– Что?..
– Девяносто восемь процентов, помнишь? Огромные голо-цифры на площади? Не? Ну ты и дре-е-евний… или дикий. Телек-то смотришь?
– Иногда, – растерянно произнёс Дмитрий Эдуардович, думал он обо всём сразу. – Ретро-голод… я посмотрю, потом, я узнаю…
– Да что там смотреть. Ностальгия по полноценной семье, что-то из психологии.
Конечно, он про это слышал. Просто, просто… был немного не в себе. Замечтался, что здесь его дом, что перед ним его сын…
Слышал про лавину разводов в начале тридцатых… Отцы бежали из семей, матери рожали для себя, мужчины пили пиво на ступеньках ЗАГСов, ретиво переквалифицирующихся под ночные дискотеки и бары, женщины меняли квартиры и привязанности… И как-то приноровились, приняли, влились, словно всегда мечтали о независимости, словно презирали узаконенную государством связь… Так об этом читал Дмитрий Эдуардович, но, возможно, это была беллетристика: Дмитрий Быков или кто-то ещё из классиков. Или новостные архивы – не суть… Паниковала тогда лишь власть, даже «Единая Белоруссия и Россия» признала распад традиционной семьи и демографическую яму, в которую правительство дружно взглянуло и отвернулось, в надежде, что затянется, засыплется… Не уберегло ведь семью, расплескало, запаниковало, успокоилось, плюнуло, сосредоточилось на детях, нет детей – нет государства, кладбище одно, жёлудь без шляпки. Вот правительство и дало зелёный свет, и крепкий рубль дало, «телесным субстратам», экстракорпоральному оплодотворению, суррогатным матерям, «искусственной матке» и специальным интернатам… А процент разводов рос, рос, рос, пока не достиг девяноста восьми… Почему не ста? Наверное, перестали считать…
Помнил об озвученной причине кризиса нуклеарной семьи. Теоретики задумчиво наблюдали за разлагающейся тушей социального института, чтобы затем дружно обвинить эгалитарный тип семейной власти. Они ткнули пальцем в индустриальную проказу эпохи, проклявшую традиционную семью безвластием и латентным конфликтом, хищно оскалились, хлебнули из термоса остывший чай и вызвали такси…
– Ладно. – Тёма резко встал. Такой большой, серьёзный, занятой… ребёнок. – Поговорили и хорош. Тебе пора.
Дмитрий Эдуардович сделал последнюю попытку:
– Про сына и отца… я по-настоящему… я бы хотел… встречаться иногда, говорить, хотел бы… заботиться о тебе…
– Дядя! – пожурил Тёма, прыснул и начал хохотать. Смеялся он задорно и звонко. Это было почти приятно. – Ну ты даёшь… ну артист… позаботиться… это я могу о тебе позаботиться…
– Можете и вы… обо мне, – прошептал «отец».
Мальчик то хлопал по коленям, то показывал на Дмитрия Эдуардовича пальцем.
– Ну, уморил… видишь, спонтанные встречи – залог успеха… смех продлевает жизнь, а, значит, не зря нашёл ты меня… о-хо-хо…
– Я могу… зайти ещё раз?
– Через месяц или через год. Если у меня будет настроение. Элемент неожиданности уже исчерпан. Тебе повезло, что вообще застал меня дома.
«Это не везение, а судьба или любовь».
– До свидания… Тём, – сказал Дмитрий Эдуардович в прихожей.
– Пока! – ответил «сын» из игровой комнаты. – Дверь сама закроется! Ничего там не нажимай!
Охранник в вестибюле, завидев спускающегося по лестнице Дмитрия Эдуардовича, вынырнул из убежища поста. Вышел навстречу, улыбаясь и подмигивая.
– Как всё прошло? Поболтал сын с папой?
– Поболтал, – бессильно сказал Дмитрий Эдуардович.
– Верю, верю. Лучшему отцу – лучшее внимание. О! Звучит, как слоган!
– Вы можете его куда-нибудь продать…
– Правда?
Дмитрий Эдуардович заставил себя улыбнуться.
– Я не знаю, – Его мысли летали тремя этажами выше. – Сдуру ляпнул.
– Вы ляпнули, я намотал на… этот…
– На ус, – подсказал Дмитрий Эдуардович.
– Точно! Видите, как с умным человеком приятно поговорить. И проводить его приятно, да хоть и до дверей. Заодно и ноги разомну.
– Конечно… спасибо.
– Тут передачу посмотрел, да вот только что. Мистика, да и только. Какие-то племена в Африке или Америке, – Они остановились в полутенях парадной: один – не решаясь выскользнуть в морозное разочарование, другой – стремясь погреться у углей разговора. – Деревушка бедная, грязные все, полуголые. И мальчуган один приболел, сопли, платки, травы, температура, лихорадка, короче, понимают, что плохо дело. Умрёт скоро. А семья – там у них по-прежнему пережиток этот, мать, отец, дети, все вместе – любит его, аж глаза лопни. И вот отец говорит… он там на своём болтал, на тарабарском, но перевели так: «Моей любви хватит на два сердца. Он не умрёт». Сказал и ударил мальчика в грудь ножом…
– Что? – дёрнулся Дмитрий Эдуардович.
Охранник принял это за одобрение: значит, правильно подал историю, раз собеседник встрепенулся.
– Представляете? Ножом! А потом вырезал сердце и положил в какую-то миску.
– Простите? В миску? Сердце?
– Да! Но это ещё ерунда, это не главное!
– Ерунда… – слабым голосом повторил Дмитрий Эдуардович, ища в карманах пальто кепку.
– Сердце-то билось! Понимаете?
Заговорщицкий тон охранника вызвал у Дмитрия Эдуардовича приступ тошноты. Перед глазами билось что-то алое и липкое.
– Простите…я пойду, душно… простите…
– Да, да. Дверь, осторожно… Но вы понимаете, сердце билось! Вырезанное сердце билось! Всего наилучшего!
– Ага… и вам…
Он оказался на улице. В заговоре снега и ветра: снежинки клеились к лицу, вихрь обстреливал их холодными струями. Луна слитком серебра пряталась в грязных разводах неба.
«Так поздно? Сколько же я провёл…»
Дмитрий Эдуардович понял, что принял за луну какую-то конструкцию на крыше дома, надел кепку, стал поспешно застёгивать пальто.
Девять остановок автобуса.
Следовало поторопиться и набраться терпения.
* * *
У подъезда собственного дома его ударил голос соседки.
