Сокровища Валькирии. Звездные раны

Академик как-то пропустил мимо ушей, что ценитель назвал его фамилию, хотя Святослав Людвигович не представлялся и никаких надписей на панно не оставлял. Ошеломленный неожиданной смертью старого сподвижника, он не сумел отказать сразу и решительно, позволил уговорить себя, вернее, не нашел аргументов, чтоб избежать встречи, а рассказывать о своем горе чужим людям он не любил.

Короче, уже через пять минут по квартире бродили какие-то люди, рассматривая каменные картины и экспонаты минералогического музея. Кто из них был вчерашний покупатель и кто шеф, Насадный так и не различил, впрочем, это было и не важно: из головы не выходила мысль о скоропостижной кончине Рожина, к тому же он вдруг осознал, что остался на свете один, как перст. Жена умерла семь лет назад, дочь вышла замуж за иностранца и уехала в Канаду, с родственниками более дальними давно потеряна связь…

Покупатели около часа кружились по квартире, затем пили кофе, совещаясь, и наконец сделали выбор – панно «За час до свадьбы», где не искусный творец, а сама природа изобразила невесту в подвенечном платье перед зеркалом (и труда-то было: правильно распилить глыбу, заделать и зашлифовать стык двух плит). Цену назвали фантастическую – двадцать пять тысяч долларов, однако картину сразу не взяли, обещали, что послезавтра приедет специальный человек с деньгами, расплатится и заберет. Этот факт наконец-то дошел до сознания, и Насадный категорически отказался, поскольку на послезавтра были назначены похороны. Любители каменной живописи не настаивали, согласились подъехать через три дня и, оставив крупный задаток без всякой расписки, уехали.

После похорон и общих поминок в столовой института самые близкие поехали к Рожину на квартиру и по просьбе вдовы остались там до утра. Нарушая ритуал, пели под гитару любимые песни Михаила, смотрели альбомы с фотографиями из многих экспедиций, вспоминали и разъехались, когда заработало метро. Академик так и не рассказал никому о предсмертной исповеди покойного – не подвернулось случая, да и не к месту было вспоминать о тяжком и так в слишком скорбной обстановке.

Он не спал уже три ночи и потому, едва войдя в квартиру, рухнул на диван не раздеваясь. Тускнеющий его взор в последний миг уловил некое изменение обстановки, диссонанс вещей и предметов, но сон уже помутил рассудок и через мгновение вообще отключил его. Точнее, переметнул во времени, и академик очутился в латангском аэропорту, в деревянном здании, где узкий и длинный зал ожидания с авиационными креслами буквально шевелился от обилия тараканов. Снился ему он сам и покойный Миша Рожин; будто сидят они рядом, дремлют и слушают аэродинамический вой пурги. И тут из давно заглохших динамиков вдруг прорывается голос диспетчера, но слышно не объявление рейса, а песня, которую только что пели на поминках – «Надежда». Но никого не разбудила эта чудесная песня и нежный голос Анны Герман; как спали, так и спят пассажиры примерно двадцати посаженных в Латанге рейсов. Всего около тысячи человек! Спят вповалку, среди тараканов, кто может – сидя, а кому вообще не досталось места – стоя, по-лошадиному, только головы валятся влево, вправо, будто у заморенных блокадных головастиков. И тут вскочил Рожин и заорал, как армейский сигнал тревоги:

– Люди! Мать вашу!.. Слушайте! Слушайте песню! Это же «Надежда»! Хватит спать, люди!

От его рева Насадный подскочил, слетела дрема – под ногами враги ненавистные – крылатые облюбовавшие Арктику насекомые, коричневые твари, – начал топтать их унтами, слыша характерный хруст, будто по жареным семечкам ходил!

И нечаянно наступил на руку мальчишки, откинутую в глубоком сне. Казалось, раздавил, но ребенок не проснулся, только сжал ладошку в кулачок. Он заглянул ему в лицо и внезапно узнал себя – питерского блокадного головастика. Так уже было: он спал на полу бомбоубежища, и кто-то в темноте наступил на руку…

Он склонился над мальчиком, бережно убрал его руку из-под ног и долго гладил кулачок, пока он не ослаб и прощенно не разжался.

Потом только огляделся – мать моя! – откуда столько народу?! Вроде бы засыпал в полупустом зале…

Этот сон вовсе и не был сном. Однажды с Рожиным – а дело было в семидесятом, когда возвращались из первой официально настоящей экспедиции, – они отдали «генеральские» билеты женщинам, геологам-поисковикам, которые рвались домой, в Питер. И последний Ил-18 стартовал из Хатанги под самый занавес двухнедельной пурги, а они остались истреблять отвратительных, мерзких насекомых…

По истечении первой недели Насадный впал в анабиоз, когда сон и явь спрессовались в единый конгломерат, поэтому оглушающий крик Рожина прозвучал как будильник.

Из динамиков несся чистый, завораживающий голос Анны Герман: «Надежда, мой компас земной…»

– Вставайте! Слушайте песню! – все еще гремел старый сподвижник. – Хватит спать! Замерзнете!

Проснулся лишь один мальчик под ногами, сел и завертел головенкой. Тогда Рожин закричал в отчаянии:

– Грабят! Держите карманы! Воры, вокруг воры! Эй, куда потянул кошелек?! Вставайте, у вас все украли!

Тысячная человеческая свалка мгновенно встрепенулась, ожила, а Михаил сел в свое кресло и засмеялся. И мальчик засмеялся…

Голос покойного все еще стоял в ушах, когда Святослав Людвигович проснулся в своей квартире на Петроградской. И еще подумал – к ненастью, и ветер услышал, завывающий между домов. За окнами серела гаснущая белая ночь, и в сумеречном ее свете перед глазами оказалась стена, забранная от пола до потолка остекленными шкафами.

Они были пусты, на полках лежали только призрачные «зайчики» света, падающего из высоких окон.

Сначала он решил, что это продолжение сна. Сейчас слетит его дымка, и все появится – угловатые, тяжелые образцы пород, правильной формы столбики керна, поблескивающие зеркалом многочисленные шлифы, кристаллы минералов, спаянные в друзы – все то, что было привычным, примелькалось и составляло душу дома.

Потом он осторожно сполз с дивана – прихватывало спину после долго сна – и согбенный, перетерпливая боль, долго бродил вдоль застекленных стен, открывал дверцы и щупал пустые полки…

Полностью исчезла коллекция, собранная за долгие годы работы в Балганском метеоритном кратере. И большая часть образцов пород и минералов, привезенных с семидесяти астроблем из разных частей света, при этом образцы, взятые из кратеров на территории бывшего Советского Союза, пропали почти все.

Вместе с этим вынесли множество папок и бумажных связок, в которых уже и сам академик разобраться не мог; лишь после тщательной проверки он установил, что похитили все материалы, касающиеся астроблем вообще и Балганского кратера в частности. Но обиднее всего было другое: из запертого оружейного шкафа выкрали капсулу с неведомым сверхтяжелым минералом из Манорайской котловины и запаянную стеклянную ампулу с алмазами, которые он добывал попутно, дробя негодные для творчества осколки руды. Исчезло и несколько работ, выполненных из каменного материала Пестрых скал, глыбы брекчий, хранившиеся в кладовой, запасы поделочного камня, привезенные с Таймыра, и даже обрезки, которые не успел переработать; одним словом, пропала вся руда – алмазосодержащая порода, из которой и получались уникальные по живописности и рисунку полотна академика.

Это потрясение было уже третьим по счету за последние дни и ничуть не легче первых двух. Около часа он бродил по квартире, прежде чем в голову пришла мысль позвонить в милицию. Академик снял трубку, и в тот же миг в передней раздался звонок.

Не спрашивая, кто – а глазка в двери никогда не бывало, – Насадный отомкнул замок и отступил…

За порогом стояла женщина возрастом чуть за тридцать, с изящным, утонченным лицом и огромными вишневыми глазами. И не просто знакомая, ибо академик мгновенно вспомнил, как она же явилась ему в латангском аэропорту десять лет назад.

Вспомнил не только ее имя, а еще то, что встречал ее, или женщину очень похожую, еще раньше, очень давно, в детстве, в блокадном Ленинграде…

В Музее забытых вещей заканчивался внутренний ремонт, и потому все экспозиции были свернуты, убраны в подвалы; пустые, недавно побеленные, с восстановленной лепкой по потолку, помещения казались просторными, гулкими, и каждый шаг по отлакированному паркету казался оглушительным. В залах не было ни посетителей, ни рабочих – кажется, все разошлись на обеденный перерыв, и потому Мамонт поднимался не по черной, как обычно, а по парадной лестнице, придерживая Дару под локоть.

За растворенными окнами уже трепетала на ветру легкая парковая зелень, березы и клены вообще распустились, шумели совсем по-летнему, но речная даль еще отражала холодное, по-весеннему бирюзовое небо.

Раньше Мамонт не очень-то любил эту пору – ни весна, ни лето, – предпочитал яркие контрасты в природе, однако сейчас его радовало все, ибо он после трех лет жизни в Североамериканских Штатах за три часа пребывания на родине еще не насмотрелся, не согнал с себя грустную ржавчину ностальгии, хотя успел уже проехать и посмотреть немало.

На лестничной площадке мансардного этажа, перед дверью с табличкой «ДИРЕКТОР», Дара задержала его, упершись в грудь руками, поправила галстук-бабочку, уголок платочка в визитном карманчике смокинга и сказала просяще:

– Очень прошу тебя, милый, пожалуйста… не прекословь ему. И ничего не требуй.

– Дорогая, ты стала уже как ворчливая жена, – буркнул Мамонт по-английски, совершенно забывшись. – Мы идем не в гости…

– Мамонт, ты дома! – засмеялась она и отерла ладонью щеку. – И это не сон… Здесь можно говорить по-русски!

Он промолчал, уязвленный, и молча открыл дверь.

Стратиг сидел за столом в заляпанном известью халате, но с белоснежной салфеткой, заправленной за ворот рубашки, и обедал. Две Дары средних лет в подобных одеяниях делили с ним трапезу, одновременно прислуживая ему. При появлении Мамонта он медленно обернулся, посмотрел через плечо долгим оценивающим взглядом, после чего вытер руки и проговорил без всякого приветствия:

– Садитесь к столу… гости дорогие.

Спутница Мамонта подошла к Стратигу, обняла за шею и поцеловала в щеку – он остался холоден и равнодушен. А Дары обе сразу вмиг вскочили и принялись выставлять на стол приборы, принесли фарфоровую супницу и два накрытых полотенцами судка.

Стратиг еще раз осмотрел Мамонта, похлебал суп из тарелки, наверняка начала прошлого века, и отложил золотую ложку.

– Ну, поведайте мне, путешественники, где бывали и что видали, – проговорил он, не поднимая бровей. – Как там житье за морями-океанами?

Дара заметила, что Мамонт начинает заводиться, и предупредительно стала заправлять ему салфетку за тугой ворот. Попутно слегка оцарапала горло ноготками.

Это привело в чувство, и он увидел перед собой тарелку, полную до краев прекрасных щей со свининой; запах достал носа, и Мамонт взял тяжелую ложку. Ностальгия в смеси с голодом – не ел уже сутки, с тех пор как получил известие немедленно предстать пред очи Хранителя Забытых Вещей, – давала странную реакцию: хотелось не есть, а любоваться пищей, как произведением искусства. Он бережно окунул ложку в щи и поднял со дна просвечивающуюся насквозь капусту с мелкими кусочками картофеля и сала. То ли от золота, то ли от весеннего света, ниспадающего из узких окон, щи засветились, и замерцали восковые блестки расплавленного жира.

Эх, сейчас бы успокоенную душу да деревянную ложку, чтоб не опалить губ!..

– Вижу, неплохо там живется, – сказал Стратиг и наполнил хрустальный бокал темным вином. – И вид у вас весьма респектабельный… Пожалели, что сорвал с насиженного места? Или с радостью ехали на землю предков?

– Какая уж там радость… Когда на головы сербов валятся бомбы, – проворчал Мамонт. – Я мог бы остановить кощеев… Но ты позвал в самый неподходящий час.

И тут же получил каблучком удар в голень. Если не до крови, то ссадина будет, потому что сразу же зажгло…

– И как ты собирался остановить их? – невозмутимо спросил Стратиг, взяв бокал в горсть жесткой, узловатой рукой.

– Мой подопечный, будущий президент Североамериканских Штатов, организовал мощный протест белого населения, – сказал Мамонт. – Протест, который должен был перерасти в политический кризис. В результате бы президенту объявили импичмент и Дениз пришел к власти.

– Без тебя он смог бы провести это мероприятие? – спросил Стратиг по-прежнему бесцветно и равнодушно.

– Нет… Бывший морпех пока еще не обрел достаточного политического веса и влияния. Пока он делает правильные, но довольно робкие шаги. Ему все время требуется плечо, чтобы опереться… И это естественно.

Стратиг сделал глоток вина, после чего встал и тронул рукой темя каждой Дары, что означало благодарность.

– Я устал повторять, мы не можем, не имеем права вмешиваться в исторические процессы! – проговорил он с внутренним холодным спокойствием. – Это вносит лишь сумятицу в сознание изгоев, чем пользуются кощеи и усугубляют положение. Если говорить о Североамериканских Штатах, то твой подопечный должен был не белое, а цветное население привести к массовому гражданскому неповиновению. Благо, что для этого были все предпосылки. Белые по старой памяти гонят черных в горячие точки планеты, используют в тех областях деятельности, где требуется физическая сила и страсть к победе, и тем самым прямо или косвенно насыщают их воинственным духом. Они сейчас более активная часть населения Штатов и за ними будущее… Печальное будущее. Но сейчас речь не об этом, Мамонт. Почему ты явился один? Где твой воинственный Странник со своей командой?

– Арчеладзе получил сильнейшую дозу облучения в Боснии, когда изымал ядерный заряд, предназначенный для взрыва горы Сатва, – сообщил Мамонт.

– И что с ним теперь?

– Я отправил их с Дарой на Урал.

– Он здесь? Почему я об этом не знаю?

– Нет, на Урале осталась лишь его жена с маленькой дочкой, – вмешалась Дара с легкой и глубоко скрытой тоской. – Если бы ты видел это создание…

– Где Арчеладзе?

– Он достал двести комплектов «Иглы» и уехал в Косово. – Мамонт зажал ногу Дары и сдавил, чтобы не вмешивалась. – Вся его команда там, и сейчас валят натовские самолеты.

Стратиг растворил окно, постоял, вдыхая запах свежей травы, распускающейся листвы и солнца.

– Полагаю, ты считаешь это геройством? – спросил он. – Братская помощь сербам?.. О, гои, гои! Мало вас бьют кощеи своей сапожной лапой. Надо бы еще, чтоб образумились… Вот если бы существующий режим послал туда полк с ракетами С-300, это можно воспринимать как подвиг. Не режима – народа, который подвигнул правительство отправить этот полк на помощь братьям. Народ безмолвствует, как сказал поэт, и потому твой Арчеладзе с «Иглами» – мертвому припарки. Как и твой будущий президент Штатов с белым меньшинством и наивными представлениями о благородстве своих сограждан, наследников бывших авантюристов, висельников и убийц.

Он сделал небольшую паузу, с сожалением затворил окно и как бы вернулся в зал.

– Мой отец предупреждал, когда я принимал от него урок Стратига. Он часто говорил мне: опасайся избранных Валькириями! Они вносят… мировую скорбь, сострадание и чувство утраты.

– Ты хотел сказать, романтическое отношение к жизни, – вдруг смело поправила его Дара и в тот же миг получила:

– Помолчи, женщина!

Стратиг всегда очень нежно относился к Даре, и этот его окрик говорил о многом: вызов Мамонта из Штатов был обусловлен весьма вескими и важными причинами…

– Да, романтизм, – спустя несколько секунд поправился он. – Струю свежего ветра и крови. Но и отнимают тоже достаточно, тем что вносят хаос в сознание гоев.

Он вдруг заметил своих Дар, которые невозмутимо расставляли чайные приборы тончайшего китайского фарфора. Подождал, когда наполнят маленькие изящные чашки, затем благодарно поцеловал каждую в лоб и обронил, усаживаясь за стол:

– Ступайте… Пора возвращать экспозиции на свои места. Скоро начало сезона, поедут туристы… Пусть изгои любуются на мир забытых ими вещей.

Он их попросту прогнал, чтобы не присутствовали при важном разговоре. Он и Дару хотел выставить, чтобы остаться с Мамонтом наедине, однако, строптивая, она не позволила этого сделать – раскинула огромную волчью шкуру на тахте и легла с чашкой чая в ладони. Стратиг лишь посмотрел на нее, свел брови, чтобы выразить возмущение, и не посмел удалить ее из зала.

Но зато причитающийся ей самодержавный гнев выплеснул на Мамонта. И весьма откровенно – чем всегда вызывал уважение – высказал нетерпение избранным Валькириями.

– Ты не исполнил определенного тебе урока! – стал выговаривать он. – То, что происходит сейчас в Земле Сияющей Власти, можно было погасить в самом зародыше. И не привлекать для этого своего подопечного. Для этой цели я послал тебе самую изощренную Дару!

– Самую развращенную! – огрызнулся Мамонт.

– Не имеет значения! Почему у действующего президента Североамериканских Штатов до сих пор в штанах… – Он осекся, глянул на Дару и изменил терминологию: – До сих пор целы детородные органы? Ты же сам предложил оскопить его!

– Потому, что Моника вошла во вкус!

– Ты несправедлив к ней, – заступилась Дара. – Она еще очень молода, неопытна и подвержена увлечениям… Надо простить ее, Мамонт. Тем более Моника получила весьма выгодную славу в американском обществе. И она еще скажет свое слово.

– Речь о сегодняшнем дне! – оборвал ее Мамонт. – На головы сербов падают бомбы!

– Довольно! – прикрикнул Стратиг. – Объясниться между собой у вас было время… Почему я до сих пор вижу мутную старуху?! Я же сказал тебе, убери ее с экрана! Дабы не оскорбляла человеческого образа.

– У них там нет иных образов, – мягко воспротивился Мамонт. – А потом… Это стало бы вмешательством в исторический процесс. И это не моя вина, что Мадлен из мутной девочки выросла в мутную старуху.

– А чья?!

– Самих сербов. И это рок… А потом не я спасал. В то время Страгой Запада был Вещий Гой Зелва. Это он нашел Мадлен и отдал в сербскую семью.

Вероятно, Стратиг забыл об этом и сейчас, чтобы выйти из неловкого положения, заворчал:

– Вещий Гой… Ты тоже Вещий! Но вместо Вещества вы вносите в жизнь гоев вот такие проблемы! Он что, не рассмотрел, что скрывается под ангельским видом этой… этой несчастной девочки?.. Нет, спас кощейское отродье. А ты помнишь, как закончил свой путь Зелва?

– Помню, – обронил Мамонт. – Но мой предшественник отомщен. «Арвоха» более не существует. Каждый мертвый дух получил по арбалетной стреле.

– Не обольщайся, – однако же довольно пробурчал Стратиг. – У кощеев есть кому играть на гавайской гитаре…

– Судя по прелюдии, ты опять задумал изменить судьбу Мамонта? – со вздохом проговорила Дара.

Стратиг взглянул на нее, отвел глаза и заговорил с угрожающей назидательностью:

– Устал повторять!.. Я не меняю судеб, а лишь даю уроки. Уроки!.. И не смей перебивать, когда я говорю! Если бы ты знала, что ждет его впереди!.. Он будет на празднике Радения!

– Ты хочешь послать нас в Манораю?! – то ли испугалась, то ли восхитилась она.

– Его, но не тебя!

– Как же он без меня будет на празднике? Нет, Стратиг! Я пойду с ним!

– По поводу тебя нам еще предстоит отдельный разговор, – с раздражением бросил он. – А пока молчи и слушай…

– Я не оставлю Мамонта! – дерзко заявила Дара. – Я должна быть с ним в Манорае!

Он все-таки проявлял великое терпение к ней: другую бы уже давно выставил за подобные пререкания и отправил бы прислуживать какому-нибудь дипломату или ожиревшему чиновнику.

– Для тебя приготовлен другой урок, – пообещал он. – Ты уже бывала там, хватит.

– Всего два раза! В юности, когда меня заметил Атенон, и еще раз, когда отвозила в горы несчастного Зямщица!

– Другие и этого не получают…

– Стратиг, ты же знаешь, Манорая для меня – почти что родина!

– Тебе возвращена память, а душе бессмертие. Что еще хочешь?

– Соли Вечности.

– И соль ты вкушала!

– Но так мало, Стратиг!

Взгляд его стал гневным.

– Если еще скажешь слово – лишу пути!

– Все равно уйду с Мамонтом, – проговорила она и обиженно замолкла.

– Ладно, давайте к делу. В обиталище Атенона вновь проникают кощеи. – Голос его стал деловито-жестким. – Получившие власть над миром жаждут вечности. Они лихорадочно ищут пути, как сделать душу свою бессмертной, но, слепые, пока что стремятся продлить существование физического тела. Замораживаются живьем, чуя близкий конец, консервируют в жидком азоте свое семя, пытаются клонировать клетки… Когда золотой телец в руках, власть его кажется беспредельной, и земноводным летариям становится мало одноразовой жизни. То, что гои получают от рождения и совершенно бесплатно, для кощеев становится смыслом существования. Им не так нужна соль Знаний, как манорайская соль. Наркотик уже не в состоянии удовлетворить потребности дарвинов, ибо он дает лишь мгновенное ощущение бессмертия. Повальное увлечение им скоро пройдет, и тогда изгоев охватит иная жажда. За вечность они уже сегодня готовы отдать все свое золото. И можно представить себе мир, которым станут управлять кощеи бессмертные.

Искупая свою вину, Стратиг налил чай в чашку, установил ее на серебряный поднос и подал Даре. Тронутая таким вниманием, она погладила его руку и обронила тихо:

– Благодарю тебя… Но все равно пойду в Манораю.

– Святогор опасается за сокровища, особенно сейчас, в пике фазы Паришу, – между тем продолжал он. – Дело усугубляется еще и тем, что доморощенные кощеи, захватившие власть в России, хотят поставить добычу манорайской соли на государственный уровень. Для них сейчас слишком хлопотно и накладно, например, строить нефтепроводы и продавать выкачанную из недр земли кровь. Им уже невыгодно добывать золото!.. Они уже мыслят себя бессмертными и хотят торговать вечностью… Должно быть, тебе известно, Мамонт, идея эта не нова и многие поколения кощеев стремились проникнуть хотя бы на территорию, где обитает Атенон. В мире изгоев она известна как Шамбала или Беловодье. Сами они не могут ходить туда: манорайская соль или даже излучение ее в Звездной Ране разрушает всякий искусственный интеллект. Но сейчас совсем нетрудно отыскать честолюбивых и незрячих изгоев, чтобы их руками попытаться добыть соль Вечности. Тем более к ним стихийно возвращается память, и они все чаще бросаются на поиски своей родины. И это естественно в пике фазы Паришу…

– Все так свежо в памяти. – Дара заполнила повисшую паузу. – Наш табор кочевал с реки Ганга, и мы остановились на ночлег. Там и подошел ко мне Атенон…

– Я уже это слышал, – оборвал ее Стратиг, отчего-то утратив прежнюю внимательность к Даре. – Если Мамонт не знает – расскажешь потом. А сейчас не мешай мне!

Через минуту стало ясно, отчего в распорядителе судеб произошла столь резкая смена настроения. Он вспомнил, что все еще находится в рабочем халате, содрал его, швырнул к порогу и, оставшись в простой солдатской рубахе, сел верхом на скамейку, опустил плечи.

– В прошлый раз, когда я отводил изгоев от Манораи, совершил ошибку, – неожиданно признался Стратиг, что было почти невероятно. – Сын Варги Людвига, Святослав, бывший когда-то на празднике Радения у Святогора, не пошел по стопам отца, поскольку утратил память… А всякий зрячий гой, оставшийся в мире земноводных, порой делает непредсказуемые шаги. Он стал искать Звездную Рану, и я отвлек его внимание подобным кратером на Таймыре. – Он выпрямился, глянул через плечо на Мамонта. – И он там открыл Звездную соль – алмазы! Чего не должен был делать… Мало того, изобрел установку для их добычи, а по сути, новый вид космического оружия. Не зря говорят: заставь дурака Богу молиться, он лоб расшибет… Сын Людвига мне нужен был для иных целей. Если бы он повиновался року, этого бы не случилось… А сейчас у Святогора нет Варги, и некому хранить соль Вечности.

– Я так и думала, – вздохнула Дара. – Судьба Мамонта тебе не дает покоя. Когда ты смиришься и перестанешь завидовать избранникам Валькирий?

– На сей раз я ему не завидую, – неожиданно с горечью произнес Вершитель судеб. – Вкусившему соли Знаний куда приятнее жить, например, среди изгоев Североамериканских Штатов и чувствовать себя почти богом… Но быть хранителем манорайской соли и испытать бессмертие…

– Да, это на самом деле не зависть, – согласилась она. – Еще хуже – незаслуженная казнь.

Он вынес эту реплику спокойно, обернулся к Мамонту.

– Ты тоже так считаешь?

Мамонт приблизился к окну и долго смотрел на яркую, по-весеннему девственную зелень липового парка.

– Однажды ты вырубил мне посох, – проговорил он невозмутимо. – Я посчитал это наказанием… Жестким, справедливым наказанием и повиновался року… Путь Странника привел к соли Знаний.

– Путь Варги в Чертогах Святогора приведет к Вечности, – продолжил Стратиг. – Ты это знаешь лучше меня.

– Лучше выруби мне посох.

Вершитель судеб усмехнулся:

– Не обольщайся, Мамонт! Путь Странника не всегда выводит к истине. Помню, с какой страстью ты ринулся в пещеры, и когда увидел золото, испытал разочарование. И сейчас, вкусивши горькой соли Весты, ты потянулся к сладости и решил, что истинные сокровища – это любовь и ничего больше. Верно?.. Не спорь со мной. Ты должен быть благодарен, ибо я не изменяю твоей судьбы, а выстраиваю перед тобой лестницу, выкладываю ступени, по которым ты поднимаешься вверх. Давно ли ты искренне верил, что «сокровища Вар-Вар» – золото, спрятанное в недрах Урала?.. Ступай же выше, тебе открыты все дороги!