Радужная пандемия

* * *

Ксения полагала, что дежурство в новогоднюю ночь меня расстроит, наверняка, представляла, как я кинусь к её ногам с просьбами и слезами. Однако, она ошиблась. Всё вышло так, как я планировала, и, если бы не Ксюшина неприязнь, вряд ли бы мне удалось совершить задуманное.

Весь персонал радужной зоны собрался в одной из комнат девятого этажа. То и дело раздавались взрывы хохота, звенели бокалы, в воздухе витал дразнящий запах мандаринов, солёных огурчиков и вина. Наверняка в центр стола водрузили блюдо с «сельдью под шубой» или тазик «Оливье». Розовыми кругами резалась колбаса и тоненькими квадратиками сыр. С экрана включённого телевизора звёзды шоу- бизнеса радостными голосами призывали веселиться, произносили шутки с бородой, предлагая посмеяться вместе с ними, пели, уже до оскомины, надоевшие, но почему-то, в канун новогодней ночи, кажущиеся такими светлыми и радостными, песни.

Медсёстры, врачи и санитарки, уставшие от противочумной экипировки, радовались возможности надеть праздничный наряд, подкрасить губы и ресницы, брызнуть на кожу духами, поцокать по коридору каблучками. Они суетились, крутились у зеркала, нервно посмеивались, предвкушая весёлый вечер. Вечер, который позволит им забыть, что мир охвачен пандемией, что на улицах города пусто и тихо, как в склепе, что завтра нужно будет вновь облачаться в защитную одежду, душную, неудобную, сковывающую движения, превращающую любую, даже самую красивую женщину, в бесполого потного уродца. Сегодня для них пандемии не существовало, были песни, шампанское, салаты и ароматы духов, а ещё, детское, бессознательное ожидание чуда, надежда на то, что всё плохое останется в старом году. Что с наступлением нового, жизнь пойдёт по-другому.

Руки подрагивали, когда я надевала противочумный костюм перед входом в радужную зону. Мне казалось, что сейчас, вот прямо сию минуту, меня остановят, заставят отдать пакет с подарками, предварительно отчитав за нарушение режима.

– Свинья, дорвалась до власти, кобыла тощая, – бормотала Лида, натягивая комбинезон. – Сука!

– Ты уж определись, свинья, кобыла или сука, – усмехнулась я, сжимая в ладони ручку пакета, так крепко, словно вот-вот кто-то отнимет.

– Всё сразу! – рявкнула Лида. – Правильно, все люди, все отдыхать хотят, в красивых платьях сидеть хотят, «Оливье» жрать, шампусиком баловаться. А мы – говно, мы поработаем, судна потаскаем, в вену поколем, мы Новый год отмечать не хотим.

В голосе Лиды звенели слёзы. Да, обидно ей. Мне бы тоже было обидно. Вот только я знала, что в восьмой палате лежит он – мой зеленоглазый враг, или друг, или просто человек, с которым у меня никогда ничего не срастётся, с которым нас разделяет огромная пропасть, и о котором так приятно мечтать по ночам.

– Зато мы здесь без Ксюши, – проговорила я. – Никто под ухо не зудит, никто над душой не стоит.

– Примета нехорошая, – вздохнула подруга. – Как Новый год встретишь, так весь год и проведёшь.

– Да брось. Пандемия не навсегда.

Сказала и поёжилась от своих слов, от омерзения к себе. Лгунья! Пандемия продлится столько, сколько будут искать Радужную ведьму. А я постараюсь, чтобы меня не нашли. Вина – виной, но умирать мне не хотелось, а тем более так, как умирают действующие ведьмы. Прости меня, Лида, прости, мальчик Костя, простите, мама и папа, но радужная лихорадка вас ещё долго не оставит.

Лида отправилась на пост, а я, в свою восьмую палату.

Открыв дверь, я остолбенела от смешанного чувства вины, страха и горечи. Пакет с новогодними подарками выпал из ослабевшей руки. Все кровати, кроме одной были пусты. В тусклом жёлтом свете единственной лампочки, их ржавые панцирные сетки казались ещё более зловещими.

– Сегодня утром, – тихо произнёс Архип. – Костя где-то в пять, а старики почти одновременно, к девяти.

– И как они все могут веселиться? – стрелой пронеслась болезненная мысль. – После того, как узнали, что этих троих больше нет? После того, как их тела были упакованы санитарами в пластиковые пакеты и отправлены в крематорий? А я? Как я могу стоять здесь, зная, что сама же и погубила и этого мальчика, и этих старичков, и множество других людей, женщин, детей, мужчин, имевших разные цвета кожи, говоривших на разных языках, о чём-то мечтавших, кого-то любивших?

– Лиза, тебе плохо? – голос Архипа доносился как из-под слоя ваты. Сочувствие, желание помочь, утешить. Чёрт! Я не достойна этого! Я – тварь, опасная, мерзкая, тварь!

– Я купила конфет для Костика, – собственный голос слышался словно со стороны. – Хотела книжку, но ведь открыты лишь продуктовые магазины. А ещё бананов для Ивана Кондратьевича взяла и йогурт для Петра Андреевича. Там такая очередь была, мы с Лидкой долго стояли, в магазин запускали по три человека, да и тех лишь в масках. Город словно мёртвый, так страшно. Никто не смеётся, все молчат или шепчутся. Снега по колено, ведь не убирает никто, дворники тоже на карантине сидят. Транспорт не ездит, мы с Лидкой до её дома пешком добирались.

Я говорила, не в силах остановиться, мне казалось, что если замолчу, то разорвусь на куски. Стены палаты надвигались на меня медленно, сантиметр за сантиметром. Грозясь раздавить, расплющить оставив окровавленную лепёшку. Свет лампы казался тяжёлым, маслянистым, и чудилось, что он просачивается сквозь материал костюма, впитывается в кожу, сжигая её, втекает во внутренние органы, отравляя, расплавляя, заставляя гнить заживо.

– Подойди ко мне, Лиза и подними, пожалуйста, свой пакет, – голос мягкий, обволакивающий, но властный, ему невозможно не подчиниться.

Подошла, села на край кровати.

Огромная ладонь Архипа легла мне на плечо, затем, спустилась по спине. Горячая, сильная. Даже сквозь резину своей одежды, я ощущаю эту силу, это затаённое могущество. И хочется спрятаться в этих ладонях, отдаться в их милость, чтобы он, этот, пусть и больной, но всё же могучий, человек всё решил, избавил и от тяжких дум, и от отчаяния. Закрыл собой, спрятал от всех бед. Застыла, впитывая в себя его тепло, понимая, как же этого мало, до боли, до слёз мало, и в одно и то же время, слишком много, для такой, как я. Внизу живота скрутился тугой узел, как в моменты моих ночных фантазий, заныл, затребовал чего-то большего. Зелёные глаза завораживали, затягивали в глубокий омут, из которого, я точно знала, выбраться будет невозможно. Они лишали воли, они обжигали. Я сгорала в их зелёном пламени, позволяя накрыть меня горячей волной, сдаваясь без боя, не сопротивляясь.

– Мы все этого ожидали, – медленно проговорил Архип, продолжая гипнотизировать. – Радужная лихорадка щадит не многих. Ты жива, я жив, жива твоя подруга Лида и те, кто сейчас веселится. И по тому, пока у нас есть такая возможность, пока радужная лихорадка не добралась и до тебя, продолжай работать, смеяться, звонить своим родным. Продолжай жить. В других палатах лежат такие же больные люди, которые будут рады получить новогодние подарки от тебя. Итак, что ты там притащила, Лиза? Нарушила режим? И не стыдно?

– Ничуть, – улыбнулась я.

Архип уже чистил мандарин, и было видно, что он доволен. В глазах танцевали бесята, губы растягивались в светлой, мальчишеской улыбке.

– Чёрт! Лиза! Я могу позволить себе вагоны и конфет, и мандаринов, и если честно, с возрастом стал к ним равнодушен. Но сейчас, мне они кажутся амброзией. Спасибо тебе, малыш!

От последнего, произнесённого им слова, в животе сжалось так сильно, что пришлось слегка наклониться вперёд, унимая сладкую, щемящую, но всё же боль. В кожу вонзилось множество иголочек, и каждая звенела, дрожала, светилась нежными красками.

– А это тебе лично, – чувствуя, как набатом в висках колотиться сердце произнесла я, когда Архип извлёк из пакета огромное красное яблоко.

Зеленоглазый демон улыбнулся, задорно, безмятежно, легко.

– Мне было двенадцать, когда к нам в Зангарск среди зимы приехала фура с фруктами. В наш город редко что-то в те времена привозили, да и сейчас, я думаю, балуют местных жителей не часто, – Архип заговорил медленно, спокойно, делая вид, что собственные слова не имеют для него никакого значения, не замечая, как пальцы любовно поглаживают яблоко. – Я украл. Нагло спёр из-под самого носа усатого, жирного продавца, но не для себя, а для девочки Нади. Она мне очень нравилась, и я хотел её порадовать на День всех влюблённых. Меня трясло от счастья, когда я представлял, как протяну ей этот фрукт, а она возьмёт, улыбнётся и может, позволит проводить себя до дома. Запах щекотал нос, во рту набиралась слюна, но я держался, дав себе слово, ни разу не куснуть, донести яблоко до Нади таким же красивым, как я его украл. И вот, настал долгожданный день. Я отозвал Надю на переменке, признался ей в любви и протянул яблоко. Но она, расхохоталась, до обидного звонко, снисходительно, словно я был несмышлёным малышом, и заявила, что её отец – владелец штольни, купит ей целую фуру этих яблок, стоит ей только захотеть. Фрукт хрустнул под её острым каблучком, брызнул во все стороны сладким соком. Надя ушла, а я какое-то время ещё смотрел на яблоко, ненужное, осквернённое. Смотрел и глотал слёзы. Честно, сам до сих пор не понимаю, что я в тот момент оплакивал, свои чувства к строптивой Наде, или яблоко, которое, мне так и не удалось попробовать. Спасибо, Лиза. Не знаю почему, но мне приятно получить это яблоко от тебя. Оно как символ начала чего-то хорошего.

Он обнял меня так сильно, что стало трудно дышать. Господи! Горячий, какой же он горячий, как огонь, как солнце. И я готова сгореть в этом огне, лишь бы не отпускал, лишь бы продолжал так держать в своих объятиях. Защитная одежда казалась лишней, я ненавидела, я проклинала её, эту преграду между нашими телами. Большие, крепкие ладони гладят по спине, по голове, я чувствую его дыхание, и злюсь на себя за то, что ничего не могу дать взамен. Не могу поделиться ни кусочком себя. И от того, все его прикосновения ощущаются острее, и я с жадностью вбираю их, а сквозь дурман нежности и желания робко пробивается мысль о том, что сокровищ в моей коробочке после этой ночи будет гораздо больше.

– Моя девочка, моя Лиза, – шепчет он, а я уже не в этой душной тёмной палате, пропахшей кровью, мокротой, хлоркой и человеческой болью. Я устремляюсь в чистую, прозрачную голубую высь. Мне легко, мне весело и немного жутко, от того, что могу упасть с этой высоты. Внутри сжимается пружина, сердце ухает вниз.

– Открой тумбочку и достань коробку. Я приготовил подарок для тебя.

С сожалением возвращаюсь в реальность, распахиваю скрипучую дверцу шкафчика, достаю бархатную коробку, алую, как артериальная кровь. На мгновение это сравнение напугало, тонко кольнуло иголочкой нехорошего предчувствия, но я была настолько рада получить что-то от Архипа, что отмахнулась от него, как от назойливого комара.

Браслет был прекрасен. Мелкие красноватые камешки на фоне серебристого металла, словно светились изнутри. Нет, в них не отражался свет лампочки, в каждом камне светился свой, собственный огонёк. Огоньки подрагивали, то слегка тускнели, то разгорались в полную силу.

– Нравится? – самодовольно спрашивает Архип, прекрасно зная, каков будет ответ. – Видишь, не только ты способна нарушать больничный режим.

В его глазах весна, зелёная, сочная, полная солнца, надежды, радости. Улыбка мягкая, немного грустная, и я отчего-то знаю, что так он улыбается не всем.

– Это слишком дорого, – шепчу я, понимая, что не желаю кокетничать, отказываясь от подарка. Да и как, в здравом уме можно отказаться от такого украшения? Тем более, у меня никогда их не было, дешёвая бижутерия из пластика не в счёт. Родители не баловали меня подарками, им удобнее было полагать, что у меня иные ценности и не раз заявляли мне об этом, хваля за непритязательность и скромность. Может, им казалось, что пределом моих мечтаний были просмотры старых фото и поедание яичного пирога? Шут его знает! Вадим же, предпочитал дарить мне мягкие игрушки и конфеты. Хотя, если бы мы не расстались, то, наверное, и колечко бы подарил, и цепочку, но не судьба.

– Ты дороже всех украшений мира, – тихонько смеётся Архип, и я замираю, впитывая этот смех и эти слова.

Боже! Почему мы слышим то, что хотим услышать? Находим то, чего нет? Смысл произнесённых им слов я восприняла так, как сама этого хотела, даже не подозревая, насколько страшным, насколько иным, насколько отличным от моих воздушных замков он был на самом деле.

– Надень его прямо сейчас, – просит мой инквизитор, и я не смею отказать этой просьбе, или сладкому, до мурашек, приказу? Хотя, какая разница?

Я застёгиваю браслет на своём запястье, поверх манжета комбинезона и уже, в который раз, проклинаю эти защитные шмотки, не позволяющие быть красивой. Быть красивой для него – моего любимого мужчины.

Мы лежим обнявшись. Моя голова покоится на его плече, а его руки обвивает бесформенную, по вине противочумного костюма, талию. Дыхание Архипа ровное, почти здоровое, да и пятна на щеках исчезли. Радужная лихорадка оставила ему жизнь, и я рада этому. В палате светло, от выпавшего снега. В окна смотрит коричневая и густая, словно какао, новогодняя ночь. Она размазывается по стенам, по полу, по опустевшим кроватям. Тишина, за дверью ни звука. В голове, словно в аквариуме, хаотично плавают разноцветные мысли-рыбы. Вот мелькнула одна, затем, махнула хвостом другая. Думаю о многом, о разном. О том, что с Вадимом было не так, как-то робко, нерешительно, по-школьному. Меня грела мысль о том, что я нужна ещё кому-то, кроме родителей. Наши отношения были чем угодно, привязанностью, дружбой, бегством от скуки, но только не любовью. Думаю о Лидке и её семье, мечтая, что и у меня так когда-нибудь будет. И не беда, что квартирка у Лидки маленькая, что недавно протекала крыша, что совершенно нет денег на ремонт, а в холодильнике лишь трёхдневные щи, да пшённая каша. Они счастливы, несмотря на низкие зарплаты, высокие цены по оплате коммунальных услуг, на прохудившиеся сапоги главы семейства и дохлый Лидкин пуховик. С каким восторгом её встретили сыновья, муж, и огромная волосатая псина! Как они обрадовались подаркам! Как жадно слушали рассказ о нашем побеге из больницы, поддельных пропусках и о том, как патруль, что-то заподозрив, погнался за нами, а мы, нырнули в дырку в заборе, скрылись, и долго плутали в пустых переулках и узких двориках- колодцах в поисках прохода к Лидкиному дому. Думаю о родителях, о том, почему они не открыли мне дверь, ведь должны были слышать, как я жала на звонок, как, отчаявшись, колотила по потёртому вишнёвому дермантину двери. Ну и наконец, размышляю над тем, есть ли у нас с Архипом будущее? И стоит ли о нём мечтать? Может, просто наслаждаться тем, что даёт мне жизнь, ничего не желая, ничего не прося, смакуя, как дорогое вино, по глотку, перекатывая вкус на языке, забыв о прошлом, не беспокоясь о будущем, твёрдо зная, что существует только настоящее.

Луч фары, проехавшей мимо машины, острый, яркий, на мгновение разрывает вязкий мрак палаты, скользит по потолку.

– Уважаемые граждане, в целях предупреждения распространения радужной лихорадки, – вещает, постепенно затихая, по мере отдаления машины, серьёзный, усиленный громкоговорителем, мужской голос. -Убедительная просьба – не покидать свои дома, посещать магазины и аптеки строго по пропускам, соблюдать социальную дистанцию и пользоваться средствами индивидуальной защиты. Берегите себя и своих близких!

– Моя, – сонно шепчут губы Архипа, а руки властно сжимают меня. – Помни это, Лиза. Никакая пандемия не сможет нас разлучить, маленькая. Я буду беречь тебя, что бы не случилось.

Застываю, страшась спугнуть момент, ненароком выскользнуть из этой власти, плавлюсь, растворяюсь, от безумной, болезненной нежности, от дикого желания коснуться его хоть кусочком оголённой кожи. Хочу быть с ним, хочу быть в нём, слиться воедино и больше никогда не расставаться, стать звуком его голоса, эхом его шагов, его дыханием, его кровью.