз не видел.

– Ганс, а откуда он? Посадил кто, или…

– В том-то и дело, что сам, – Ганс довольно улыбнулся, словно речь о его сыне зашла. – Уже несколько лет как начал на поверхности сам по себе разрастаться.

– Так рос же вроде едва не с самого начала?

– Не… Понимаешь, его тогда надо было высадить и следить несколько лет. Только потом он начинал нормально расти, да и то иногда уход был нужен. А эти сами. За ними специально никто не ухаживает, пусть учатся.

– Верно.

Ну да, Марс суров, но справедлив. Если можешь и хочешь выжить, выживешь и даже сильнее станешь. Вон, те же Первые тому пример. Пришли, считай, ни с чем, но жили, и боролись, и строили. Так что в один прекрасный день так стрекозоидам врезали, мало не показалось. Стрекозоиды? Нет, мантисы скорее на богомолов были похожи. Да неважно. Важно, что Марс, как и Теллур, это дом колонистов, пионеров, тех, кто постоянно борется за жизнь. Нет, не с планетой – с судьбой, наверное, с самим собой. Марс давно мог принять предложение Терры и перейти под её протекторат. Тогда и ресурсы получил бы, и поддержку, но нет. Марсиане маленький и свободный народ, свою свободу и свой выбор – жить по собственным правилам, – они готовы отстаивать до последнего, как и Теллур, кстати.

Я ещё раз глянул на «дорогу». Ну да, точно, следы. Машин пять, наверное. Интересно, неужели нам повезёт? Это было бы классно, Инге такого никогда не видела. Если там будет приём в пионеры, значит, фонтан включат…

Так и есть, на парковке несколько пассажирских тележек. Вот славно, но Инге, стоило нам остановиться и выйти, сходу нацелилась на корабли. Ничего удивительного, «лебеди» выглядят так, словно готовы в любой момент взреветь движками и взметнуться в небо. Они какие-то… величественные, что ли? Рядом с той же «Аладой» не ощущаешь себя мелкой букашкой, хотя она гораздо больше, а тут… Вон и Инге голову чуть вжала, но смотрит восторженно. В этих кораблях чувствуется сила. Именно на них и на первых МД люди встретили флот вторжения. Корабли мантисов и сейчас были бы серьёзной угрозой. Сейчас! А предки не только дали им бой почти шестьсот лет назад, но и победили. Нет, конечно, в большом космосе у «лебедя» или МД-1 шансов нет, не те скорости, не то техническое обеспечение, но вот внутри системы они и сейчас – сила. Особенно если за штурвалами такие пилоты, как Первые или Чёрные Драконы.

– Это «лебеди», – Ганс говорил тихо, не так, как по дороге. – На них пришли Первые. Потом можно будет лучше рассмотреть. Нам туда.

Мы прошли сквозь силовое поле, прикрывающее парк, и сняли капюшоны. Здесь ежей и медуз не бывает, им сквозь купол не проникнуть. Инге с завистью посмотрела на нас. Ганс ухмыльнулся и снял маску. Инге испугано пискнула, а когда я потянулся к своей, попыталась повиснуть у меня на руке.

– Спокойно, – Ганс положил руку ей на плечо. – Всё в порядке.

– Да-а?.. Ну ладно, – Инге отступила на шаг, но в глазах читалось сомнение. Я ей улыбнулся, мол, всё хорошо, сделал несколько коротких резких выдохов и тоже снял маску.

Вкус марсианского воздуха не сравнить ни с чем. Он ледяной и пьянящий, лёгкий и тягучий одновременно, его хочется больше и больше… Но тут понятно, кислорода в марсианской атмосфере очень мало. Стоит увлечься – и начнётся кислородное голодание, потеряешь сознание – и всё, конец. Но пару минут можно себе позволить. Это Драконы способны часами в местной атмосфере без масок обходиться, у них клеточное дыхание и вообще обмен веществ хитрый какой-то.

Инге с подозрением посмотрела на меня, на Ганса, и выдала:

– А почему у вас кровь не закипает?

– Не понял. В смысле – «не закипает»? – вопрос поставил меня в тупик. Из-за чего у меня кровь должна вскипеть-то? Когда сообразил, Инге уже заговорила:

– Ну, помнишь, на Теллуре нам объясняли, почему они не ныряют глубоко? Что если нырнуть с баллонами, то потом надо отвисеться при всплытии, иначе кровь закипит. А пока висишь, тебя сто раз сожрут. Здесь то же самое с давлением должно быть, что и при всплытии, разве нет? – очень серьёзно так говорит, носик морщит, наверное, до сих пор дуется, что понырять не дали. Леса ей мало.

– Понял. Смотри, когда ты ныряешь глубоко под воду, то сам вдохнуть не можешь, давление снаружи высокое. Поэтому в тебя под давлением же загоняют дыхательную смесь.

– Погоди, а почему не жид…

– Золотце, это курорт. Как ни крути, а семьдесят процентов теллуриан в космосе не были, а если и были, то пассажирами, а из тех, что остался, только малая часть сможет вдохнуть кислородный гель и не испытать при этом массы отрицательных эмоций. Это курорт же, отдых.

– Ясно. Ладно, и что дальше?

– Дальше всё просто. Как с банкой пива. Её на глубине под давлением накачали, и потом она резко всплывает – и пш-ш-ш-ш. Как будто открыла крышку тёплого теллурианского.

– Ага, вся в пене и липкая. Понятно. А тут?

– А тут такого нет. Просто прежде чем снять маску, мы начинаем немного иначе дышать, чтобы не стать пивной банкой, и всё. Несколько месяцев тренировки, и это может освоить каждый.

Ничего ядовитого в марсианской атмосфере, по сути, нет. Вернее, не так, есть – углекислый газ. Но при невысокой плотности атмосферы и сложности дыхания вы просто не вдохнёте столько, чтобы им отравиться. Ну и сейчас его не под девяносто процентов, а заметно меньше. Особенно тут, под полями, рядом с фонтаном и плющом. И наличие того же углекислого газа отличает дыхание на Марсе от задержки дыхания на выдохе. Это разные вещи получаются, совсем.

– То есть я…

– Нет. Технику-то освоить можно, а вот хватит ли тебе кислорода, который в атмосфере, это вопрос вопросов. Некоторые марсиане могут немного дышать атмосферой Марса, но это не первое поколение. Все Драконы могут, ну и я вот. А тебе в любом случае потренироваться надо сначала, а дальше доктор скажет. Или можно под наблюдением Чёрного попробовать…

Я снова надел маску – вспомнил вкус марсианского воздуха, и будет. Не надо лапулю мою пугать. Ганс одобрительно кивнул – Драконы не любят пустой бравады, – и мы пошли в парк.

Конечно, до парков Теллура Олимпу далеко. Здесь только один вид растений – плющ, зато его много. Он обвивает скамейки, специальные опоры – и просто решётки, и арки, и конусы, и даже по чаше фонтана вьётся. Кстати, фонтан этот – единственный на Марсе, и включают его очень редко. Радиальные дорожки как раз у него сходятся, а дальше – одна аллея, к Стене Памяти. Туда мы и собрались, но тут в динамиках радостно и картаво прозвучало:

– А тепей, по пгосьбе замечатейной Киви и нашего дгуга Обеонца, рок-н-голл!!! – и в уши хлынул весёлый ритм, от которого даже мне захотелось танцевать, хотя я не большой любитель этого дела.

– Смотрите! – ахнула Инге.

Вот оно! Фонтан вспыхнул лучами подсветки и в небо ударили струи воды. Часть взметнулась ввысь, замерзая и распадаясь на мелкие льдинки, и лучи разноцветных лазеров заставили ледяную взвесь играть и переливаться тысячами искр. А брызги, которые остались ниже и не перешли пороговый барьер, где температура резко падала, попали на плющ. Цветы ещё сильнее раскрылись, и оказалось, что дикий плющ может поражать своими красками не хуже городского. На фоне музыки «блуждающей волны» это выглядело сказочно.

– Какая красота! Спасибо, Олимп! – Инге посмотрела на меня горящими глазами, потянулась поцеловать и рассмеялась. – Надо научиться без маски обходиться. Хотя бы на полминуточки. А Оберонец и Киви – это кто?

– Оберонец? Вообще оберонцами называли членов команды базы на Обероне. А ещё так звали их командира. Это про него и была речь. Про него и его подругу, пилота. Собственно, мой род идёт от них, – объяснил Ганс. – Они улетели на Оберон, оставив детей дома. Знали, что вернуться не получится. Хотя… По легенде, когда началась Заря, кто-то слышал позывной Оберонца в эфире.

– То есть это – в честь ушедших?

– Это… А кто его знает. Это призрак. Фантомная передача из прошлого. А может, Изя Гофман сидит под землёй и прикалывается над нами, играя в шахматы с Михалычем. Изя Гофман – это наш первый координатор финансов, таможни и торговли. В смысле, министр. По совместительству – радиоведущий.

Ганс замолчал, задумавшись о чём-то своём. Струи фонтана опали, насосы втянули воду, осушая чашу, музыка затихла после первого же куплета зажигательной песенки, и мы пошли дальше.

Обычно те, кто читает про Стену Памяти в путеводителях, представляют нечто огромное и монументальное. Да, изображение «лебедя» по центру стены большое, хотя не в натуральную величину, конечно, но сама Стена, в которую переходят плоскости – метра три высотой. И имена погибших за Марс и Терру вырезаны в камне широкой лентой – чтобы читать, не приседая на корточки и не задирая голову. Сейчас перед стеной шеренгой стояли ребятишки, важные и торжественные, и несколько взрослых. Мы остановились в аллее, не выходя на площадь перед Стеной, чтобы не мешать.

– Что это? – тихо, словно её могли услышать, спросила Инге. – Церемония какая-то?

– Мальков в пионеры принимают, – так же тихонько ответил Ганс.

– А что это?

– Пионеры? Детская организация, ещё с давних пор. Ребята клянутся быть как Первые и быть первыми во всём, в том числе в строительстве и защите социализма. Хотя у нас давно уже коммунизм, – Ганс хмыкнул, поглядел на Инге. – Ты про такое и не знаешь, наверное.

Та пожала плечами. Мне вообще показалось, что торжественная церемония Инге не заинтересовала. Нет, она внимательно наблюдала, как серьёзные детишки по очереди выходили из строя, поворачивались лицом к товарищам и произносили слова клятвы, но зуб даю, она что-то другое видела и слышала. Уж больно она была сосредоточенная. Впрочем, я и сам знаю, что Олимп – место непростое, а с её чувствительностью – или как это назвать?.. Даже не представляю, что Инге могла тут почувствовать.

Последняя девчушка вернулась в строй – и шеренга распалась, превратившись в стайку радостных и возбуждённых детишек. Они направились к музею, а мы прошли через опустевшую площадь. Я уже бывал здесь, и не раз, но Инге… Будет ли это важно для неё? Хотелось бы, но по большому счёту – ей это всё чужое. Мне даже стало больно при мысли, что для неё Олимп и память Первых окажутся чем-то пустым и незначительным.

Но я зря волновался. Инге обогнала нас с Гансом. Быстро подошла к Стене, погладила холодный камень. Медленно, старательно разбирая слова, прочитала стихи, вырезанные на обтекателе изображения «лебедя»:

– Это… Имена ушедших? – Инге повернулась к нам, и я понял, что зря переживал. Ей было не всё равно. Совсем не всё равно.

– Да. Слева – Первые, погибшие во время Сумерек и Зари. Справа – другие участники тех боёв. Ну и те, кто погиб в ходе боевых действий уже потом. За прошедшие годы.

Инге коротко, со всхлипом, вздохнула. Имён было много, очень много.

Она постояла перед стеной, потом быстрым движением опустилась на колени и прижалась колпаком комбеза к земле. Ганс удивлённо крякнул и посмотрел на меня. Он был растерян, и не знал, как реагировать. Я, честно сказать, тоже не представлял, что делать, но в одном не сомневался: тут нет рисовки, Инге была искренней и делала то, что считала нужным и правильным.

Она встала и подошла к нам: глаза в пол-лица и блестят нехорошо. Но то, что она сказала, удивило и меня, и, похоже, Ганса:

– А город Олимп… Он там, внизу, да?

– Да, – вот про это ей никто не рассказывал, насколько я знаю.

– Он… Он не законсервирован. Он просто спит. Они… Там… – Инге встряхнулась, словно сбрасывая наваждение, и снова повернулась к Стене: – Я ещё приду. Обязательно. И станцую для вас. Обещаю.

Ох, ты ж! Опять мистика всякая началась. Ведь это она не мне сказала, и не Гансу. Первым! А Ганс только кивнул понимающе. Ну да, марсиане же верят, что Первые не умерли, а просто ушли. И вернутся, если Марсу или Терре будет грозить опасность. Инге с её лоа отлично в эту компанию впишется, тут сомневаться нечего. Так что я только облегчение почувствовал, когда мы от Стены ушли и Ганс нас в музей повёл. Всё-таки без всяких таких штучек мне спокойнее.

Инге Сонел

Как описать, что я почувствовала там, у Стены? Не знаю. Но Олимп – это точно место невероятной силы. Да, сейчас на поверхности ощущается только слабое эхо, но… Вот у Тима, когда он спит, лицо становится, как у мальчишки. Но я знаю, какой он сильный, и быстрый, и опасный на самом деле. Так и тут. Лоа Марса – лоа-воины, и именно здесь, в Олимпе, их дом. А самое странное – здесь и светло, и грустно, и радостно одновременно. Словно все те, кто погиб, на самом деле где-то здесь, и смотрят на своих потомков, и радуются за них, и грустят, что не могут прикоснуться, и мне их так жалко вдруг стало, что я чуть не расплакалась там, у Стены. Странно, я ведь никого из них не знала, это просто имена на отполированном красно-буром камне, но как будто они, Первые, для меня родные. Я даже испугалась немножко, если честно. Потому что когда такие лоа обращаются к тебе, это неспроста. Да и вообще, если подумать, всё как-то неслучайно получается. Как мы с Тимом встретились, как сразу вместе оказались, как слетались с первого раза, теперь вот это… Странно. Странно и страшно. Может быть, лоа надо было, чтобы я попала на Марс? Но зачем? Непонятно.

Пока мы шли к музею, я спросила:

– А почему там, на Стене, слева, одно имя пропущено? Цифра стоит, а имени не написано. Как будто место оставлено.

– Так и есть, – кивнул Ганс. – Первых, настоящий Первых, было семьсот семнадцать человек. Те, кто записаны дальше – это уже второе поколение. Их дети. Они тоже считаются Первыми.

– А почему именно семьсот семнадцать? Не пятьсот, не тысяча? Такое число странное?

Ганс помолчал, словно сомневаясь, но ответил:

– Это не просто… Это те, кого Марс изменил. Первые Чёрные Драконы. А пропущенное имя… Ты заметила, что имена не по алфавиту? Их выреза́ли на Стене в том порядке, в каком устанавливали судьбу погибших или находили их тела. Марка Гомаро, Последнего Первого, мы искали пятьсот лет…

И тут я поняла, что мы привезли. Вернее, кого.

И раньше, чем язык прикусить успела, брякнула:

– Но теперь он вернулся домой?

Ганс посмотрел на меня, внимательно и серьёзно, и улыбнулся:

– Да. Теперь он вернулся домой. Как раз сейчас вы его портрет увидите. Ну, не только его…

По Гансу видно было, как он счастлив, что этого Марка нашли, но пока мы к музею подходили, я всё думала: выходит, те пилоты, которые рейдер таранили, знали? Знали, что они погибнут ради того, чтобы мы привезли на Марс останки, мёртвое тело? Не понимаю. Не понимаю и думать об этом не хочу, потому что сразу слёзы к глазам подступают, и злиться начинаю. Зачем было умирать – ради этого? Зачем?! Ведь так, как те марсиане дрались, можно за будущее своё драться, за детей своих драться! Но с ними хоть что-то понятно: Первые – могучие лоа, я и раньше это подозревала, а теперь точно убедилась. Так что привести в свой дом ещё одного такого предка-покровителя – большое дело, в этом смысл есть. Но команда Игрока? Они за что дрались? За деньги? Ну кто-то, может, и так, они же наёмники… Но вот почему-то не верилось мне, что Игрок только ради денег в эту историю ввязался. В общем, странно как-то всё складывалось.

В музей мы входили через шлюз, и тут можно было колпак снять. И первое, что я почувствовала: цветами пахнет. А потом их увидела. Розы. Они не в вазе стояли, а росли в контейнере у большой картины, которая прямо напротив входа висела. Там вообще в этом зале только картины и были, три штуки, огромные.

Понятно, что я в первую очередь к той пошла, у которой розы. Они маленькие, с мелкими цветочками, но самые настоящие. А на картине нарисованы четыре женщины: тёмно-рыжая, крепкая, суровая, даже недобрая какая-то, две блондинки, одна пониже, другая повыше, широкоплечая, кого-то она мне напоминала, но я никак не могла понять, кого, и очень красивая брюнетка с огромными раскосыми глазами. У рыжей в руках был какой-то прибор, у блондинки пониже – контейнер с плющом, у второй блондинки – ёжик, а четвёртая женщина держала бумажную книгу. Это как-то очень мирно смотрелось, вот только за их спинами, фоном, горели и падали с неба какие-то атмосферники, лежал в засаде снайпер… или снайперша?.. кому-то крутили руки, положив лицом на капот древней наземной машины. По низу картины, над рамой, шла надпись: «Женщина – хранительница очага, но хранить его можно по-разному. М.Л-О»

– Это Первые. Самые Первые, – объяснил Ганс. – Дело в том, что до официального старта большой экспедиции на Марс отправилась группа из семи человек. Должно было восемь, но Вальтер Орлов был тяжело ранен и не успел восстановиться к моменту старта. Это Дарья Калугина, – Ганс показал на рыжеволосую, – капитан. Дальше Марина Ланге, первый пилот, Герда фон Окле, ксенобиолог, и Анжелика Тарани́, техник. До экспедиции они все были военными: два боевых лётчика, контрразведчик, снайпер… А здесь, на Марсе, стали начальником космодрома, координатором жизнеобеспечения и экологии, директором КБМ, координатором образования. А потом снова пошли воевать.

– А ещё трое?

– Вот, – Ганс повернулся к другой стене. – Сергей Кривец, начальник экспедиции и первый глава Республики, Игорь Мурашов, его зам, Николай…

– Игорь Мурашов? Интересно, а тот Игорь, который в экипаже Игрока?..

– Скорее всего, его прямой потомок, – улыбнулся Тим. – Смотри, они даже похожи чем-то.

– Кстати, да…

Эта картина была другой. Не парадный портрет, так это, кажется, называется, а эпизод из жизни. Трое мужчин обсуждали что-то, стоя вокруг стола с разложенными на нём огромными листами – бумажными картами. Все трое крепкие, загорелые, бритые налысо, очень серьёзные. Но если приглядеться, то понятно, что Сергей – весельчак, который старательно притворяется грозным начальником, Игорь по жизни мрачный и сосредоточенный, а Николай – просто деловой парень, без закидонов. Есть работа – значит, надо работать. Не знаю, как у художника это получилось, но характеры прям видно было. Здорово! Я даже пожалела, что рисовать не умею.

– А там?.. – я к третьей картине повернулась, но тут в зал ещё два человека вошли. Пётр Иванович Гейнц, который директор КБМ, и тот доктор, что у нас был. И как-то мне сразу тревожно стало, ведь понятно, что они здесь не просто так появились. Они к нам идут, а я чувствую, что оба нервничают, но как бы сказать… по-хорошему нервничают, словно новости у них замечательные, просто не знают, как поделиться.

– Ганс, – Пётр Иванович остановился и улыбается. – Соню нашли.

– Я знаю. Я чувствовал, что она жива, – Ганс кивнул, губы у него как-то странно дрогнули. – Тяжёлая?..