Сокровища Валькирии. Звездные раны

– Вот этот город! Полюбуйтесь!

На фоне серых двухэтажных домов стоял человек в штормовке с таким же серым бородатым лицом. А за его спиной, вдали, поднималось гигантское, какое-то инопланетное сооружение – стеклянная сфера…

– Это может быть любой другой город, – не сдавался Зимогор. – А потом, мне бы разобраться со скважиной в Горном Алтае, а не на Таймыре.

– А вы почитайте описание керна! Один к одному с тем, который нам в ящики подбросили.

Зимогор открыл последнюю страницу полевой книжки и заметил надпись, сделанную другим почерком – размашистую, начальственную, – подошел к окну и прочел: «Анатолий Константинович, вы геолог, а не участковый врач, пишите разборчивее. С. Насадный».

В геологических кругах был известен лишь один человек с такой фамилией – питерский академик Святослав Людвигович Насадный, самый крупный в мире специалист по астроблемам…

Открытие таймырских алмазов, их содержание на тонну породы и запасы потрясали воображение всех, кто слышал эти цифры. Возникала реальная возможность прорваться и захватить мировой рынок, но не с ювелирными камнями, а с техническими, голод по которым ощущался все сильнее, особенно со стремительным развитием новейших технологий. Серый, невзрачный алмаз становился дороже кристаллов чистой воды, ибо требовался повсюду – от простого надфиля до металлообрабатывающих станков высокой точности, а искусственные камни оказывались некачественными и слишком дорогими.

Тут же, в короткий срок, можно было стать монополистом и вытеснить «Де Бирс», выбрасывая на рынок технические алмазы не в тысячах карат, а в центнерах.

Но все уперлось в Божественный промысел: требовалось отделить зерна от плевел, алмаз от вмещающей породы. Большеобъемная проба, отправленная самолетами в Мирный на алмазную фабрику, принесла горький результат: имеющаяся техника извлечения драгоценного камня абсолютно не годится для добычи, а ничего иного в мире нет и пока что не предвидится. Несколько оборонных КБ взялись за разработку оборудования и технологии, однако очень скоро посчитали, прослезились и забрели в тупик. В любой момент месторождению могли вынести приговор – законсервировать на неопределенный срок, а всем, кто мечтал вышвырнуть с мирового рынка «Де Бирс», наказали вести себя с этой компанией корректно и вежливо, иначе, мол, не продадим и якутские алмазы.

Насадный в те времена ходил мрачный и злой: получалось, что действительно, кроме зубила и молотка, нет больше инструмента для добычи. И от отчаяния, сидя на Таймыре, стал выписывать литературу со всего мира, выбирая из нее все, касаемое разрушения крепких породных масс. Однако самый подходящий способ нашел случайно и у себя дома: в экспедицию приехал геолог, который в студенчестве работал в Томском НИИ высоких напряжений. Оказалось, там какой-то местный ученый-чудотворец давно изобрел электроимпульсный способ бурения скважин и даже шахт, но сидит без дела, поскольку вроде бы никому этого новшества не надо, а заявить широко об изобретении невозможно: все материалы засекретили.

Жуткого матерщинника, скабрезника и бабника Ковальчука академик в прямом смысле выписал из Томска, как раньше выписывали гувернеров из Франции. Тогда еще ему было все позволено и исполнялась всякая воля, если даже она исходила от мизинца левой ноги. Изобретателя срочно перевели из института в номерной город на Таймыре (название Астроблема использовалось для узкого круга). Ковальчук приехал с тремя листочками расчетов и одной статьей, так нигде и не опубликованной. Однако же в течение месяца он собрал из добытых в Норильске конденсаторов генератор импульсных напряжений, самолично сварил породоразрушающий инструмент – эдакого стального паука – и начал долбить алмазную руду. В перерывах между экспериментами соблазнял и обихаживал поселковых женщин, нарушая сухой закон, пил казенный спирт, отпущенный со склада для протирки медных шаров-разрядников в генераторе, и блистал перед прикомандированными к нему учениками научной терминологией.

– Эту хреновину, – объяснял он, – привинтим к этой херовине через изолятор. Потому что это мальчик и девочка. Нельзя допускать любовного контакта. Затем пропустим напряг и вдарим по каменюке. Дальше или он пополам, или она вдребезги!

Несмотря на эту страстную, неуемную стихию, у Ковальчука начало получаться. По крайней мере способ разрушения твердых, монолитных пород был найден, однако вместе с ними все еще дробился алмаз, а вытаскивать его следовало целеньким, ибо мировой рынок давно определил цены на алмазную пыль, на крошку и на камешки в натуральной форме. Подолбив несколько месяцев подряд лавовые глыбы всухую, Ковальчук стал искать среду: дробил руду в воде, в керосине, в трансформаторном масле и даже в глицерине, однако так и не достиг положительного результата. Зато результат обнаружился в другом: семь одиноких женщин в поселке забеременели, и экспедиционный профком получил семь заявлений, в которых будущим папой назывался ученый муж Ковальчук и говорилось о том, что теперь молодой семье требуется отдельная квартира. Едва услышав об этом, изобретатель с помощью своей очередной возлюбленной из отдела кадров добыл трудовую книжку, ушел пешком по тундре за семьдесят километров на ближайшую факторию и улетел оттуда самолетом на материк.

Больше его никогда на Таймыре не видели.

Но зато остался плод его удивительного, гениального ума: принцип разрушения сверхтвердых пород, на котором теперь можно было изобретать и строить установку, и искать среду, в которой бы при разрыхлении породы алмаз не дробился. Осталось пятеро учеников, боготворивших бежавшего кумира, и еще набор словесных оборотов и выражений, например, «протереть шары» – то есть выпить…

Идея извлекать алмазы электроимпульсным способом в газовой среде у Насадного возникла, когда он увидел, как варят аргоном нержавеющую сталь. Два месяца он сидел в лаборатории, подбирая соотношения целого букета газов, пока не отыскал оптимальной пропорции и случайно не открыл принципы их ионизации.

В этом, как он считал, и заключался секрет его «ноу-хау»…

Когда установка была полностью готова, испытана и на столовском подносе лежала куча извлеченных алмазов, академик пригласил государственную комиссию. Это был уже восемьдесят шестой год, все ждали перемен, обновления и радости. Однако комиссия не аплодировала, на все внимательно посмотрела, указала на недоработки, все строжайше засекретила и удалилась, вручив вторую звезду Героя. Авторов у изобретения было двое, но Ковальчука разыскать так и не смогли, чтобы наградить орденом Ленина и Ленинской премией, хотя и подавали во всесоюзный розыск.

Еще в течение двух месяцев Насадный устранял недоделки и производил перерасчеты, и вот наконец с готовым проектом, выполненным в единственном экземпляре, в середине апреля восемьдесят шестого года академик вылетел в Москву. На Таймыре еще стояла глухая метельная зима, хотя на небосклоне к полудню появлялось солнце, и когда разбегались тучи, край белого безмолвия сверкал и переливался, вышибая слезы из глаз.

Можно было заказать спецрейс – бывало, что возили даже на военных самолетах с дозаправкой в воздухе, но Насадный спешил, поскольку получил от дочери телеграмму; она выходила замуж за канадца, с которым познакомилась, когда Святослав Людвигович несколько месяцев работал в Северной Америке по приглашению их Академии наук: большая часть метеоритных кратеров на земле была найдена в Канаде. Он рассчитывал выкроить хотя бы три свободных дня, но как всегда по закону подлости на Сибирь надвинулся мощный циклон и в Латанге тормознули рейс чуть ли не на сутки.

Тогда еще было безопасно передвигаться по стране с большими деньгами, с алмазами, со сверхсекретными документами без всякой охраны, и потому академик спокойно коротал время в аэропорту, отдыхая в кресле зала ожидания. Тараканы так и не выводились, и песню «Надежда» теперь включали всякий раз, как только закрывался аэродром по метеоусловиям; все это отдавало уже ностальгическими воспоминаниями. Неожиданно он поймал на себе взгляд необыкновенно красивой молодой женщины в оленьей дошке и мохнатой волчьей шапке. Она будто позвала его глазами, и горячая, полузабытая волна чувств вдруг окатила голову и сердце. Академик едва сдержался, чтобы тотчас же не вскочить и не подойти к ней.

Он отвернулся и стал убеждать себя, что этот зовущий взгляд ему почудился или женщина смотрела на кого-то другого, может, на любимого мужчину, находящегося где-то за спиной Насадного: такие барышни в Заполярье никогда в одиночку не путешествуют. Выдержав несколько минут, он непроизвольно поискал ее глазами в толпе и обнаружил, что женщина стоит еще ближе и теперь уже явно глядит на него с легкой, затаенной улыбкой. И получилось как-то само собой – седина в бороду, бес в ребро! – солидный, трезвомыслящий академик неожиданно подмигнул ей и сбил шапку на затылок.

Женщина приложила пальчик к губам, и сквозь бесконечный человеческий гул, заполнивший пространство аэровокзала, сквозь вой снегоуборочных турбореактивных машин на улице он услышал сокровенное и тихое:

– Тс-с-с…

Или показалось?..

А она вдруг пропала в шевелящейся толпе, исчезла, словно призрак, и во взволнованной душе Насадного остался ее пушистый и знобящий, как морозный узор на стекле, след-образ. Пожалуй, около получаса академик высматривал ее в зале, затем бездумно, легкомысленно оставил занятое кресло, сумку с документами и столько же бродил среди человеческой массы, обряженной в звериные шкуры, потом вышел на улицу и здесь немного протрезвел.

Когда же вернулся назад, место оказалось занято: толстый бородач сидел в кресле и держал сумку с секретными документами на коленях.

– Здесь занято! – грубо сказал академик и отнял сумку. – Освободи место.

– Пожалуйста, – сразу же встал бородач. – Присел на минуту, ноги отваливаются…

Академик проверил застежки на сумке, убедился, что ее не открывали, и угнездился в кресле, накрывшись дубленкой. И в этот миг увидел женщину! Только сейчас она была не одна – с мужчиной в точно такой же дошке и шапке. Они медленно двигались сквозь толпу и кого-то искали…

Насадный усмехнулся про себя, вспомнив недавние дерзкие, сумасшедшие мысли и надежды, встряхнул головой, насадил шапку на глаза и подтянул к носу полу дубленки: почему-то было горько и стыдно за этот призрачный, безмолвный монолог с чужой женой. Будто в карман ее мужу залез и стащил трояк…

Он постарался все забыть, насильно заставляя себя думать о вещах серьезных и важных, однако в сознании возникла какая-то черная дыра, где пропадали мысли о госкомиссии и научно-технических экспертизах «Разряда».

Перед глазами стоял морозный узор, в ушах или голове звучало сокровенное:

– Тс-с-с…

Он встряхнулся, сбросил шапку, дубленку и сел прямо: женщина и мужчина все еще пробирались сквозь толпу и, кажется, держались за руки, чтобы не потеряться.

В Латанге посадили уже три транзитных рейса – из Анадыря, Тикси и Чокурдаха, народу было достаточно, и каким прилетели эти люди, откуда – установить невозможно. Ничего в них, кроме очарования женщины, особенного не было – таких утомленных и молчаливых полярных скитальцев в дохах и унтах сколько угодно по Арктике: может, зимовщики со станции, метеорологи, ветеринары из оленеводческого колхоза, не исключено – коллеги, геологи одной из партий, которые во множестве рыщут по Арктическому побережью.

Все бы так, коль не заметил бы академик взгляда мужчины – пристального, воспаленного, с прикрытым внутренним огнем, и очень знакомого!

Потом они разошлись, на какое-то время исчезли среди люда и появились вновь с разных сторон. Мало того, академик уловил закономерность движения незнакомцев; они ходили кругами, постепенно суживая их, и тщательно, откровенно рассматривали всех пассажиров. Изредка встречались вместе, о чем-то говорили и вновь расходились – определенно кого-то искали в толпе.

Насадный вспомнил о сумке, незаметно затолкал ее ногами, забил под кресло и, прикрыв лицо шапкой, изобразил спящего.

Но странное дело – чувствовал их приближение. И когда показалось, что они уже рядом, резко сбросил шапку и поднял голову…

Этой тревожащей воображение пары вообще в зале не оказалось.

Он мысленно еще раз посмеялся над собой, отметив, что мнительность – первый признак старости, снова прикрыл лицо и в самом деле задремал.

И вдруг услышал у самого уха:

– Проснись, Насадный, замерзнешь.

Ему почудился голос Михаила Рожина, который в это время сидел в Москве как полпред. Никто другой не мог допустить такой фамильярности…

«Надежду» крутили сороковой раз…

Академик открыл лицо – полярник в оленьей дохе сидел рядом на освободившемся месте.

– Это вы мне? – спросил он недружелюбно.

– Кому же еще? – усмехнулся незнакомец. – Здравствуй, Насадный.

– Я вас не знаю.

– И не должен знать. Мы видимся с тобой впервые, – был ответ. – Впрочем…

– Что вам нужно?

Академик никогда себя не афишировал, не выставлялся на досках почета, не давал интервью ни газетам, ни телевидению: работа под секретными грифами исключала всякую его известность, тем более в аэропортах.

– Впрочем, нет, – тут же поправился тот. – Была одна встреча. Но мы виделись всего несколько секунд.

Человек посмотрел в глаза: покрасневшие его белки говорили о долгой бессоннице или о сильном внутреннем напряжении.

– Совершенно вас не помню, – вымолвил Насадный.

– Нет, ты помнишь. Много лет назад сидел вон в том кресле, так же ждал рейса и однажды случайно наступил мне на руку. Эта песня тогда тоже звучала…

Святослав Людвигович внутренне содрогнулся, непроизвольно посмотрел себе под ноги.

– Помню. Такое было… Хотите, чтобы я извинился?

– Не за что, Святослав Людвигович, – упредил незнакомец. – Я сам подсунул руку под твою ногу. Сделал это умышленно.

– Не понимаю… Зачем?

– Чтобы сейчас была причина подойти к тебе, напомнить и привлечь к себе внимание. Ты никогда не останешься равнодушным к мальчику, которому по неосторожности наступил на руку.

Насадный помолчал, стараясь осмыслить логику поведения этого человека, но убедительных объяснений не нашел.

– Но тогда… Я вам не представлялся, не называл имени. Да и вы были еще подростком.

– Это совсем не обязательно. И тогда, и сейчас я уже все знал о тебе, академик.

– Не слишком скороспешное утверждение? – наливаясь холодом, спросил Святослав Людвигович.

Тон полярника не был ни развязным, ни фамильярным; в нем слышалась сильная мужская натура, власть и, как ни странно, товарищеское участие. Привыкший работать среди разных людей из мест самых немыслимых, имеющий отличный музыкальный слух, Насадный всегда точно улавливал особенности речи – говор, произношение и акцент, и безошибочно определял, откуда прибыл тот или иной человек. В речи этого незнакомца шероховатости замечались, но ранее неслышимые и лишь отдаленно напоминающие белорусский, полесский акающий говор, но без твердого «ч» и мягкого «г».

– Хочешь послушать все о своей жизни? – задумчиво улыбнулся незнакомец и, сняв шапку, пригладил короткий белесый ежик. – Пожалуйста, искатель Звездных Ран. Начну с момента, когда в тебе утвердилась и созрела душа: блокадный Ленинград, голодный и гордый мальчик…

– Увы, так не бывает, – печально произнес Святослав Людвигович.

– Почему же, Насадный? Потому, что ты поживший, зрелый человек?

– Да уж, не мальчик… И вряд ли бы сейчас людоеды отняли валенки.

– Отнимут, академик. Сначала ощупают, как в прошлый раз, проверят, есть ли на тебе мясо, и если тебя невозможно съесть, повалят на снег и оставят босым… И ты снова будешь сидеть и замерзать на занесенных трамвайных путях…

Святослав Людвигович помолчал, огляделся – красивой женщины, спутницы полярника, было не видно…

– Где же ваша… жена? – спросил он.

– В диспетчерской. Пытается убедить дежурного, чтобы не давали вылета в Красноярск грузовому борту Ан-12.

– А что, будет борт в Красноярск? – как всякий задержанный пассажир, спросил академик.

– К сожалению, будет, – проговорил мужчина. – Сейчас он еще в воздухе. Приземлится только через десять минут. А через час ему дадут вылет на Красноярск. На борту есть четыре свободных пассажирских места.

– Я вас понял! – непроизвольно оживился Насадный, но странный собеседник перебил его:

– Неправильно понял. Тебе ни в коем случае нельзя садиться на этот борт. Да, ты хочешь воспользоваться льготами Героя Соцтруда и попасть на грузовой рейс. Но этого решительно нельзя делать!

– Почему? Я делал так много раз…

– А сегодня откажешься. Потому что при посадке в Красноярске самолет не дотянет до полосы четырехсот метров, зацепится за лес и разобьется о землю. Развалится на три части, потом начнется пожар…

– Да вы сумасшедший, – выдавил академик, ощущая неприятный, болезненный озноб.

– Ты не полетишь этим бортом! – тихо и властно сказал мужчина, посмотрев на увесистую сумку академика, где находилась вся документация на установку, носящую кодовое название «Разряд». – Хотя лучше было бы отправить тебя с этим грузовиком. Меньше хлопот… Все сгорит в огне.

Взгляд его показался более чем красноречивым: не было сомнений, что он знает содержимое сумки.

На миг Насадный вновь ощутил себя замерзающим на трамвайных путях…

Не медля больше, странный этот полярник пружинисто встал и, опахнув ветром от дохи, пошел сквозь гомонящую толпу.

Память унеслась с этим ветром…

Уже через минуту у него возникли сомнения, а точнее, подозрения, ибо ничего подобного в природе существовать не могло. Блокада, близость смерти, эти странные люди – мужчина и женщина, нашедшие его замерзающим, потом эвакуация – все было так далеко и нереально, а секретные документы в сумке и судьба месторождения – вот они, в руках…

Еще через минуту он внутренне сжался, предполагая самое худшее: каким-то невероятным путем его выследили злоумышленники и теперь попытаются отнять документацию «Разряда», разработанную в строжайшей тайне. Потому и не хотят, чтобы он улетел грузовым рейсом, видимо, рассчитывают завладеть сумкой в Латанге…